— Маша, — кричала она вниз опять же молодым, почти девчоночьим радостным голосом и махала рукой, — Машенька, господи, боже мой! Хоть бы телеграмму дала! Артем! — это уже в глубину квартиры было обращено, — иди скорей, смотри, кто приехал! Иди же!
Из двери, ведущей в комнату, выглянул недовольно седовласый мужчина внушительной и властной осанки, о которой он, казалось, ни на секунду не забывал, даже в домашней обстановке не позволяя себе расслабиться, сознательным усилием души преодолевая малость роста, обидно противоречащего величию наружности и натуры. На одной ладони держал он телефонный аппарат, в другой сжимал трубку, напоминая тем самым карточного короля со скипетром и державою в руках.
— Что за крики, слушай? — продолжал он морщиться с раздражительным нетерпением. — По телефону можно поговорить, да? С Константином Александровичем, от которого, между прочим, кое-что зависит в судьбе твоего сына! До которого, между прочим, не так легко дозвониться! Черт знает, что такое!
Из трубки донеслось недоуменное гудение.
— Это не тебе, Костя, дорогой! — произнес мужчина в трубку таким голосом, каким самодержец мог бы разговаривать с лидером, хоть и лояльной, однако влиятельной оппозиции. — Издержки семейного счастья, клянусь честью! Минуты нет покоя, слушай, сосредоточиться некогда, подумать о жизни!
В этот момент рассерженный взор этого волевого мужчины как-то сам собою сосредоточился в том направлении, куда жена все это время безуспешно старалась направить его внимание.
— Маша! — громко, однако же словно ни к кому не обращаясь, а просто констатируя факт, вымолвил он. — Маша, клянусь честью! — теперь это был уже крик радушия и восторга, натурально несовместимый с самоуверенной солидностью этого человека, с его обыкновением ничему в жизни внешне не придавать слишком большого значения. — Почему, слушай, телеграммы не дала? Как снег на голову!
Телефон в руке вновь напомнил ему о себе, и он с досадой, забыв об этикете и возможных последствиях, закричал в трубку:
— Костя, прости, дорогой, я тебе позже позвоню, ей-богу, дело есть, обстоятельства срочно переменились!
Внизу, возле двух запыленных машин стояла Маша и, довольная эффектом, какой произвело ее появление, лукаво и радостно смеялась.
— Все, все наверх! — провозглашал с балкона хозяин дома, заметив проницательно, что Маша отчасти играет на публику, сидящую в автомобилях. — Все! — он делал руками величественные жесты, какими обычно утомленный концертом маэстро подымает оркестр.
Хозяйка, не утерпев, решила сама спуститься во двор, немного погодя и хозяин пришел к мысли, что имеет смысл поощрить гостей, приветствуя их на пороге дома. Встретившись, однако, посреди большого двора, неизменного во всяком южном городе, зеленого, заросшего травой и пыльного в одно и то же время, ограниченного с одной стороной утесом жилого дома и сохранившего в непознанной своей затягивающей глубине какие-то замшелые особнячки, покосившиеся пристройки, трухлявые сараи, строения, опоясанные ветхими галереями, оснащенные целой системой лестниц с почерневшими деревянными перилами.
Поцелуев, объятий и сентиментальных восклицаний, доставшихся на Машину долю, хватило бы на целый семейный праздник, на юбилей, например, собирающий родного со всех концов отечества. Вся Машина компания приветливо улыбалась, как и подобало случаю, однако сквозила в этих улыбках и столичная снисходительность по поводу столь пылкого выражения родственных чувств.
— Познакомьтесь: мои друзья, — скопом представила Маша своих спутников, — движемся к морю своим ходом. А это, — наперекор чуть ироническим взглядам приятелей она еще раз расцеловала женщину, — самая моя любимая тетка Екатерина Михайловна. Правда, красивая женщина? По-моему, Артем Нестерович из-за нее кого-то застрелил.
— Могла бы, между прочим, не компрометировать дядю перед друзьями, — напоказ нахмурился мужчина, — самая любимая племянница еще называется… Застрелить не застрелил, но порассказать есть что в подходящей компании.
— Интересно бы послушать, — с милейшей улыбкой признался симпатичный блондин и вздохнул неподдельно, — к сожалению, лишены такой возможности. Нанесли визит вежливости и стремимся дальше. К морю.
— Как это стремимся? Почему это лишены возможности? — в голосе Артема Нестеровича прорезалось некое праведное недовольство. — Слышать ничего не хочу! Екатерина, как тебе это нравится?! Мой дом, учтите это, молодые люди, совсем не то место, куда заходят из вежливости. Из вежливости мне можно открытку прислать. А тот, кто пришел сюда, — он благословляюще обвел рукой пространство, как бы давая понять, что окрестный двор тоже является его владением, во всяком случае, подчиненной ему территорией, — тот уже друг. Между прочим, начальник ГАИ нашего края тоже мой друг, имейте это в виду.
— Ну, если так, — поспешил подыграть Артему Нестеровичу обладатель холеной бородки, — то это меняет дело. Придется принять приглашение.
— Придется, в обязательном порядке, — сдвинул самодержавные брови Артем Нестерович и тут же обнажил крепкие зубы в лучезарнейшей, плотояднейшей улыбке. — Кутить будем, да! Можем себе позволить?!
