Меня увлек Толстой. Чем? Поиском собственной сущности, поиском истины окружающего мира. Этот Толстой влюблял в себя сильнее, чем автор «Войны и мира» и «Анны Карениной». Я приступил к этому серьезному поиску и начал искать свою самость и самость всего большого мира, идя по пятам Того, вслед за Кем шел сам Толстой. Я следовал Евангелию[12].
О том же Нуайме писал в известном своем письме И.Ю. Крачковскому:
…Кроме того, мой литературный вкус значительно изменился. Только произведения, имеющие космический оттенок, отыскивающие глубочайшие истины жизни, окончательные и безусловные, привлекают теперь мое внимание. Чем старше я становлюсь, тем все менее интересуют меня различные формы, внешние показные стороны, меняющиеся день ото дня, век за веком[13].
Хоть молодой Нуайме и неоднократно изъявлял на страницах дневника желание «печататься где угодно», его первым планам о «космических произведениях» не суждено было сбыться на территории Российской империи. Отчисленный с другими студентами курса в 1909 году за участие в студенческой забастовке[14], Михаил лишь зимой 1911 года получил допуск к сдаче экзаменов за четвертый год обучения. Забрав «выстраданный» диплом, он ненадолго возвращается в Ливан, чтобы вскоре, вместе с родным братом Дибом, отплыть в Соединенные Штаты Америки.
Так готовившийся к поступлению в Сорбонну Нуайме очутился незадолго до Рождества того же 1911 года в городке Валла-Валла штата Вашингтон. Перед ним уже не стояло никакого выбора: вынужденный на время позабыть о русском и арабском языках, Михаил усердно учил английский, на этот раз параллельно с учебой в Вашингтонском университете, студентом которого неудавшийся богослов стал осенью 1912 года. Семинарский диплом давал Нуайме право зачисления на третий курс, которым юноша умело воспользовался, освоив учебные программы как факультета искусств, так и юридического. К тому же привезенный в Сиэтл в мае 1913-го первый номер нью-йоркского арабоязычного издания «Искусства» («Фунун») быстро изменил размеренную, если не сказать мещанскую, жизнь новоиспеченного студента: напечатанные на первых страницах журнала произведения Джебрана Халиля Джебрана и ʼАмина ар-Рихани напомнили Нуайме о забытом, но, тем не менее, живом литературном арабском языке. Некогда мечтавший о карьере литератора, Михаил берется за перо. Первая его статья, надписанная как «Рассвет надежды после унылой ночи» и содержащая положительные отзывы о знаменитом рассказе Джебрана «Сломленные крылья», достаточно быстро дошла до основателя журнала, – давнего знакомого Нуайме по Назарету Насиба ʻАрида. Его восторженный ответ не заставил себя ждать.
Дорогой друг! То, что ты написал о «Сломленных крыльях», весьма красиво и верно. Твой стиль мне понравился. Надеюсь, я увижу тебя в стройных рядах наших молодых писателей – писателей этого нового века, что станет золотым веком наших заброшенных искусств. Прошу тебя, продолжай писать. Изучай всех наших писателей, начиная с ал-Язиджи и кончая стихотворцами последних дней, и пиши нам о них. Я хочу, чтобы все знали: они дали нам только шелуху своих панегириков, поношений и пустых, тяжелых речей. Надеюсь, ты станешь нашим Белинским или Сент-Бевом[15].
«Тогда меня не занимала никакая любовь, за исключением разве что любви к перу»[16], – так говорил Нуайме о времени первых своих критических и прозаических опытов. Опыты эти, занявшие все свободное время Мастера, пришлись по вкусу литературному «истеблишменту» арабской эмиграции, который, тем не менее, обошел молчанием временное закрытие «Искусств» в мае 1914 года. Примерно в то же время Михаил, опечаленный издательским провалом своего друга ʻАрида, получает от него свежеотпечатанный экземпляр романа Джебрана «Слеза и улыбка» с просьбой уже ставшего к тому времени известным ливанского писателя-эмигранта о критическом отзыве. Так судьба связала «арабского Белинского» и с Джебраном, и с газетой «Турист» («ас-Саʼих») другого назаретянина, ʻАбдулмасиха Хаддада, охотно принявшего к печати отзыв на новое произведение великого ливанца. Кстати, немного позже к редакционной коллегии «Туриста» примкнет все тот же Насиб ʻАрида.
В этом вполне понятном воодушевлении и застала Нуайме Первая мировая война, приведшая на сирийско-ливанскую землю и солдат «Четверного союза», и ужасный голод 1915 года. Вдохновлявшие двадцатишестилетнего мужчину своей «космической глубиной» строки русских классиков впервые встретились с жестокой действительностью – с очевидностью и агрессивностью «чужой воли», обсуждению которой писатель посвятит не одно свое произведение.
Скажи мне, заклинаю тебя именем «свободы», которой ты молишься и которой гордишься: где достать свободы тому, чья жизнь связана с сараевской пулей, пущенной в тысячах миль от него самого? Ведь он не имеет к ней и к ее хозяину ровно никакого отношения!.. Эта пуля перекроила его жизнь, он вынужден был приспосабливаться к созданному этим куском свинца положению. Это ли твоя хваленая «свобода» – «свобода приспособления», но не «выбора»? Вот он – горький вопрос, навязанный моими думами, событиями моей жизни[17].
