— А знаешь ли ты, кто была эта личность?
— Люди сказывают — барина Воротынцева полюбовница.
— Не полюбовница его, а законная супруга, вот что! — заявил отец Никандр, понижая голос до шепота и пригибаясь к уху жены.
Попадья чуть не вскрикнула от изумления.
— А ребенок ейный не мертвым родился, а до сих пор, может, живехонек. Двадцать лет ему теперь, — продолжал свое повествование поп.
— Как же хоронили-то его? — трясясь от страха и удивления, осведомилась попадья.
— Не его похоронили с матерью, а куклу из тряпок. А орудовал всем этим покойный управитель с той девкой, которую вместе с сумасшедшей привезли издалека. Девка эта в прислужницы к ней была приставлена и тоже затворницей с нею жила в нижнем этаже дома, с той стороны, где окна в палисадник выходят, маленькие такие, на пол-аршина от земли. Маланьей ее звали, девку-то. Хоть редко, но все же она из дома-то вылезала, а уж той несчастной, которую она сторожила, даже и в палисадник ходу не было. Ее никто никогда и не видел. Маланью же и по сих пор в Яблочках помнят; говорят, она потом за любимого баринова камердинера замуж вышла и в Петербурге теперь барыней живет. Щедро наградил ее господин Воротынцев за услуги. Да и было за что награждать. Как подошло время родить той несчастной, которую они с управителем стерегли, она, Маланья-то, взяла на подмогу Лапшиху. Из всей дворни ее выбрали. Лапшиха тогда была уже не молоденькая, степенная баба. А главное дело в том, что муж ее при ключнике состоял, всегда на виду у управителя, значит. На нее и положились. Сегодня она мне на духу во всем открылась. «Не хочу, — говорит, — с таким грехом на душе помирать, будь что будет, а во всем тебе, как перед истинным Богом, покаюсь».
— Ей хорошо, она теперь уж — мертвая, — вздохнула попадья.
— А я так думаю, и нам будет неплохо, если по нашей милости сын той несчастной узнает, что он — не безродный подкидыш, а законный сын и наследник богатейшего и знатнейшего вельможи, — заметил на это поп.
— А разве доказать это можно?
— В том-то и штука, что можно: стоит только откопать покойницу да посмотреть, одна она лежит в гробу или с ребенком.
— А кто же знает, где она закопана-то?
— Я знаю, — заявил поп. — Но ты лучше и не допытывайся, никому не скажу, — прибавил он, помолчав немного.
Попадья не настаивала. Достаточно напугана она была и тем, что узнала.
Надолго для нее теперь был утрачен душевный покой; редкую ночь не будет она просыпаться при малейшем шуме, обливаясь холодным потом при мысли об ужасах, грозивших им в случае, если, Боже сохрани, воротыновский барин узнает про затеваемые против него козни. Невероятным казалось, чтобы ему не удалось затушить начатое против него страшное дело. Он и богат, и знатен, и всяким наукам обучен, и к царю близок; всякого может он, как былинку, стереть с лица земли. Не безумие ли тягаться с такой особой? Ведь это все равно как если бы захотеть гору сдвинуть с места или вдруг вздумать из простых сельских попов да в митрополиты попасть. Попадья не знала, какие сравнения придумать, какими словами убедить мужа отказаться от задуманного предприятия, но он стоял на своем и повторил:
— Покойница побожиться меня заставила, что я этого дела так не оставлю.
— Да, может, старуха-то перед смертью в уме помутилась и наврала тебе с три короба? — возразила жена.
— А вот увидим. Зря орудовать не станем, не беспокойся, — упорно повторил он.
На следующее утро поп поехал в уездный город к своему приятелю, Якову Степановичу Гусеву.
Из рода в род крючки-подьячие были эти Гусевы. Отец их в сыскном московском приказе служил. Сын лет сорок в губернском управлении подвизался, и так успешно, что дети его пошли еще дальше; дочери за купцов замуж повыходили, а одного из сыновей ему удалось пристроить секретарем к особе, присланной из Питера для ревизии. Ревизор достиг высших административных должностей и с молодым Гусевым не расставался.
В то время, когда начинается этот рассказ, а именно в 1837 году, Степана Ивановича Гусева уже в живых не было, а сыновья его, Иван и Яков, были уже в летах. Первый, как выше сказано, служил с Петербурге, а второй, Яков Степанович, попавшись во взяточничестве и будучи выгнан со службы, устроился (и тоже недурно) в уездном городе, где вскоре приобрел большую известность своим искусством ябеды строчить. Особенно удавалось ему благополучно кончать дела, ведущиеся в губернском управлении, где у него была сильная рука в лице многоопытных сподвижников его покойного отца. А к тому же всем были известно, что брат его, состоя на службе в одном из высших петербургских учреждений, может сделать много вреда или пользы, кому захочет.
Прожил поп у кума Якова Степановича трое суток и вернулся домой в воинственном настроении.
— Будем действовать, будет действовать, — повторял он, с загадочной улыбкой потирая себе руки. — Кум говорит — дело прибыльное: если умеючи повести его, можно на нем фортуну нажить.
— А как же действовать-то? — спросила попадья.
