«Открытое сердце… открытое сердце…»
Мира верила, что Лин научится. Лин пыталась. Закрыла веки, прилежно попыталась очистить голову от мыслей, но те, будто не пуганые вороны, кружили в небе и каркали: «Халявщица! Халявщица!» Это Белинда-то халявщица? Да ей в жизни ни одна крошка хлеба не досталась задарма. Ни доллар, ни гребаный цент! Она платила за все, что получала, а иногда получала и то, за что не платила, но исключительно в негативном смысле. Как можно было назвать ее этим словом?
«Сука бритая, — хрипло орал подседенец, — да, если бы знала мою жизнь! Как ты вообще посмела открыть свою поганую пасть?»
Хотелось ругаться. Хотелось вытянуть ногу и пнуть по матрасу, да так, чтобы Рим припечаталась черепом о потолок. Хотелось вымыть ирокезом соседки пол в келье. Но не успела Лин решить, стоит ли открывать рот, как сверху тонко и едва слышно пукнули.
Вот же сука! Вот же тварь!
Белинда скатилась со своей полки, приняла воинственную позу и сжала руки в кулаки. Сейчас она ей покажет, сейчас она…
Пока крутились на языке всевозможные проклятья, угрозы и нецензурные слова, до слуха донесся тихий размеренный храп.
Рим спала. Эта сволотина, оказывается, спала. И пернула она во сне.
Белинда кое-как успокоилась. Села на скомканные простыни, заставила себя дышать ровнее, через минуту улеглась.
Вот тебе и «открытое сердце», блин.
Глава 10
Следующим утром она проснулась не от стука в дверь, а от сигаретной вони — в келье курила Рим.
— Слышь, ты, кури в коридоре, — выдохнула хрипло, не успев открыть глаз.
Ей не ответили.
Что-то было не так — звук. И еще свет. Из дыры в окне лился ровный серый свет, что означало — солнце давно поднялось и успело скрыться за облаками. А снаружи шел дождь.
Белинда поднялась рывком, села.
— Мы проспали? Опоздали на пробежку?
Она выругалась, спустила ноги, принялась натягивать одежду.
— Дождь, малявка, дождь! — непривычно довольным тоном констатировала Рим и более ничего не добавила.
Дождь. Ну и что?
— А то, что сегодня тренировок не будет. Выходной!
— Почему?
— Потому что дождь, дура!
(Gregorian — Brothers In Arms)
Гораздо больше объяснил сидящий на подоконнике в коридоре Ума-Тэ.
— Дождь — значит, день молитав. Духи плакать. Если духи плакать, значит, страданий стало многа, и надо молица.
— Молиться?
На пробежку в этот день действительно никто не вышел. Белинда все еще недоумевала — с какой стати тренер дал поблажку из-за пары капель воды, льющихся с неба? Пусть даже не капель, а струй?
— Мы молица — мир светлеть. Мир просит помащь.
— И как это выглядит?
Оказывается, день Дождя — день ритуалов и в какой-то мере день свободы — делай, что хочешь, занимайся, чем хочешь. Но каждый час выделяй пять минут на то, чтобы искренне и от души поблагодарить за что-нибудь жизнь.
— За что угодно?
— Да. Но от сердца.
Благодарить каждый час предстояло до полудни, а дальше — Большая Молитва в главном зале, куда собирались все.
— Но я не умею, Ума.
Опять что-то новое, опять бороздить ногами незнакомое дно.
— Не нада уметь, — покачал головой послушник. — Ты поймешь на места.
Курить она вышла на улицу.
Вышла. И долго не доставала из пачки сигарету — не могла заставить себя, потому что снаружи изумительно пахло. Умопомрачительно, терпко, густо и свежо. Блестел под каплями гранит, умылись монолитные стены; мир вокруг посерел и одновременно просветлел, стал чище.
Висело над горами низкое мягкое небо.
Белинда достала пачку. Повертела ее в руках. Положила обратно в карман, подставила лицо дождю и закрыла глаза.
Всего за два дня она совершенно отвыкла от свободного времени и теперь слонялась по монастырю, как отшельник. Время — его стало так много. Куда деть, что делать? Ума объяснил, что для того, чтобы «благодарить», не обязательно садиться в медитацию — достаточно просто думать об этом.
Лин забралась на верхний этаж и думала.
Куцо, как будто не совсем искренне, но все же благодарила за нынешний момент, за Миру, за то, что попала сюда — в Тин-До.
За прежнюю жизнь благодарить не хотелось — за те копейки, которые зарабатывала официанткой? За нудные, похожие один на другой дни? Разве что, за подругу, с которой иногда скрашивала скучные вечера. И уж точно не за Килли.
Мда, не густо.
И почему-то именно здесь, на пустом этаже, когда снаружи капает, а по коридорам никто не ходит, хотелось той самой тишины, которая никак не приходила на медитациях.
— Ты как-то спрашивай про еду, помнишь?
— Помню.
— Он рассказать лучше.
Она встретила их двоих — Уму и Лума на пути к столовой. До накрытого стола еще добрых полчаса; они остановились у огромной, расписанной орнаментом, колонны.
«Проси», — вспомнилось Лин про помощь. Наверное, надо попросить и теперь.
— Лум, расскажи мне, пожалуйста, про прием пищи. Я ем не так, как вы.
Уселись на низкий парапет, проводили взглядом двух монахов с кухни.
