на собака не живет. Вот хипня тут и обосновалась, — своим тоном она уже как бы отделяла себя от наших самодеятельных последователей сомнительного мирового движения.
Потом голос ее незаметно утратил небрежную бывалую самоуверенность.
— Я тоже вас кое о чем попросить хотела, — призналась она с видимым затруднением, — услуга за услугу.
Лёсик понимающе поджал губы:
— Не проговориться, кто нас сюда направил, так я понимаю?
— Да ну! — злясь на самое себя, презрительно поморщилась «клякса». — Тоже мне секреты! Я вас о другом прошу — не заявляйте на Сашу в милицию. Не надо. У него и без этого приводов хватает.
— Какого Сашу? — не понял Павлик.
— Шиндина. Ну на Шиндру то есть! — Она отвела глаза.
— А-а, — сказали мы едва ли не хором.
— Что «а-а»? — взвилась «клякса». — Вы ведь его совсем не знаете!
— Да уж, знакомство мимолетное, — согласился Павлик, — но незабываемое.
— Ничего смешного не вижу. Он очень хороший парень.
— Если никого не зарежет, — уточнил Лёсик.
— А вы не преувеличивайте! — Нашей новой знакомой овладел издавна мне известный дворовый защитительный пафос. — Ничего ведь не случилось. Разговоры одни. И не могло случиться. Он добрый, вы бы видели, как он рисует. И животных обожает, ни кошки, ни собаки в обиду не даст.
Павлик поинтересовался:
— А как насчет хозяев? Хозяевам при этом не достается?
Сраженная иронией, «клякса» вдруг сникла:
— Хватит вам. Вам смешки, а его посадить могут.
— Вообще-то давно пора, — авторитетно заявил Лёсик, красуясь незлопамятностью и сердечной широтой. — Да уж бог с ним, пусть пока гуляет. Но с родителями его я поговорю по душам. Я им дам прикурить!
— У него нет родителей, — тихо сказала Люся. — Только бабка.
— Куда же они делись? — спросил Павлик недоверчиво. — Все-таки не сорок пятый год.
— Ну и что? — «Клякса», как это ни странно, очевидно, чувствовала себя неловко. — Папаша его неизвестен… То есть известен, конечно… но вообще не имеет к нему никакого отношения… И мать тоже.
— То есть как это «тоже»? — не унимался Павлик.
— А так! Вы что, маленький, что ли, объяснять надо? Материнских прав ее лишили. — После этих слов ей стало легче.
Павлик протяжно свистнул:
— Вот оно что! Она что же, пила?
— И пила. А бабке семьдесят пять, за нее, можете считать, и прошу.
— Ладно, — мрачно произнес Павлик, глядя мимо «кляксы» на двери указанного ею дома, — так и будем считать. Ты только скажи своему другу животных, что, если он с ножом ходить будет, я ему руки оборву. А лучше знаешь что? Пусть-ка он мне его завтра домой принесет. Без смеха. Меня найти нетрудно. Так вернее будет. — Он поднялся на крыльцо, одним боком осевшее в землю, и несколько раз с силой подергал дверь. — Доской заложили, гады. Где они тут обычно сходятся, внизу или наверху?
— Наверху, — ответила Люся, — вон там, — и показала на два крайних окна во втором этаже.
Она стояла совершенно спокойная и безучастная и курила, отставив нарочито мизинец, вспышки сигареты освещали ее лицо, и я только теперь понял, что она, пожалуй, очень хороша собой. Повинуясь необъяснимому духу противоречия, я кинул придирчивый взгляд на общий ее силуэт в надежде обнаружить хотя бы единственный явный недостаток и на этом удовлетворенно успокоиться, увы, в своем свободно льющемся макси-пальто она была стройна и непреднамеренно элегантна.
— Ни хрена себе ночка, — бормотал Павлик, — то вниз, то вверх, и без всякой страховки. Нашли тоже испанского гранда ночами по окнам шастать!
Он обошел несколько раз вокруг дома, порылся, тихонько ругаясь, в кучах строительного хлама и раздобыл наконец неверную кривую стремянку, вероятнее всего, наспех сколоченную когда-то штукатурами или малярами.
— Держи крепче, — приказал он мне, — в случае чего бюллетень за твой счет.
И вновь со сноровкой, не совместимой, на взгляд, с массой его огромного тела, полез вверх. Я боялся, что колченогая эта лестница чего доброго все-таки расползется, и потому сжимал ее перепачканные несущие оглобли до боли в кистях. Между тем Павлик добрался до заветного окна — благо не так уж высоко оно было, и надавил плечом на ветхие рамы. Лестница в моих руках в одно мгновение сделалась легкой, это Павлик прямо с карниза шагнул в распахнувшееся вовнутрь окно. В детстве, когда однажды на водной станции «Динамо» Павлик с десятиметровки сиганул в воду, я почувствовал с ужасом, что, несмотря на обморочную слабость, подламывающую ноги, прыжок мой в бездну уже предопределен. Если не судьбою, то нашей дружбой. И недаром два часа назад я тоже без малейших колебаний нырнул в подвал. Теперь же мне неоспоримо предстояло по хилой этой лестнице карабкаться наверх. Лёсик на расстоянии уловил мою решимость, он подскочил ко мне и подпер лестницу могучей платформой своего штиблета:
— Будь спокоен, я удержу.
