– Вот и жалуйся на отсутствие компании. Черт принес Уинджери, а теперь вообще неизвестно кто шляется по дому.
Он склонился над перилами, но не увидел ничего, хотя лестничная клетка серебрилась ясным металлическим отливом.
Стук шагов доносился снизу. Владелец отеля попытался воспользоваться своим правом.
– Эй! Мистер… мистер гость… мистер последний гость… покажитесь немного…
Голос был тоньше волоса младенца – казалось, дыхания только достало, чтобы раскрыть дрожащие губы.
Ему не пришло в голову позвать мистера Уинджери – он решил спуститься в одиночку.
Шаги сначала слышались в холле, потом затерялись в подвале, хотя не донеслось ни малейшего скрипа дверей или засовов.
Позднее мистер Баттеркап удивлялся, почему он не догадался захватить какого–либо оружия?
Шаги постепенно затихли и тишина придала ему некоторую отвагу.
Мистер Баттеркап бесшумно крался по лестнице и коридору и походил скорее на вора, нежели на собственника. Дверь комнаты мистера Уинджери стояла открытой, несмотря на троекратный письменный призыв: «Bolt your door at night»[2].
Лунный свет сразу помог разобраться в зловещей драме. Мистер Уинджери лежал на кровати; его голова была втиснута в подушку; жуткий черный рот навечно разворотило протяжным немым криком; голубой оконный отблеск застыл в беззащитных глазах.
– Мертв! – пролепетал мистер Баттеркап. – Умер! Боже, какой скандал!
Секундой позднее он изо всех сил бежал на верхний этаж. Шаги пересекли холл и поднимались по лестнице.
Если бы какой–нибудь ученый объяснил мистеру Баттеркапу, что в тот момент некое шестое чувство, родственное безошибочному инстинкту самосохранения у животных, овладело всем его существом, можно держать пари, что достойный джентльмен пожал бы плечами и даже обиделся. И, тем не менее, он панически удирал.
Слабенький шепот логики с первых же минут опротестовал весьма здравую идею куда–нибудь залечь с оружием в руках.
Повелительный инстинкт гудел в его душе:
– Бежать, бежать! Против ЭТОГО нет средств, сверхчеловечески нет!
Мистер Баттеркап добрался до верхнего этажа, где располагались мансарды для персонала и посыльных, и спрятался среди ящиков и всякого хлама, раскиданного безответственной прислугой. Шаги. Входили в одну комнату, затем в другую, будто подвергая их методической проверке.
– Это в двенадцатой, – соображал хозяин, – теперь в восемнадцатой, в двадцать второй… двадцать седьмая… Господи, в моей комнате…
Судорожно сжалось сердце при мысли, что неизвестный блуждает среди знакомой мебели и привычных вещей, словно там еще оставалась часть его существа. В последней мансарде он обнаружил возле перегородки фаянсовую кропильницу и веточку освященного букса. Пораженный странной мыслью, стараясь не греметь, он составил в коридоре несколько стульев и тумбочек и увенчал смехотворную баррикаду еще влажной кропильницей и увядшей веточкой.
– Он должен пройти здесь, – бормотал беглец, – и тогда…
Мистер Баттеркап не на шутку бы призадумался, попроси его объяснить, кто такой «Он»?
Правда, времени для раздумий у него не оставалось: тяжелый стук шагов неотвратимо приближался.
Никогда еще шум не давил так тягостно и зловеще: казалось, все здание корчится от боли.
– Выше, выше… – стонал несчастный. Пустой и гулкий чердак, правильные лунные ромбы на скрипучих досках.
Измученный взгляд мистера Баттеркапа метался по углам.
Глухие замусоренные углы, тряпки, осколки стекол, клочья паутины – станет ли все это жалкой декорацией его агонии? Вдруг руку захолодили прутья металлической лесенки. Крыша! Крыша, плоская, как бельведер! Потолочный люк затрещал, но не поддался – слишком заржавели петли. Стук донесся из коридора. Мерные, чудовищно спокойные шаги миновали игрушечную баррикаду. Мистер Баттеркап едва не разрыдался.
– Даже это его не остановило. Отчаянным ударом, сильно расшибив голову и плечо, он открыл люк в снежную синюю ночь, блистающую алмазной россыпью звезд.
Крыша представляла собой широкую платформу, обведенную со всех сторон низенькой балюстрадой.
Мистер Баттеркап никогда не дерзал сюда подниматься и сразу ощутил подступающее головокружение.
– И все–таки я предпочитаю прыгнуть вниз, – прошептал он, – только бы ЭТО не подходило ко мне.
Истерически смело он прошел по заснеженной платформе до края: сердце оборвалось и качалось в отрешенной пустоте.
Вдали, на мглистом морском горизонте плыли два круглых светлых пятна и желтый глаз маяка бестрепетно сверлил глубину тьмы.