На помощь растерянному писателю вновь пришла Российская империя. В том же 1914 году Нуайме посетил новооткрытое российское консульство в Сиэтле для знакомства с консулом Николаем Вячеславовичем Богоявленским. Знакомство это оказалось не только приятным, но и весьма полезным предприятием: несколько дней спустя студент Нуайме был назначен на должность секретаря консульства с ежемесячным жалованьем размером сначала в пятьдесят, а после – и в шестьдесят пять долларов. Параллельно с работой в консульстве писатель участвовал в деятельности подпольного общества «Свободная Сирия», в рядах которого против турецкого владычества боролся и Насиб ʻАрида.
Журнал «Искусства» вернулся на критико-литературную арену Америки в мае 1916 года – «выпускного» года Нуайме, написавшего для первых номеров возрожденного издания рассказы «Бесплодная» и «Фестиваль смерти». Горячие просьбы ʻАрида о помощи редакции «Искусств» были наконец услышаны Михаилом, недавно получившим дипломы бакалавра искусств и права Вашингтонского университета: в августе того же года писатель прощается с Богоявленским и отправляется с тремя его рекомендательными письмами в Нью-Йорк, где селится в «сирийском квартале» Бруклина.
Литературная деятельность так и не смогла обеспечить Нуайме безбедного существования. Воспользовавшись рекомендациями консула, он поступает на службу сначала в русский «Коммерческий флот», а после – в компанию «Bethlehem Steel Co.» на должность помощника российского инспектора. Стодолларовое месячное жалованье и переезд из Бруклина в пенсильванский Аллентаун ненадолго принесли горькое, но все-таки вполне ощутимое облегчение. С одной стороны, работа на военную компанию шла вразрез с морально-нравственными убеждениями писателя, но, с другой, предоставила ему возможность отдалиться от заряженной ненавистью тридцатитысячной диаспоры, чьи православные и марониты не собирались прекращать свою давнишнюю «священную войну», начатую на родине. Идиллия была разрушена военным призывом 1917 года, под который подпал и Нуайме, на целый год освобожденный от службы под предлогом «работы на союзное государство». В 1918 году, прервав работу над знаменитыми «Дневниками ал-ʼАркаша» (1949), «Майкл Джозеф Наийми» берет в руки оружие и отправляется в числе прочих солдат к далеким берегам Франции. На несколько месяцев Михаил Нуайме перестает существовать. Вместо него ест, пьет, спит и сражается «рядовой с порядковым номером 9-68-85-31».
Июль, окрестности Бордо. Октябрь, Аргонский лес. Бои, мародерство, газовые атаки. Лазареты. Могилы… Все это проносится перед читателем Нуайме в десятке-другом страниц второго тома его автобиографии. Может показаться, что автор, снова пришедший на смену рядовому номер 9-68-85-31, крайне неохотно вспоминает о своем боевом пути. Однако смелость скрупулезно – насколько это было, разумеется, возможно – воссозданной Михаилом картины войны, в буквальном смысле слова «красные» краски его воспоминаний впервые поставили перед его пером неприглядную проблему смерти. Весь «поздний Нуайме», как выразились бы литературоведы-схоласты, в сжатом, тезисном виде представлен во фрагментарных фронтовых размышлениях над ценностями жизни и Ценностью гибели существа, задокументированного под номером очередного «куска крови и мяса»[18]. Даже внешний антураж «Встречи» (1946) и «Последнего дня» (1963) вычитывается из лексики нескольких «военных» глав «Семидесяти» (1958–1962), балансирующей на тонкой грани между мистической образностью и физиологическим натурализмом. Возвратившись к жизни с началом 1919 года и его радостным «La guerre est finie», Нуайме не прощается с якобы закончившейся войной: номинально проучившийся три месяца в Университете Рен и вернувшийся в июле в Валла-Валла писатель намерен продолжать собственный, литературный «джихад»[19]. После очередного закрытия «Искусств» Джебран и Нуайме все чаще начали обращаться к «Туристу», постепенно преобразуя общественно-сатирическую газету в литературное издание. Одновременно с этим Нуайме нашел новую работу – на этот раз в коммерческой сфере, в чем ему помог будущий президент Ливана Аййуб Сабит. Спустя год Джебран и Нуайме созывают легендарную «Ассоциацию пера» («ар-Рабита ал-каламиййа») в составе видных литераторов-эмигрантов, а именно: Рашида Аййуба, Надра Хаддада, Уильяма Кэтзфлис, Вадиʻ Бахута, Илйаса ʻАталлы, Насиба ʻАрида, ʻАбдулмасиха Хаддада и Ильи ʼАбу-Мади. Джебран, Нуайме и Кэтзфлис заняли, соответственно, посты главы, советника и секретаря «Ассоциации», распавшейся со смертью автора «Пророка» в 1931 году. Первые строки устава молодой организации тридцатилетний Нуайме вывел с присущим ему революционным – и вместе с тем ровным, миролюбивым, вполне творческим – воодушевлением: