— Так и повесь его в сортире!
— Там и висит.
— Вот это по-нашему! А я и без дипломов не пью. А почему?
— Действительно, почему?
— Потому что про-трез-вел. Это трудно вынести. Народ-то ведь у нас трезвый и неглупый, а пьет лишь потому, что трезвому ему тяжело, не спрячешься. Не всем же в пещеру…
— Так ты мне пещеру завещать собрался?
— Да нет же, мы об истине, которую я тебе обещал…
— Да, неоднократно.
— В том и дело, что истину можно выдать лишь однократно. Я-то уже, как видишь, готов, отхожу. А вот готов ли ты, сомневаюсь. Только я рот открою, как ты перебиваешь. К пещере ты не готов.
— Почему?.. — Я решил обидеться.
— Мало еще безнадежности накопил.
Я еще больше надулся: я давно полагал, что дошел до предела.
— А не одичал ли ты здесь, Пепе?
— Как тут не одичаешь? Зато развалины целы… ведь если разваливается что-то великое, то и обломки циклопические?
— Да, от одиночества и до мании величия один шаг.
— Ах, ты так повернул… А знаешь, какая самая большая мания величия? Это как раз вера в Бога и есть. Подумай только: человечишко-червячишко, а в Самого Бога верит? Разъясняю. Отшельник, он ведь от чего, от кого отошел? От мира! А почему? Вовсе не потому, что он такой святой, а потому, что не справился. С жизнью не справился, а не с дьяволом. В миру остаться добрым человеком, да еще верующим, куда сложнее. Вот и приходится бежать от мира, чтобы веру сохранить. Ты хоть молишься иногда? Ты молитвы когда-нибудь читал? Они же все от депрессии! Они все как с похмелья. Потому что жизнь в миру и есть запой, даже без пьянства. Все в той или иной наркотической зависимости: от сластолюбия, от денег, власти, славы, от игры, коллектива, от карьеры, даже от церкви. Отсюда и все грехи смертные… Поэтому-то я и могу запои лечить, что по себе сужу и мерю. Я ведь не проснусь без того, чтобы не прочитать Молитву последних оптинских старцев… Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня… чтобы никого не огорчить и всем содействовать ко благу. Вот где отчаяние, там и вера. Ни в старцы, ни в отшельники я не гожусь, я отсельник, а не отшельник. Протрезвел и отселился, чтобы не запить. Как твой Лев Толстой. Как раньше сыновей от родителей в деревне отселяли. Взрослый стал, что мне со шпаной делать? Кстати, почему это ты нас «оглашенными» прозвал, разве кто из нас некрещеный был? Ты, например?
— Как раз перед нашей «одиссеей» меня и покрестили. Отец Торнике и стал моим крестным.
— Грузин? Впрочем, хорошо. Я остальных имею в виду.
— Не знаю, как Миллион Помидоров, а остальные, кажется, все. Доктор Д. и то говорит, что его бабка втайне от родителей покрестила, хоть сам и верует только в эволюцию.
— Это распространенный миф. Значит, у него родители были партейные. Им же нельзя было, вот они эту неграмотную деревенскую бабку и придумали. Было много атеистов только на словах, а сами порядочнее иных записных были! А когда стало все можно… Ты написал хоть что после «Оглашенных»?
— Ничего путного. Что писать, когда читатель вымирает, как класс! А я ведь и к Богу лишь через нашу литературу пришел… Гласности у нас не было, зато оглашенность была. Сначала, правда, заглушенность… А ты какой пейзаж написал?
— Да не хнычь ты! Я всегда был к одной точке приговорен… Точка ведь — это перекрестье, координата пространства и времени! Пейзаж — это ведь не природа, а осознание себя в ней. Поэтому я в одной точке пейзажа и сидел, что из нее видно! Всегда в перекрестье, как на мушке у снайпера, всегда в плюсе. Как и теперь… — И он махнул рукой в проем, где сразу же заколебалась ветка. — И я не обижаюсь, а горжусь, что я «как оглашенный»! Снова школьником себя чувствую, юным читателем. Книги другие впервые читаю… Сейчас вот всех в купель макают, а мы в наше время — хоть крещеные, хоть некрещеные, а сами в Бога поверили! Кстати, как мы? Как там наши? Как Виктория?
— Умерла.
— Скорбно. Великая была певица. Щастливо пела. Сейчас таких уже не будет. А Даур?
— Из-за него я сюда и приехал. Торжество в его память.
— Значит, и он? Зря это он, ведь моложе всех был. Талантлив же был, как черт. Господи прости! — Павел Петрович быстровато перекрестил рот. — Поспешил наш Даур, недоделал. Грех это!
— Он мой крестник был…
— Не знал. Как его покрестили-то?
— Сергеем.
— Плохо ты молился за РБ Сергея… А наш кривой? Глазом мы его звали… все роман свой под мышкой тискал?
— Сгинул как-то. Роман напечатал, прославился и пропал.
— Да, слава — она даром не проходит… А Андрюшатик?
— Умер.
— Как? Он моложе тебя был!
— Ногу отрезали и умер.
— Добрейшая, непутевая душа! Мне бы его сюда — жил бы… А Салтык, дружок его?
— Умер!
— Ох, жаль! Настоящей души был поэт… Неужели и Зябликов?
— Да.