– Да, предпочитаю, да, – всхлипывал бедняга…
…и вздрогнул от внезапного скрежета. Ржавая лесенка заскрипела, потом завизжали петли.
И тогда мистер Баттеркап увидел блеснувший в лунном свете длинный и тонкий стержень громоотвода.
Ледяная спазма перехватила солнечное сплетение. Он переступил балюстраду, надрывно закричал и скользнул в бездну.
Нечто прыгнуло на крышу.
Бледнорозовый язык лизнул горизонт.
На путях зажегся зеленый фонарь, стекла вокзальчика забелели от мыльного света ацетиленового рожка, а где–то далеко нехотя свистнул первый поезд. Мистер Баттеркап вылез из завала вымазанных креозотом бревен – своего ночного убежища, – и, трясясь от холода, с окровавленными руками, с безумными глазами побежал к станции, освещенной и обитаемой, которая теперь представлялась ему вожделенным оазисом.
Лишь к одиннадцати часам утра, после унизительного и вынужденного примирения с начальником станции, после разговора с врачом, приехавшим на велосипеде из соседней деревушки, который засвидетельствовал смерть мистера Уинджери от туберкулеза, только после этого мистер Баттеркап отважился вернуться в отель.
Не обнаружив ничего подозрительного и уже решив обвинить во всем одиночество и виски, он рискнул–таки подняться на крышу.
Как всякий приличный англичанин, как вообще всякий грамотный человек, он читал «Робинзона Крузо», но ему не пришло в голову, что, улепетывая без памяти, он только подражал знаменитому моряку, открывшему на берегу своего острова зловещий отпечаток.
Ибо немного в стороне от его следов, хорошо сохраненных на снегу, отпечаталось нечто невообразимое, уродливое, чудовищное: отпечатки доходили до края крыши, но не возвращались назад, словно ЭТО прыгнуло, рванулось, растворилось в ночи…
Спустившись в холл, мистер Баттеркап завопил от радости при виде похоронных дрог, доставленных по случаю кончины мистера Уинджери. Он подливал виски кучерам и развлекал их анекдотами до прибытия мебельного фургона. Грузчикам пообещал такие чаевые в случае, если те управятся за час до отхода последнего поезда, что мрачные дюжие молодцы не жалели ни мебели, ни себя.
И ровно за час до поезда мистер Баттеркап уже устроился на станции. Он презентовал начальнику две бутылки старого виски, и сей незлобивый чиновник, братски обняв его, помог забраться в вагон и махал рукой до тех пор, пока локомотив не превратился в черную ящерку на далеком горизонте.
За длинным столом «Серебряного дракона» – великолепной таверны на Ричмонд Роуд, где мистер Баттеркап рассказал свою историю, – возобновилась игра в карты, кости и шашки.
– Это называется суггестией или автосуггестией, – важно заключил мистер Чикенбред, – владелец солидного магазина музыкальных инструментов.
– Галлюцинацией, – рискнул дополнить пустяковый Биттерстоун, который случайно затесался в столь приличную компанию.
Мистер Баттеркап в замешательстве потер веснушчатую щеку.
– Галлюцинация – это не тема разговора с человеком, который…носит фамилию Баттеркап.
И поскольку он, как ему показалось, услышал нечто уничижительное для достоинства рода Баттеркапов, то глубокомысленно прибавил:
– …и который является владельцем отеля «Королева океана».
Кости разметались по столу, черные кружочки на медовом фоне издевались над опытом и фортуной.
На шашечной доске белые уступали мрачному напору черных – дубль опасно застрял на нейтральном поле. Общий азарт не заразил только старого доктора Хеллермонда.
– Я знаю, – проговорил он скорее для себя, нежели для уязвленного Баттеркапа, – знаю эти шаги…
Несколько лет я работал терапевтом в госпитале. Я часто слышал их в тягостные, отравленные формалином ночи, среди стонов смертельно больных.
Они осторожно обходили рыжеватые тени дымоуловителей, ступали плотно, без малейшего резонанса, по длинным коридорам в тусклом мерцании скудных ночников.
Они предшествовали… За стуком этих шагов всегда появлялись носилки, которые санитары в туфлях на войлочной подошве доставляли в больничный морг, – там беспрерывно журчала вода и сквозило жутким холодом.
Мы все – и врачи, и персонал – слышали шаги, но, словно связанные тайной клятвой, никогда не говорили об ЭТОМ. Иногда новичок громко прошепчет молитву, и только… Но каждый раз, когда звучали ЭТИ шаги, мы знали, что произойдет потом, в тишине.
Когда надзиратели Ньюгетской тюрьмы доставали для утренней церемонии черный флаг, пересеченный крупным «N», ЭТИ шаги торжественной, свинцовой поступью направлялись к самой страшной камере.
Доктор Хеллермонд замолчал и вскоре заинтересовался шашками; в бурном океане каждую минуту терпели крушение простые – белые и черные – круглые плоскодонки и шхуны–дамки…