— Кто это «все»? — с интересом посмотрев на нее, осведомился Сергей.
— Кто? Кто? — Дочь нимало не смутилась. — Как будто не знаешь? Мужики современные…
— Мне т а к и е мужики неизвестны. — Сергей, что называется, в комок собрал волю, чтобы не разораться на Дашку, не выйти из себя, да что там, чтобы просто-напросто баранку удержать в руках и не совершить на дороге какого-нибудь оскорбительного нарушения. — А откуда тебе они известны, ума не приложу. В школе, что ли, вашей себя проявляют?
— Да хоть бы и в школе, — совершенно всерьез ответила Дашка, не утратив тем не менее бывалого женского скептицизма. Неужели это мать ее, такая жадная всегда до впечатлений Марина, вдруг разочаровалась в жизни? Ведь это же ее разочарованная бабья мудрость сквозит теперь в Дашкиных словах, чья же еще? Скажите на милость! Неужели клюнул-таки жареный петух? Ему сделалось стыдно своего мгновенного невольного злорадства.
— Хороша, значит, ваша школа, — усмехнулся Сергей, стараясь изо всех сил не утерять этой пренебрежительно-бесстрастной интонации. — Но ведь, слава богу, и другие есть. Ты уж заранее поимей в виду.
— Это где же они есть? — По линии непочтительной язвительности Дашка могла посостязаться с кем угодно, а не только с отцом, известным своим чересчур серьезным, считалось даже, что досадно лишенным юмора отношением к жизни. — Наверное, на БАМе где-нибудь?
— И на БАМе, — совершенно невозмутимо, дабы не ронять репутации, согласился Сергей, отголоски давних бессмысленных споров, в которых он неизбежно оказывался проигравшей, даже потерпевшей стороной, слышались ему в этой дурацкой ленивой перепалке, он и на раздражении себя ловил том самом, давнем, давно, казалось, позабытом, потому и старался ни за что не повторить былых ошибок. — И в других местах, — продолжал он, — настоящих ребят, слава богу, хватает. Только они тебе неинтересны, ты их знать не хочешь. Тебе же на самом деле только те любопытны, о которых ты говоришь, над которыми вроде бы иронизируешь. Потому что сами вы, юный мой друг, более всего внешним впечатлением обеспокоены. Ходите вот почти в рванине, чтобы соответствовать…
— Чему? — не удержалась Дашка.
— Этого я уж не знаю. Каким-то вкусам, среди вас принятым… Стилю вашему… убеждениям… Хотя откуда они у вас? Парий из себя изображаете, непонятных, отверженных, а дома по лакированному паркету в ботинках боитесь ступить, на коврах валяетесь, системы иностранные у родителей клянчите, по три-четыре тысячи, как же, иначе звук не тот, грохот, видите ли, не такой, вопль, вой не той кондиции — не фирменный, не центровой… «Демократы»! А потом вдруг за ум берутся. Прозревают… Примерными становятся, рванину свою в утиль сдают… Еще бы, карьера светит, кресла, командировки, твердая валюта…
— Пап, ты что это выступаешь? — испуганно, теперь уже вполне по-детски прервала его Дашка. Он и сам осекся, осознав внезапно, что не удержался на зыбком гребне невозмутимой иронии.
— Прости, пожалуйста, — произнес он смущенно, сообразив к тому же, что при всем своем вызывающе взрослом виде Дашка все еще ребенком остается, подростком, ничуть не виноватым в тех метаморфозах нравов, которые так его раздражают.
— Прости, Дарья, — повторил он, — так о чем ты хотела со мной поговорить?
Ехать предстояло в противоположный конец города, в спортивный комплекс, построенный на двадцать лет позже Лужников, в иной, дальней москворецкой излучине. Осенний город бежал навстречу, не в пример летнему, погрустневший и посерьезневший и потому особенно дорогой, до тоски, до какого-то наивного и стыдного першения в горле. Почему-то во всех своих странствиях — и камчатских, и чукотских, и более близких — псковских, либо вологодских, начиная исподволь скучать по Москве, он всегда представлял ее вот такой, осенней, сентябрьской, в кружении листьев, в потеках дождя на оконных стеклах, в сумеречной необъяснимой праздности. И всякое возвращение домой существовало в его памяти именно осенним возвращением, приятным холодом подмосковных платформ, вокзальных площадей, чья суматоха создает в душе ощущение домашней налаженности и покоя, и странным, уж совсем редким теперь чувством, что все только начинается.
— Мама выходит замуж, — тихо, будто пробурчала, проговорила Дашка.
— Опять? — подивился несколько нарочито Сергей, поражаясь тому, что известие это, уже никакого отношения к нему не имеющее, все же неким нелепым образом его ранит. Во всяком случае «достает», как выражается Дашкино поколение. — Так за кого же, если не секрет?
— За иностранца, — буркнула дочь.
Сергей не удержался от свиста:
— Ого! Вот это я понимаю, последовательность! А то что это? — переводчики, дипломаты, внешторговцы — паллиатив! Временное решение, так это по-русски называется. Сбылась мечта, ничего не скажешь.
Он и предположить не мог, как заденет его это известие о закономерном повороте в жизни бывшей его жены, ведь последние пять-шесть лет, это была сущая правда, а не желание самоубеждения, он и думать-то о Марине перестал, а не то, что ревновать.