— Горе! Великий путешественник был и тварь живую всякую любил, даже роман «Лужа» написать хотел… вот умнее меня был человек! Теперь только ты один у меня в дураках остался… — И старец заплакал со всхлипом. — Ладно! Хватит празднословить! — собравшись, решительно заявил Павел Петрович. — Помянуть надо. Развязывай. — И он указал мне под ноги.
— Развязывай… ты же не пьешь совсем!
— Мало ли. Лет двадцать, мало ли?.. Это я без тебя не пью, а с тобой… Все равно не отойду, пока не помяну наших героев! Давай на троих.
— С этим, что ли… у входа?
— Не. Ему нельзя. Он на работе. — Что-то мне это напомнило… — А третьим у нас будет, кого поминать будем. По-боевому. Достань стаканы… Помяни, Господи, и вся в надежди воскресения и жизни вечныя усопшия… — бормотал старец, пока я «трудничал», откупоривая, разливая и обтирая рукавом редиску, — … рабы Божия Викторию, Сергея, Андрея, Сергея, Геннадия… Новопреставленных нет? — деловито спросил Павел Петрович, с достоинством принимая из моих рук стакан.
— Нет.
— Тогда можно и чокнуться.
— Только я не всех еще перечислил…
— Кого еще причислил?
— Отца Торнике…
— Слыхал я о нем. Это не его ли посадили за то, что он целый пионерский лагерь покрестил, пока они в речке купались? Добрый был старец! Не мне чета… — Стаканы дрожали в наших руках, пока мы торопливо бормотали: я — имена родных, а он —…и зде лежащия и повсюду, православныя христианы, и со святыми Твоими, идеже присещает свет лица Твоего, всели, и нас помилуй, яко Благ и Человеколюбец.
— Аминь! — Мы чокнулись.
И как же она прошла! Как молитва.
— Да! — вздохнул Павел Петрович. — Стоило сушить двадцать лет! Как там у вашего Маяковского: и стоило пить, и работать не стоило? Наливай вторую, чтобы не хромать… За Викторию, за Сергея-Даура, за Андрюшатика, за Салтыка…
Не успели мы всех помянуть, как нам и не хватило.
— Видишь как… человек предполагает, а Бог располагает! Хотел я последнюю во здравие оставшихся выпить, ан и нет на нас благословения! Какой сегодня день?
— Кажется, суббота.
— Не люблю субботу!
— Это еще почему?
— Люди не работают.
— И что, плохо, что ли?
— Людей много. А мне всегда только субботники выпадали.
— За что ты людей так не любишь?
— Разве? Я сказал, что субботу.
— Ну, тогда за что все-таки субботу?
— За то, что Творец в субботу сотворил человека.
— Чем тебе человек так не нравится?
— А ты думаешь, Творцу он нравится?
— Что же ты любишь?
— Творца. А еще понедельники. Это для меня праздник.
— Почему?
— Люди на работе, а я нет.
— А теперь ты хнычешь, Пепе! Благословение, не благословение… — И я снова потянулся за рюкзачком.
— Так ты и вторую принес? Не знаю, радоваться или огорчаться: я уже было точку поставил…
— Принес, а как же. Твоя наука.
— У меня наука теперь другая.
— Ладно, географию мы прошли… теперь какая наука?
— Как НЕ пить!
— Так, что ли? За здравие живых! — И я хлопнул. И он, помедлив. Закусили мануфактурой, то есть занюхали рукавом.
— Прошла! — выдохнул Павел Петрович. — Зря Бога гневил…
— Хорошая наука — непить… — согласился я. — Как нечисть. Доктора Д. помнишь?
— Как не помнить! Птица — вот героическое существо! Она-то меридиан от параллели всегда отличит… Что, и он умер??
— Упаси Господи! Он тоже ногу потерял.
— И ему! Ну и как он?
— Ничего еще. Курит, выпивает, мыслит.
— Мыслит? Это хорошо. Боец! Значит, в бою потерял… Так выпьем за вторую, чтоб ходила!
Выпили за вторую.
— А ты это, браток, того, завязывай давай, пока обе целы. Это я тебе как врач прописываю… Стоп! У нас же один хромой уже был в отряде, барабанщик, как его?
— Владимир Петрович. Знаменитейший стал человек, теперь стучит по всему миру.
— А этот твой друган в Америке, ты все его цитировал, как выпьешь? Навсегда запомнил: «Дело в том, что дьявол хочет погубить всех, а Господь хочет спасти каждого» — живые слова!
— Юз? Этот живее всех живых! Учит Новый Свет, как стать старосветским помещиком.
— Значит, и доктор Д., и ВП, и он, и нас двое… не так мало нас и осталось! И еще один на атасе стоит… — Павел Петрович кивнул в сторону входа. Я обернулся: в дыре уже смеркалось. — Ты что, не узнал его, что ли? Это же Миллион Помидоров!
— Не может быть! Я его сначала за старца принял…
— Скажешь… Он теперь покруче любого старца будет!
— То есть?
— Кличка, как и имя, недаром дается! Смеялись все над ним, смеялись, а он теперь над всеми надсмехается, превратил-таки свою нищету в богатство: натренировался на помидорах, да и продал их по доллару. Теперь он миллионер взаправдашний.
— Зачем же ему тогда твою нищету охранять?!
— Кому же еще. Не любит он «маслин», вот и сбежал.
— Каких «маслин»?
— Ну, «оливок». Говорят, у вас в Москве теперь на каждого олигарха по «маслине» положено, иначе он как бы и бедняк.
— Откуда у тебя такие познания… это ты про киллеров, что ли? У тебя же в пещере и телевизора нет.