— Ты ешь, как все, — произнес Лум, и Белинда в очередной раз удивилась, насколько серьезен этот парнишка. Неужели он никогда не улыбается и не шутит? — Ты просто забрасываешь пищу в организм, но не ешь ее.
«Ем», — хотелось возразить Лин, но она промолчала, дождалась дальнейших объяснений.
— С пищей надо уметь взаимодействовать. Класть на язык, чувствовать ее вкус, текстуру, энергию. Чувствовать, хочет ли именно эту еду твое тело, нужна ли она ему. Тело тоже пробует еду на вкус — сообщает тебе, хочет принять или нет. Это целый процесс. Положить в рот и прожевать — это не съесть.
— Но… как научиться чувствовать? Это ведь, наверное, долго?
— Не долга, — добродушно вклинился Ума-Тэ и достал откуда-то круглый орешек. — Как думать, какая энергия у ореха?
Лин покрутила в пальцах жесткую гладкую скорлупу — название почему-то вылетело из головы.
— Я… не знаю.
Она привыкла не знать и признавать это. Устала стыдиться.
— Орех — решимость. Потому нам редка дают орех. Ученик должен умет набирать решимость сам.
— Ума прав. С помощью пищи можно балансировать не только физическую работу организма, но также эмоциональный спектр. Эмоции — энергия. Еда — энергия. Они влияют друг на друга.
— И патаму некоторые жрать, — Ума откровенно веселился. — Они хотеть стать счастливые, но не знают, что и как кушать. И кушать все подряд. Многа. Это сильно вредит тело.
— Верно.
Дождь лил, не переставая. Несмотря на молитвы, продолжали плакать духи. Из столовой донесся звон колокольчика — учеников приглашали обедать.
«Некоторые жрать все подряд. Многа», — это про знакомую Кони, которая каждое утро заходила к ним в закусочную, заказывала суп и салатик (для приличия), затем распалялась, просила второе. А после десерт — всегда три раза подряд. Три. Лин и сама периодически «падала» то на чипсы, то на шоколад, но чтобы каждое утро тройной пудинг, карамельный соус и девять шариков мороженого?
Вероятно, эту бабищу никто не учил «чувствовать» еду. Да и никого из них не учил, если честно. Существуй подобные курсы, Белинда записалась бы на них первой — лишним весом она не страдала, но балансировать эмоции едой не умела.
«Когда ешь, нельзя думать о чем-то, кроме еды. Еда впитывает мысли. Если говорить, думать о работе, читать или смотреть телевизор, еда не будет встречена ни телом, ни мыслями с радостью, и пользы принесет мало. Не сможет нормально перевариться, не отдаст то, что могла бы отдать, засорит органы. Чувствуй вкус, празднуй его, живи этим моментом».
«Если людям дать „праздновать“ без совести, логики и морали, они не смогут остановиться», — возразила Лин по пути к едальне.
«Как только язык больше не чувствует праздник, заканчивай есть», — просто и понятно пояснил Лум.
На тарелке лежали лапша, мясо и хлеб.
Мясо отдавало пряным соусом из трав, подлива пшеничной мукой, которая была в нее замешана, лапша ощущалась лапшой. И сколько Лин ни перекатывала ее на языке, ничего необычного не чувствовала. Но хотя бы жевала тщательно и теперь знала, почему за столом никто и никогда не разговаривал.
(Gregorian — Be)
Монахи — значит, бедные, — так она всегда думала.
Но один богатый зал в монастыре нашелся. Не просто богатый — богатейший! И дело было не в килограммах позолоты, ушедших на его отделку, не в высоком куполообразном потолке, но в часах-днях-годах труда, вложенных в роспись каждого сантиметра крыши и стен. Зал был помпезным, сияющим, воистину потрясающим воображение.
И для Великой Молитвы собрались именно здесь. Собрались все: седые старцы, мастера рангом пониже, уборщики, кухонные работники, хранители свитков, настоятели, тренеры, послушники. И взялись за руки.
Никакого распределения мест не было и в помине — чистая случайность «кто кому достался». И слева Лин за руку держал незнакомый ей мужик средних лет с короткой стрижкой, некрасивым, но не отталкивающим лицом и в бежевом халате, а справа один из коллег послушников, чьего имени она до сих пор не знала. Самый высокий и долговязый.
Люди собирались в единый круг, не спеша, но и не мешкая. До тех, кто стоял напротив, метров пятьдесят; на полу удивительной красоты мандала — узор из множества лепестков, линий и точек.
Круг, наконец, соединился — все в сборе. Кто-то закрыл высокие сводчатые двери, присоединился к «хороводу»; вокруг стихло.
Лин нервничала — Ума обещал, что она все поймет на месте. Она, конечно, постарается, но…
И тут зал наполнился ровным низким звуком — кто-то из соседей запел. Звук нарастал, делался насыщеннее — нота звучала, вибрировала, отражалась от стен, набирала мощь.
Они поют, но она не знает мелодии… Черт. Ладно, будет просто плыть по течению, там разберется — или присоединится, или переждет.
Хоровод ожил — поочередно, передавая эстафету один другому, принялись поднимать и опускать сцепленные руки монахи — по кругу пошла волна. Ладно и светло запели. К песне присоединялись все новые и новые голоса — пели знакомые ей старцы и незнакомые мужи. Пели послушники. Каждый покачивался. Лин покачивалась тоже. Зазвучали слова.