Она поняла, что ждет его, еще толком не проснувшись, — Мастера Мастеров — человека в серебристой одежде.
Прошел месяц, хотела она того или нет. Он прошел, и она продержалась.
— Давай, вставай… надо бежать, — поднялась раньше Рим, еще до пинка Бурама в дверь.
— Отвянь, а-а-а…
С верхней полки, похожая на щупальца дохлого кальмара, свесилась безвольная рука; Белинда уже одевалась. Тренера она ждала снаружи, и почему-то зверски хотелось курить.
А что, если «серебристый» будет за ней наблюдать? Невидимый и неосязаемый, каким-нибудь мистическим образом? Что, если сегодняшний день — ее вступительный экзамен? Черт, куда подевалось спокойствие, куда канул душевный покой…
С неба валила колкая ледяная крупа — не то дождь, не то снег, но Молитву не назначили. И раскаленными иголками показалась озерная вода — как же она достала, эта вода…
Лин плыла. Не замечала того, что судорогами сводит икры, что привычно, но оттого не менее бешено, колотится сердце.
«Придет серебристый?» Или уже пришел?
Она не должна провалиться сегодня. Нигде.
Она почти не выдохлась на пробежке вдоль стены — странным образом открывалось второе, третье, четвертое дыхание. Вместе со всеми ладно поднимала и опускала руки после, почти правильно дышала, специально сохраняла равнодушно-каменное выражение лица.
Пусть смотрят. Если смотрят.
Впервые совсем не торопилась жевать, прилежно молилась еде вместе со всеми — ни секунды не филонила.
«Если это экзамен — она его сдаст».
Вероятно, она уйдет через год — получит свой диплом, худо-бедно обучится бою, — но она не уйдет раньше. Нет и еще раз нет. Возьмет за эти месяцы все, что сможет. Даже если не придет «серебристый» и никогда больше не покажет своего лица Мира.
Белинда испытывала крайнюю степень сосредоточенности.
— Нэг, хёр, гуван!
Она колотила по мешку с песком вместе со всеми, как в фильме. Выбивала микроскопическую пыль то ладонью, то ее ребром. Чувствовала боль в пальцах, но не обращала на нее внимания — все восстановит во время медитации или после.
День катился вперед жерновом тяжелого катка. Белинда выкладывалась на сто процентов.
«Нет?» — спросил ее взгляд Рим за обедом.
«Нет», — покачалась голова с отросшим ежиком темных волос.
Сегодня их кормили картошкой — энергией неторопливости, размеренности и серьезности.
Тишина на медитации ей не давалась ни в какую. Мысли разбредались, стоило направить на них внутренний взгляд, но тут же скапливались вновь, стоило взгляд убрать. Не медитация — пытка. Лин то и дело открывала глаза и искала глазами часы, которых никогда не висело на стене в келье.
Все, все уже закончилось? Когда прозвучит гонг? Когда?
Дальше лекция на третьем, растяжка во дворе, колокольчик, зовущий на ужин…
«Серебристый» не пришел.
Все тридцать дней в Тин-До она держалась, как могла. Не тосковала, не позволяла себе хандрить, не вспоминала прошлое.
А тут сдалась.
Темнело вокруг монастыря небо; одна его часть уже потонула в глубокой синьке, вторая еще светилась нежными всполохами оранжево-красного.
Белинда стояла и смотрела на далекую каменную стену — за стену. На леса, на абрис холмов, на горизонт. Холодный ветер забирался под рубаху, холодил затылок; и почему-то мелкими, словно лужа у подъезда, показались вдруг собственные достижения и победы. Ну, научилась отжиматься, ну, до сих пор отсюда не ушла…
А Килли в городе. Живет и в ус не дует. Не знает, что его бывшая бегает на длинные дистанции, купается в ледяном озере по утрам, танцует на лугу по вечерам. Медитирует. Узнал бы, посмеялся бы, тут же забыл. Он — обычный человек, он не ловит информацию из тонких слоев вселенной, он пьет по вечерам пиво, заедает его соленой рыбой, смотрит в телевизор, обнимает другую женщину. Они, наверное, улыбаются, когда идут в постель, шутят и называют друг друга ласковыми именами, которые ей не узнать.
Какая дурь…
Мастер Мастеров не пришел — ожидаемо. Но этот факт почему-то заставил ее поскользнуться, поехать вдруг задницей с обрыва и выбил заслон из мыслей, столь тщательно ею ранее охраняемый. Плотину горечи прорвало.
Наверное, ей следовало принимать Джордана таким, каким он был. Продолжать гнуться — к черту медитации, к черту дисциплину и самоконтроль — к чему все? Она, как и все, просто желала любить и быть любимой. Искала эту самую любовь в чужом для нее человеке, билась о его броню, раз за разом обнимала того, кто не обнимал душой в ответ. В чем вина?
Глупо. И невыносимо грустно.
«Серебристый», конечно же, не пришел. Зачем ему учить дурочку?
Это нормально… Нормально.
А Килли теперь живет в другом дворе — она не узнает, как там шумят деревья, как гавкают чужие собаки. Не узнает цвет соседских дверей, не узнает, какие машины стоят на парковке. Ни района, ни улицы, ни адреса.