Стараясь не осрамиться, я полез по шатким перекладинам, разумеется, сразу же занозил ладонь. Павлик, стоя на подоконнике, вовремя протянул мне руку.
Еще не спрыгнув на пол, он зажег фонарь и ярким лучом уперся в противоположную, оклеенную выцветшими, измазанными обоями стену. Комната оказалась весьма просторная, обычный эффект особняка: взглянуть снаружи — почти японская миниатюрность, а заходишь внутрь и попадаешь в огромный зал, в котором хоть сейчас можно закатывать балы и играть комсомольские свадьбы. В ослепительном, будто бы солнечном пятне света возникали то сломанный стул, то ободранный сундук, то вовсе непонятная рухлядь, и вдруг луч, методично и неспешно обшаривавший комнату, осветил изумительное зрелище: на узкой железной кровати, даже не кровати, а койке казенного вида, типа больничной или приютской, свернувшись калачиком, безмятежно и сладко спал Борька. Он самый. Тот, ради кого была затеяна вся сегодняшняя кутерьма с чердаками, подвалами и приставными убогими лестницами. Во сне у него было беззащитное и невинное, прямо-таки ангельское лицо, сложенные вместе ладони он трогательно зажал между коленей.
Павлик, закатив глаза, улыбнулся с выражением снисходительной и усталой иронии:
— Как тебе это нравится? А? Мы сходим с ума, мельтешим, мы почти что жизнью рискуем, чуть шею себе не свернули, а малютка хоть бы хны, малютка спит и всех нас видит в гробу. Ну, доктор, что ты будешь делать с этим подрастающим поколением?
Я сказал, что после того, как его конкретный представитель нашелся, его, так сказать, более общая судьба меня уже не волнует. По крайней мере сейчас, на исходе февральской ночи.
— Но будить его почему-то жалко, — добавил я.
— Не говори, — согласился, усмехаясь, Павлик, — в который уж раз замечаю, ни одна достигнутая цель не удовлетворяет. Полной радости не приносит. Пока выкладываешься, уродуешься, все как будто так и надо, а как только добьешься своего, или грустно, или вот так вот будить не хочется.
Он подошел к Борьке и потрепал его слегка по спине:
— Вставай, отличник, третью четверть проспишь.
Борька пробормотал что-то сквозь сон, почти что промурлыкал томно и расслабленно, как кот, которого снимаешь с теплой батареи, потом он потянулся, помотал головой, поломался, покобенился и наконец раскрыл глаза.
— Дядя Паша, — пробормотал хриплым изумленным шепотом.
— Он самый, Советский Союз, — представился Павлик. — А ты кого ожидал? Учительницу по астрономии?
— А как же вы меня нашли, дядя Паша? — спросил мальчик, опуская ноги на пол.
— По звездам, — Павлик высветил возле ножек кровати Борькины ботинки, — я ведь астрономию тоже проходил.
— В каком классе? — живо заинтересовался Борька, проявив не совсем своевременную любознательность по части образовательного ценза.
— В полковом, — ответил Павлик, — я тебе о нем отдельно расскажу. В другое время, — он еще раз, словно лучом прожектора, вскользь осветил комнату, — и в другой ситуации.
— Вы меня куда поведете? — спросил Борька довольно-таки обреченно, хотя и без особого испуга, было заметно, что внезапная эта ночная беседа весьма его интригует.
— В пионерскую комнату, — рассердился Павлик, — в молодежное кафе! Что ты мне голову-то морочишь? У родителей предынфарктное состояние, а он интересуется, куда мы с ним среди ночи отправимся?! На экскурсию! Тебя бы, гада такого, на самом деле Плетневу надо было сдать, чтобы он тебя в КПЗ подержал пару суток да еще бы башку обрил, паразиту! Обувайся — и на выход!
Скорее всего именно угроза вероятной стрижки, хоть и не слишком серьезная, произвела на мальчика решающее действие, он в два счета обулся и встал с кровати. На нем был грязный свитер, выкрашенный домашним хитроумным способом так, чтобы на груди образовались разводы наподобие стрелковой мишени, и джинсы с дерматиновыми круглыми заплатами на коленях. Павлик скептически покачал головой:
— Видал, прифраерился юноша из приличного дома. Тебя ведь после всей этой заразы ни в какой «Дарье» не ототрешь! Ничего, завтра с утра двинешь со мной в Сандуны. Я тебе в парилке массаж устрою, а заодно салазки загну.
Даже в хипповой своей униформе Борька был поразительно красив, совершенно еще не осознанной, бескорыстной и потому особо покоряющей красотой: белокурые густые волосы, закрывая уши, касались нежной шеи, длинные девичьи ресницы затеняли голубые глаза, он все время улыбался, добродушно и чуть бестолково, обнажая замечательные, крупные, какие-то очень новые зубы. Принц из киносказки, иного сравнения и не подберешь.
Я вспомнил всех записных красавцев нашего выпуска, всех танцоров, ухарей, стиляг и спортсменов — нет, такими они не были, даже у самых ярких и самоуверенных из них проскальзывала в облике либо прыщавая скованность, либо юношеская угловатость.
— Тебе не страшно тут одному? — спросил я Борьку, осознавая со стыдом позорное благоразумие своего вопроса.
— А вам разве дома страшно? — ответил он мне с простодушием, вполне вероятно, лукавым, в полутьме я не сумел в этом убедиться окончательно.
— А потом я не один вовсе, — он кивнул головой в сторону соседней комнаты, — нас тут целая…