— Как интересно! — не очень-то тактично выступила вторая девушка. — Вас что же, опекают?
— Приходится, — лицемерно вздохнул Андрей. — У него язва желудка. Совершенно не бережет себя.
Маша поспешила загладить оплошность подруги.
— А как же вы при таком тосте и в одиночестве? — скромно, не глядя ни на кого из приятелей, поинтересовалась она.
Друзья переглянулись, будто уславливаясь, кому на этот раз отвечать.
— Ну, это временное одиночество, — авторитетно заявил все тот же Андрей, глядя при этом на Стиву особым педагогическим, так сказать, упреждающе-поощряющим взором, каким смотрит тренер на главную надежду своей команды или же учитель во время «открытого» урока на лучшего своего, однако своевольного ученика. — На юг прорываемся… Кто же ездит в Тулу со своим самоваром?
Этот рискованный отчасти аргумент произвел, кажется, должное впечатление. На этот раз безмолвно нашли друг друга взглядами владельцы «Жигулей». Маша вздохнула, посмотрев пристально на симпатичного блондина.
— Вот видите, друзья мои, как поступают предусмотрительные мужчины. А вы что же?
— И мы не пропадем, — сверкнул глазами артист, в руках у него откуда ни возьмись появилась гитара, он элегически перебирал теперь ее струны, — между прочим, свой «самовар», как выразился наш новый друг, еще никому не мешал обращать внимание… на кувшины, так скажем, или на амфоры…
— На крынки, — добавил Вовик.
— Именно. В известном смысле, — охотно поддержал его вальяжный обладатель бородки.
Маша взвилась, по условиям игры скорее всего, но не исключено, что и всерьез:
— Ах, вот как! Так, значит, они о нас рассуждают!
— Ну что вы, — тактично вступил Андрей, — это я виноват — позволил себе необдуманное сравнение. Надо было выразиться как-нибудь поэтичнее… Ну, вот, как у Саади, например: новая весна — новая любовь. В данном случае: новая осень.
— Не обращай внимания, что ты, — вторая девушка солидарно коснулась Машиного плеча, — они думают, что они покупатели. Ходят по жизни, как по ГУМу: «Это возьмем, то заверните». Иллюзии все это, детский самообман. Надо же самолюбие потешить. Поерепениться… На самом-то деле их самих оценивают и выбирают. По разным показателям. Кого для разговоров, кого для тенниса.
— Вот тебе и амфоры! — подивился Вовик.
— Между прочим, не переоценивайте Машиной непримиримости, — хитро, по-свойски улыбнулся артист, по-прежнему задушевно касаясь струн, как бы подбирая аккомпанемент к собственным словам.
— Знаете, как Коля, — он кивнул на блондина, — с нею познакомился? Маша, не сердись, пожалуйста, я как беспристрастный свидетель… Подходит на улице и, чтобы не упустить случая, сами видите, какая гражданка, с ходу лепит первое, что в голову придет: «Девушка, ради бога, никогда бы не осмелился, только один вопрос, — Громче и драматичнее зазвенели струны, превращая этот рассказ в подобие эстрадного речитатива. — В прошлое воскресенье, в Копенгагене, в аэропорту, ведь это были вы, я не мог ошибиться?» Маша в прошлое воскресенье отдыхала в Опалихе, на даче. Но не могла же она не оценить комплимента.
Хохот был наградой рассказчику, причем Маша и симпатичный блондин смеялись едва ли не искреннее и заливистее всех. Молчавший все это время Стива поднялся и, не в силах больше терпеть этого ерничества, побрел к воде. Сквозь внезапную, физически ощутимую тоску он сознавал неотчетливо, что нетерпимость его теперь смешна и к тому же невежлива, но ничего не мог поделать с собой — отчаяние, как грудная жаба, не давало ему продохнуть.
— Какой, однако, целомудренный человек ваш приятель, — покачала головой Маша, которая при всем своем веселье засекла тем не менее Стивин уход.
— Есть немного, — признал Вовик, — но дело не в этом. Разговор у нас зашел не совсем подходящий. Разные мысли вызывает, эти, как их…
— Ассоциации? — подсказала Маша.
— Вот-вот, они самые. Всегда путаюсь в иностранных словах.
— Бывает, — откликнулся, туманно улыбаясь воспоминаниям, вальяжный бородач. — Мне, например, шеф устроил как-то разнос за то, что я б р а в и р у ю своими обязанностями. Представляете формулировочку? Я даже опешил, честное слово, — в это нетрудно было поверить, с такою милой растерянной естественностью воссоздавал он свое недоумение. — Потом все же выяснилось, что обязанностями своими я, оказывается, м а н к и р у ю. А? Как вам это нравится?
— Не очень, — съязвила Маша, — по-моему, ты и манкируешь и бравируешь одновременно.
Она сама налила себе в стакан вермута.
— Я тоже хочу сказать тост, — во взгляде ее заискрилось уже не раз обнаружившее себя своенравие. — За людей, всегда готовых помочь!
Вовик доверчиво засмущался, и даже Андрей, удивленный внезапным пафосом этой краткой речи, непривычно потупился. Однако расчувствовавшийся, благодушно захмелевший бородач по-своему понял это предложение.
— Правильно, правильно, — с признательностью поддержал он его. — Мария, как всегда, права. Есть люди, одно имя которых звучит как пароль. Как заветное слово в восточной сказке. Произносишь, например, «Валерий Петрович», и перед тобой распахиваются все двери!