Из Дашкиного сообщения выяснилось, что будущий ее отчим, как и можно было догадаться, бизнесмен, служит в московском представительстве некой известной фирмы, Марина с легким сердцем покинула свой проектный институт, в котором протрубила более десяти лет, и с архитектурным своим призванием без особого сожаления рассталась, поскольку в ближайшее время собирается помогать мужу в его делах.
— Секретаршей, что ли, у него работать? — уточнил Сергей.
— Наверное, — неопределенно пожала плечами Дашка.
— Секретаршей, конечно, — рассудил Сергей, — не консультантом же по экономической конъюнктуре.
Он вспомнил, какой культ будущей благородной профессии царил в их доме, когда они поженились. Марина представлялась ему непосредственной ученицей Мельникова, Корбюзье или Нимейера, ее суждения о городах и знаменитых зданиях чудились ему вершиной изысканного точного вкуса, он из института подался в таксисты не только затем, чтобы содержать молодую жену, но и для того, главным образом, чтобы развивался, не погрязая в обыденности, ее редкий талант. Да, да, именно талант, в этом он ни секунды не подумал усомниться. Какие могли быть сомнения, достаточно было бросить взгляд на ее акварели (архитекторы, как известно, рисуют и пишут красками), достаточно было услышать, какой спектакль намерена она оформить в качестве сценографа, или же понаблюдать за тем, с какой сноровкой из материнского летнего пальто сороковых годов мастерит она себе фирменный туалет (опять же архитектор, золотые руки!). И вот теперь все эти дарования, дерзкие мечты, весь этот мятежный дух отечественной богемы с ее ночными спорами, клятвами и сумасшедшими планами, оказались равны секретарскому месту в фармацевтической компании, белому шведскому столу, разноцветным телефонам и диктофонам, пишущей машинке на электрическом плавном ходу.
Несмотря на последний ремонт, что-то стучало и звякало в машине то и дело: то в двигателе, а то в ходовой части. Сергей подумал, что однажды после очередной профилактики и очередных капитальных затрат она просто-напросто рассыплется на ходу, и дай бог, чтобы для водителя и вероятных пассажиров этот юмористический трюк закончился благополучно.
— Ну а тебе что светит? В связи с маминым замужеством? — поинтересовался он у дочери с тем чувством тщательно скрываемого ледяного страха, с каким мог, бы спросить, а может, и спрашивал когда-то у любимой, чего ждет она от новой своей жизни, в которой ему не останется места.
— Не знаю, — Дашка опять пожала плечами, — мне в школе многие завидуют. Говорят, счастливая, столько всего увидишь… Ездить везде будешь, говорить на разных языках…
— Родной разучишься понимать, — добавил Сергей ей в тон.
— Как это? — не поняла Дашка.
— А так. Перестанешь, и все. То есть смысл слов, конечно, останется, но ощущать его перестанешь. Как тебе объяснить?.. Ну, например, «милая Даша», это ведь совсем не то, что «Даша дарлинг». Сечешь? То есть буквально то же самое, в словарь можешь не заглядывать, но ведь по существу «милая» это непереводимо… Для того, кто обращается. И для той, к кому тоже, по-моему…
Боксер и лыжник, грубоватый внешне мужик, пятнадцать лет назад он совершенно искренне верил в могущество слов и страшно страдал в спорах с Мариной, в тягостных выяснениях отношений, когда чувствовал, что слова его, так неопровержимо и точно пришедшие на ум, деревенеют, не успев сорваться с языка. Чем искреннее и серьезнее он говорил, чем сокровеннее подбирал доводы, тем вернее загонял самого себя в тупик, собственной неуклюжей логикой сотворенный, а точнее, Марининым восприятием его логики. Самое святое доказательство оборачивалось битьем головой о стену.
Теперь на свои слова он не слишком полагался, хотя они потяжелели, скупее и надежнее сделались, выражая всякий раз что-то конкретно виденное, испытанное, пережитое. Что толку? Такая тяжесть могла лишь отпугнуть Дашку, она еще ничего не видела, не пережила и не испытала, рвется, как водится, испытать и увидеть все сразу, для этого открылись теперь захватывающие душу возможности. Ему случалось спорить с людьми, которых такие возможности однажды ослепили, которым все вокруг заслонили — друзей, любимых, родные улицы и родные деревья — это тоже было с его стороны немалой глупостью, потому что умного человека в таких случаях не переспоришь, а с пустым спорить бессмысленно.
Сергей молчал, злясь на себя, и вновь, как в ту давнюю ночь, когда в последний раз вызволял Марину из подгулявшей компании, сознавал свое поражение. Важно было не выдать себя Дашке, и то дело.
Перед Дворцом спорта он приткнул машину возле двух аккуратненьких иномарок с московскими новыми номерами — не то французских, не то итальянских, в последнее время он хуже стал в этом разбираться.
— Подождешь меня здесь или со мной пойдешь? — спросил Сергей у дочери, вытаскивая из багажника увесистый кофр с аппаратурой. Надо было каким-то однозначным образом закончить разговор, прийти к какому-то определенному выводу, высказаться по-отцовски авторитетно и твердо, как и подобает самостоятельному, спокойному за себя мужику, — вот этого он и не сумел. Потому и оттягивал время, по мужской опять же привычке прячась за неотложностью дел от назойливых житейских вопросов.