И горечь вдруг скрутилась вокруг горла, как удав, — можно плакать, можно рыдать — не поможет.
А ей завтра бегать. Наверное, тоска отступит. Наверное, в жизни вновь проявится какой-то смысл, но не в эту минуту.
Сумерки еще не сгустились, когда неожиданно для себя Лин поняла — рядом с ней кто-то стоит. Не услышала ни шагов, ни шороха одежды, но с кристальной ясностью осознала — она не одна. Стыдливо смахнула с ресниц повисшие капли слез, с засевшим в желудке страхом повернула голову…
Мастер Мастеров стоял рядом, в метре от нее. Смотрел туда же, куда до того она, — на горизонт; колыхались полы длинного стального халата. Его профиль — красивый, правильный до икоты, до мурашек на затылке — ничего не выражал. Лицо освещено последними лучами заката, выражение лица ровное, спокойное.
И его поле — она уже подзабыла, каким оно ощущается, — теперь обволакивало ее густым облаком. Рядом с человеком в сером будто клубилась невидимая сила, некое подконтрольное электричество — собственный мир. У нее подкашивались колени.
Поздороваться? Попробовать подобрать челюсть? Мысли вспыхнули и разлетелись прогоревшим пеплом; неровно стукалось о ребра сердце.
Ошарашенная Белинда совершенно невежливо рассматривала самого главного человека в монастыре — Мастера Мастеров.
— Меня зовут Джон, — произнесли тихо, не поворачиваясь, — но не приведи Создатель тебе называть меня по имени, поняла?
Она кивала, как игрушечная собачка с пружиновой шеей, когда возвращалась к храму, когда входила в келью и даже тогда, когда снимала одежду.
«Джон, Джон, Джон…» — цепочкой без конца и края крутилось в голове.
И хорошо, что темно, потому что Рим не увидит, насколько по-идиотски Белинда умеет улыбаться.
Два дня. Прошло два дня, а он больше не показывался и не приходил — Джон, — и Белинда вошла в странное состояние перманентного ожидания.
Мастер Мастеров вдруг стал для нее наркотиком — он сам, его загадочность, его душное и такое сложное для ее восприятия поле.
Она не столько думала о нем, сколько вспоминала себя рядом с ним — робкую, покоренную и одновременно дерзкую. Что-то менялось в ней рядом с ним, но что? Будто просыпалось нечто спящее — страшно. И притягательно.
Он пришел. Значит, придет еще.
Имя «Джон» сделалось кокаином — вдохнешь, и хорошо. Пьянел от катания на языке четырех букв чужого имени мозг; медитации наполнились чертами мужского профиля и неясными образами — не признающаяся в том ни Мастеру Шицу, ни Рим Лин казалась самой себе предательницей.
Нет, на самом деле в ее поведении не было ничего необычного — она впервые со времен Килли присмотрелась к другому мужчине и вследствие этого испытала неадекватную реакцию. Наверное, бывает и так. Вероятно, ее опустевшая изнутри душа вдруг потянулась к чужому свету, и плевать, что тот свет так сильно походил на электричество.
И, конечно же, никогда и ничего не случится. Никогда. Просто сладко ходить по невидимой грани, касаться воображением запретного, отпрядывать при шорохе опасности. Передергивать ушами, как осторожная лань, лишь издали смотреть на того, на кого смотреть нельзя.
Свое новое состояние Белинда тщательно скрывала от других, но не от себя — наслаждалась им, как голодный, которому вдруг выпала честь продегустировать тарелку с сырно-мясной нарезкой. Грех спешить и давиться.
Все пройдет. Пройдет и это. Но пусть не очень скоро.
— Тот, кто стал воин в этот монастырь, никогда не предадут несколько правил, — тихонько переводил сидящий рядом Ума речь монаха в оранжевой одежде. — И эти правил: не ползовать сила во время всплеска эмоций, не пользовать во вред, не ползовать, сдвигая баланс энергий в темноту. Выросший здесь воин всегда жить открытый сердце, не предавать себя и других и никогда и ни при каких условия не накладывать на себя руку.
Прыснув, Белинда прикрыла рот пальцами, чтобы неуместную улыбку не заметил лектор.
— Что? — удивился Ума.
— Руки.
— Я так и сказать.
— «Руку» — одну — предлагают, когда зовут в жизнь партнера по любви.
— А-а-а, я понимай.
Теперь Ума улыбался тоже.
Лин речь лектора слушала едва ли. Ей хотелось нырнуть в медитацию, где чувства вновь накроет образом человека в серебристой одежде. Хотелось странного. Она сдерживала саму себя, как ретивую кобылу, решившую вдруг брести неверной дорожкой. Упрекала, взывала к логике, убеждала, что у ее поведения нет ни смысла, ни адекватности. Даже ругала — не помогало.
Сознание вело.
Она перестала ругать себя к вечеру — без толку. Мастер Шицу учил: «Не можешь управлять энергиями, позволь им течь сквозь тебя. Наблюдай».
И Белинда наблюдала.
Стучали друг о друга стеклянные бока шариков. К игре манолов впервые присоединилась Рим — Данзан поделился с ней «стекляшками». Она кидала их неловко и часто мимо, смущалась, то и дело тянулась к карману, где — Лин знала — лежала пачка сигарет. Но не закуривала.