Побитый и покорябанный «Москвич», надорвавшись во время непосильной ему гонки, выглядел теперь и вовсе жалко — болтаясь на прицепе у огромного, добродушного КрАЗа. В кабину грузовика, откуда, почти как из самолета, открывался превосходной обзор местности, чтобы не скучно было благодетелю-шоферу, подсадили Стиву. Он, однако, туповато и мучительно молчал, не умея запросто сходиться с людьми и стесняясь к тому же своей недавней дурацкой роли. А в «Москвиче», бессильном и холодном, как-то замедленно и неопределенно, что проистекало, вероятно, от ритма этого зависимого, несамостоятельного движения, переговаривались Андрей с Вовиком.
— Знаешь, — лишь слегка придерживая баранку, признался Андрей, — а я ему завидую.
— Кому? — не понял Вовик. А может, просто не захотел понять.
— Кому-кому, простогландину нашему… Стиве.
Вовик присвистнул:
— Нашел везунчика! Мужик уж совсем гармонь потерял, того и гляди либо свихнется, либо руки на себя наложит… Его отвлекать надо, а не зависть к нему испытывать.
Андрей с досадой помотал головой:
— Ты по-другому взгляни… Человек страдает. Откровенно, ярко, без стеснения, без всяких этих шуточек хреновых, за которые все теперь прячутся. Значит, живет! А не прозябает, не существует, не болтается, как дерьмо в проруби… А я вот забыл, что такое страдание. Так, неприятности… денежные, как видишь, затруднения… с работы ушел. Досадно, конечно. Зло берет. Но не страдаю. И представить себе не могу, чтобы помчался за кем-нибудь, вылупив глаза, через всю Россию.
— Помчался все-таки, — поймал товарища на противоречии Вовик, — ради того же Стивы. За рулем помчался.
— Это другое дело, — вздохнул Андрей, — это не за кем-то. Это ты правильно сказал — ради кого-то. Ради друга, ради дружбы вообще.
— А это что ж тебе — не повод… — Вовик не мог подыскать соответствующего настроению слова. — Едем, вот что главное. Сорвались как по приказу. И пилим.
Друзья помолчали, растроганные и заодно смущенные таким изъявлением чувств.
— Пилить-то пилим, — вдруг тихо, с непривычной для него задушевностью возобновил разговор Андрей. — Через силу, можно сказать. Всеми правдами и неправдами. Только, боюсь, напрасно.
Вовик забеспокоился:
— Почему это? Думаешь, не разыщем?
— Не знаю. Может, разыщем. Не иголка. Только все равно напрасно. — Андрей внимательно посмотрел на Вовика. — Можешь мне поверить. Я в этих делах кое-что понимаю.
А в грузовике шофер, отыгрываясь за свое постыдное недавнее легковерие, изо всех сил подначивал Стиву:
— Чего же ты молчишь, артист? Ни хрена себе, попутчик! Я думал, парень — гвоздь, вон как здорово жмурика изображал, еще чего-нибудь такое выкинет, байку загнет. Все пахать веселее. А ты… как этот, честное слово. Как сектант. Слова от тебя не добьешься!
Стива и сам страдал от своей молчаливости, которую уже и за высокомерие можно было принять, оттого, что язык его словно отяжелел и прилип к небу, однако по-прежнему глядел на дорогу, не поворачивая к водителю лица.
А тот уже заводиться начал, уже свирепеть потихоньку, хотя до поры до времени все же держал себя в руках.
— С тобой, знаешь, что хорошо делать? Левый груз возить. Гадом буду. В случае чего, если ГАИ прихватит, ты как воды в рот набрал. Видел — не видел, знаем, но никому не скажем. Могила. Точно?
Стива, которого все это время безжалостно одолевали свои привычные мысли, впервые повернулся к соседу. Будто впервые о нем вспомнил и рассмотрел его.
— Слушай, шеф, — спросил он, не в силах терпеть свою муку, — тебя бросали когда-нибудь?
— Куда? — не сразу разобрался в обстановке шофер.
— Не куда, а оставляли, женщины… жена, например, или, как это говорится, подруга?
— Бабы, значит? — почему-то обрадовался водитель, быть может, тоже вспомнив кое-что из собственной биографии. — Что ты! Я этого не допускал. Ни под каким видом. Я их сам первый, как это ты говоришь, оставлял. Чуть что — и привет горячий. Зад об зад, и кто дальше. Упреждал. Посылал, одним словом.
— Понятно, — как-то сразу утратив к соседу интерес, Стива вновь уставился на дорогу. — А я вот не упредил. Да и не думал никогда о том, чтобы упреждать.
— Выходит дело, тебя, значит, того… намахали. Привет тебе послали и поцелуй. — Водитель по инерции не оставлял потешного своего зубоскальства, однако багровое, сытое его лицо, надо признать, сделалось серьезным, осененное незнакомой задачей. — Так, так… то-то потерпевшего аварию ты так точно исполнил, ты ее и взаправду, оказывается, потерпел. Скажи, пожалуйста! А я смотрю, чего это мой артист такой смурной…
— Да не артист я, — в сердцах перебил Стива, — заладил одно и то же…
— А кто ж ты?
— Биолог, — поймав себя на каком-то дурацком высокомерии, объявил Стива.