— Что-то здешние двери не распахнулись, — деликатно подрезал его Андрей, — или, быть может, вы не упомянули всемогущего имени?
— Здешние двери, — снисходительно, будто детской самоуверенности, улыбнулся симпатичный блондин, — настолько вне сферы Валерия Петровича… Уже и не знаю, как вам объяснить. Генеральный конструктор не занимается туалетной бумагой.
— А он генеральный конструктор? — попался на удочку простодушный Вовик. — Если не секрет, в какой области?
— В области н а с т о я щ е й жизни, я бы так сказал, — смеясь, ответил симпатичный блондин и окинул своих товарищей взглядом, на особое понимание рассчитанным, не знание каких-то, не то чтобы секретных, но завлекательно недоговоренных обстоятельств. Одна лишь Маша не захотела свойски принять этого взгляда. Она поднялась, что отчасти можно было принять за демонстрацию, и разом пропала во тьме.
Стива сидел на коряге у самой реки, скрючившись, словно от сердечного приступа, он смотрел прямо перед собой на темную густую воду, и в смехе, всплесками долетавшем от костра, ему по-прежнему слышались те самые мнимо английские возгласы, какие раздаются на теннисном корте, и стук ракеток назойливо преследовал его, и все та же картина матча, являющего собой, в сущности, образ любовной игры, неотвязно представлялась его взору. Неожиданно из темноты совсем рядом с ним возникла Маша. Он не увидел ее, а скорее почувствовал.
— Вы, наверное, обиделись? — осторожно спросила она.
— На что? — Стива не обернулся и даже позы не переменил.
— Не знаю… Может быть, что-то в разговоре показалось вам неприятным… Не надо обращать внимания на такую болтовню.
— Я не обращаю, — сухо ответил Стива.
— Ну и правильно делаете, — радостно одобрила его Маша. — Можно с вами посидеть?
— Посидите, — нехотя подвинулся Стива, — только со мной скучно.
— Кто это вам сказал? — искренне удивилась девушка.
— Да есть у меня некоторые основания так думать.
— А вы им не доверяйте, — совершенно серьезно посоветовала Маша, — мало ли кому что покажется, неужели со всеми считаться?
— Не со всеми, — вздохнул Стива, — вы же знаете, с одним определенным человеком.
Маша посмотрела на него очень внимательно: так врач смотрит на больного, от всей души желая его убедить, что исцеление начинается с пробуждения воли к жизни.
— Значит, это не ваш человек, и вы тут ни при чем. Надо это осознать раз и навсегда и выбросить его из головы. Или из сердца, я уж не знаю, откуда…
— Вы так считаете на основании личного опыта? — по-прежнему не глядя на девушку, спросил Стива.
Маша вновь ободряюще улыбнулась:
— Ну конечно. Разве иначе я осмелилась бы? Женщины обо всем судят только по личному опыту. Кто как рожал, кто как делал аборт.
— Придется вам поверить, — принужденно ухмыльнулся Стива, — поскольку т а к о г о богатого опыта у меня действительно нет.
Артист уже не перебирал струны рассеянной рукой, он теперь брал аккорды нарочито резкие и, как бы сказать, брутальные, и напевал что-то голосом приятным и мелодичным, однако ж с такою же напористой, якобы сердитой интонацией, которая сама по себе имитирует мужественность и выражает горечь жизненных разочарований и утрат. Интересно, как это ему удавалось: для всех перипетий здешнего разговора подбирать соответствующий музыкальный фон?
— Ну и как же этот ваш всесильный знакомый конструирует настоящую жизнь? — поправляя прогоревшие сучья, подозрительно скромно полюбопытствовал Андрей.
— По-разному, — его собеседник с некоторым, впрочем, хорошо скрытым волнением огляделся по сторонам, — конструкция надежная, вот что важно.
— Понтируешь — понтируй! — пел артист, воображая себя гусаром, отчаянным рубакой, бретером, дуэлянтом, волокитой, завсегдатаем светских балов, конских ярмарок и придорожных трактиров.
— Мы как-то привыкли связывать размах личности непременно с производством, — отчасти наставительно, словно за тем именно, чтобы не выдать беспокойства, — произнес блондин. — А это гений п о т р е б л е н и я. Представьте, такие тоже бывают. Не человек, а праздник! Жизнь оказывается потрясающе разнообразна. Если только уметь пользоваться ее возможностями.
— Это я понимаю, — не сдержав досады, замахал рукой Андрей, будто обжегшись, — вы мне признайтесь, чем же все-таки знаменит ваш приятель, что вы им так восхищаетесь. Что он такое открыл, построил, сочинил, изобрел, чем, так сказать, облагодетельствовал человечество? Откуда престиж?
— Да ну вас! — ребята из «Жигулей» вновь на мгновение столкнулись взглядами и разом улыбнулись с известным уже усталым чувством, какое вызывает назойливая непонятливость ребенка.
— У вас, простите меня, какие-то пионерские представления о престиже, — раздражаясь понемногу и откровенно уже вглядываясь во тьму, заметил блондин. — «Открыл», «сочинил» — сплошная серия «Жизнь замечательных людей». Я же вам толкую: его удел не производство, а потребление. Он открыл способ удовлетворять любые свои потребности. В чем угодно. Разве мало?