— А вот прежде всего верного человека в то место снарядить, откуда важная помощь должна нам прийти, чтобы умненько там языка добился. Если только жив один человечек, ну, тогда, Богу помолившись, можно и донос настрочить.
— А если он орудовать с вами сообща не пожелает?
— На этот случай у нас другое надумано, не сомневайся. А только быть этого не может, чтобы он отказался с нами орудовать. Не стал бы сюда сына своего за справками засылать, если к этому делу равнодушие чувствовал.
— Это — тот, что приезжал к нам, когда мы только что сюда приехали?
— Тот самый… купчик такой молоденький. Он ведь тогда и с Яковом Степановичем виделся, и многое ему открыл про покойницу-Лапшиха правду сказала: воротыновский барин с этой несчастной обвенчан был, и при венчании родители этого купчика свидетелями состояли и в книге расписались, все как следует. Не любовницу, значит, он в заточении держал, а законную супругу. И если доказать, что он от живой жены женился, а законного сына в воспитательный дом приказал отдать, — понимаешь, чем такое дело для господина Воротынцева пахнет?
— Да весь все это доказать надо, — продолжала сомневаться попадья.
— Докажем! Он, купчик-то, прямо тогда сказал Якову Степановичу: «Мы денег на это не пожалеем». Уж и тогда, значит, сомнение их насчет ребеночка-то брало, уж и тогда дошли до них слухи, будто он жив, а только уцепиться было не за что, чтобы дело вчинать. Ну, а теперь нам Лапшина руки-то развязала, теперь нам бы только добиться разрешения откопать покойницу!
— Матрена говорит: в Москву ее повезли хоронить, — заметила попадья.
— Много она знает, твоя Матрена!
— А как зовут купчика-то вашего?
— У кума записано: зовут его Алексеем, по отчеству Петрович, а прозвище — Бутягин. Они — дальние. В том городе, на Волге, у них и дом, и все заведено. Торговлю ведут хлебом да шерстью, барки свои гонят с Астрахани до Нижнего. По всему видно, купцы богатейшие. Сказывал он мне тогда, что и родитель его, и родительница здравствуют, и хоть слова лишнего он не вымолвит, а из того малого, что сказал, можно было понять, что та несчастная, которую сюда привезли помирать, больше родителям его была близка, чем ему. Сам-то он как будто и не видал ее никогда — так из слов его можно было понять. И очень он тужил, что никаких вестей про нее родителям своим привезти не может. «Нарочно, — говорит, — для этого с прямого пути крюку дал».
— С Лапшихой бы его тогда свести, она ему про покойницу порассказала бы, — заметила попадья.
— Он в те поры и от Лапшихи ничего не узнал бы, — возразил на это поп. — Помирать-то под кнутом кому хочется, а управитель до смерти бы ее засек, кабы узнал, что она проболталась. Теперь ей уже все равно: кроме Господа Бога, ей страшиться некого.
— Кого же ты к Бутягиным послать хочешь? — спросила попадья.
— Да Карпушку придется, больше некого. Кабы наши не были еще в учении…
Попадья не дала мужу договорить; в ужасе замахала она на него руками и воскликнула:
— Что ты, батька? С ума сошел? Чтобы я на такое страшное дело родного сына послала? Да ни в жисть! Ты ведь только подумай, что с нами будет, если воротыновский барин узнает про твою затею! Запытают нас ведь тогда, с лица земли сотрут! За что же ребят-то наших под его гнев подводить? Чем они виноваты?
— Да уж такое дело, с опаской его надо делать, — раздумчиво заметил поп. — Но зато, если выгорит, заживем мы тогда с тобою, Луша! Дочерей за помещиков замуж выдадим, сыновей в академию… эх! — крякнул он от восхищения.
— Нечего заранее загадывать, дело-то еще не начато, — проворчала с притворной угрюмостью жена. — Ты как же Карпа снаряжать-то станешь? Ведь добраться туда, если даже и с попутчиком, не дешево станет.
— Да уж делать нечего, если только Яков Степанович благословит на это дело (он в город кое к кому за советом поехал), с кровными грошами расстанусь, уделю, сколько нужно, Карпу. Сторицей. нам за все воздастся, сторицей.
— Оно конечно, если только Яков Степанович благословит, попытаться можно, — согласилась попадья.
Гусев так заинтересовался исповедью Лапшихи, что раз десять заставлял отца Никандра повторять каждое сказанное слово, и, сопоставив его рассказ с тем, что ему говорил десять лет тому назад молодой купец, заинтересовавшийся судьбой таинственной узницы, заявил куму, что если только Бутягины не изменили своего намерения денег на это дело не жалеть, то он примет в нем деятельное участие и доведет его до благополучного конца. Если даже несчастного подкидыша не удастся отыскать между живыми, остается факт вступления Воротынцева в брак от живой жены, и уже на основании одного этого факта можно так прижать к стене господина Воротынцева, что он и полсостояния не пожалеет, чтобы заставить молчать людей, которым этот факт известен. Только бы заручиться согласием этих заволжских друзей покойницы, а уж тогда будет у чего покормиться на многие-многие годы.
— А если, на наше счастье, младенец-то не сгиб, да нам его разыскать удастся, тогда и он ведь нам помогать станет? — фантазировал поп.