Приезд Бруно в Лондон предварило недоброжелательное донесение от английского посла в Париже Генри Кобхема ко двору королевы Елизаветы: «Синьор доктор Джордано Бруно Ноланец, профессор философии, собирается ехать в Англию. О его религиозных взглядах я не могу дать хороший отзыв».
Тем не менее два с половиной года, проведенные Бруно в Англии, стали самыми благополучными и плодотворными в его жизни. Хотя и здесь не обошлось без публичного скандала. Французский посол в Лондоне Мишель де Кастельно приютил гостя у себя в доме и ввел в круг близких к королеве людей. Благодаря их дружескому участию Бруно был допущен к чтению лекций в Оксфорде. Ректору Оксфордского университета он отрекомендовался следующим образом:
«Филотео (греч. «любящий Бога». – С. Ц.) Джордано Бруно Ноланец, доктор самой изощренной теологии, профессор самой чистой и безвредной магии, известный в лучших академиях Европы, признанный и с почетом принимаемый философ, всюду у себя дома, кроме как у варваров и черни, пробудитель спящих душ, усмиритель наглого и упрямого невежества, провозвестник всеобщего человеколюбия, предпочитающий итальянское не более, нежели британское, скорее мужчина, чем женщина, в клобуке скорее, чем в короне, одетый скорее в тогу, чем облеченный в доспехи, в монашеском капюшоне скорее, чем без оного, нет человека с более мирными помыслами, более обходительного, более верного, более полезного; он не смотрит на помазание главы, на начертание креста на лбу, на омытые руки, на обрезание, но (коли человека можно познать по его лицу) на образованность ума и души. Он ненавистен распространителям глупости и лицемерам, но взыскан честными и усердными, и его гению самые знатные рукоплескали…»
Прочитав это представительное резюме, ректор, вероятно, недоверчиво хмыкнул. Впрочем, об учености нового профессора свидетельствовал также поднесенный ректору сложнейший трактат об искусстве памяти, титульный лист которого сообщал читателю, что он найдет здесь все, что «исследуется с помощью логики, метафизики, каббалы, естественной магии, великих и кратких искусств». Принятый в штат Оксфорда, Бруно в течение полугода читал лекции по философии, причем какой-то оксфордский эрудит уличил его в плагиате: оказалось, что первая и вторая лекция Ноланца были «взяты почти дословно из сочинений Марсилия Фичино» (видимо, имеются в виду переведенные им герметические трактаты). Крупная размолвка с оксфордской профессурой произошла в июне 1583 года, во время посещения Лондона польским князем Альбертом Ласским, большим любителем наук и искусств. По распоряжению королевы, высокого гостя развлекали приемами, спектаклями и публичными диспутами.
Один из таких ученых турниров был посвящен устройству вселенной. Надо сказать, что специальный университетский декрет предписывал участникам диспутов следовать в своих речах Аристотелевым взглядам на этот предмет, запрещая под угрозой денежного штрафа заниматься «бесплодными и суетными вопросами, отступая от древней и истинной философии». И вот, в присутствии польского князя, высокопоставленных английских вельмож и оксфордских богословов, произошел горячий спор между Бруно, защищавшим гелиоцентрическую систему Коперника, и его противником, доктором теологии Нундиниусом. Об исходе этих прений сохранились различные мнения. Ноланец впоследствии хвастал, что «пятнадцатью силлогизмами посадил 15 раз, как цыпленка в паклю, одного бедного доктора, которого в качестве корифея выдвинула академия в этом затруднительном случае. Пусть вам расскажут, как некультурно и невежливо выступала эта свинья доктор и с каким терпением и воспитанностью держался его диспутант, который на деле показал, что он природный неаполитанец, воспитанный под самым благословенным небом».
Но у слушателей, похоже, сложилось совсем другое впечатление от этой схватки. Один из присутствовавших на ней студентов, Джордж Эббот, впоследствии архиепископ Кентерберийский, писал, что Бруно, этот «итальянский непоседа… чей титул был длиннее, чем его рост», выглядел в глазах слушателей не слишком убедительным: «Более смелый, чем разумный, он поднялся на кафедру нашего лучшего и прославленнейшего университета, засучив рукава, как жонглер, и, наговорив кучу вещей о центре, круге и окружности, пытался обосновать мнение Коперника, что Земля вертится, а небеса неподвижны, тогда как на самом деле скорее кружилась его собственная голова, и его мозги не могли успокоиться».
Бруно не остался в долгу, выставив Оксфорд «вдовой здравого знания» и обозвав своих противников «созвездием педантов, которые своим невежеством, самонадеянностью и грубостью вывели бы из терпения самого Иова». Вскоре университетские власти запретили ему чтение лекций.
Изгнание из Оксфорда, однако, нисколько не ухудшило положение Бруно. Живя на полном коште в доме французского посла, он мог всецело посвятить свои досуги свободному творчеству. За два года из-под его пера вышел целый ряд сочинений, посвященных задуманной им герметической реформе, – «Пир на пепле», «О причине, начале и едином», «Изгнание торжествующего зверя», «Тайна Пегаса, с приложением Килленского осла» и «О героическом энтузиазме». В этих диалогах, быть может, самых ярких в его творческом наследии, он ратовал за скорейшее возвращение к «египетской» религии, которая одна положит конец раздорам между конфессиями и сектами, и между прочим восхищался «божественной Елизаветой», «этой Дианой между нимфами севера», сделавшей жизнь в своем государстве гораздо спокойнее, чем в других европейских странах, истерзанных религиозными и политическими распрями[3]. Благосклонность королевы не заставила себя ждать – Бруно получил право во всякое время входить к ней без доклада.
Осенью 1585 года Мишель де Кастельно был отозван из Англии – его место занял Шатонеф, ставленник герцога Гиза. Бруно уехал вместе со своим покровителем. В Ла-Манше их корабль ограбили пираты, и путешественники прибыли в Париж без гроша в кармане.
За время отсутствия Бруно Католическая лига вытравила в Париже всякие следы религиозной терпимости. Церкви оглашались кровожадными проповедями, а Генрих III разыгрывал из себя христианнейшего государя, участвуя в угрюмых покаянных процессиях. Рассчитывать на королевскую поддержку Бруно больше не приходилось.
Потеряв высочайшее покровительство накануне надвигавшейся гражданской войны, он настолько пал духом, что уступил уговорам де Кастельно, который советовал ему помириться с римской курией. Ради возвращения на родину Бруно готов был принести формальное покаяние за свое бегство из монастыря, и в свою очередь, выдвигал условие, чтобы его не заставляли вернуться в орден. Однако переговоры, шедшие через посредство папского нунция, окончились безрезультатно.
Его раздраженное душевное состояние зафиксировал в своих записях отец Котен, хранитель библиотеки Сен-Викторского аббатства, куда часто захаживал Бруно: «Ноланец презирает всю философию иезуитов… Осуждает ухищрения схоластов и церковные таинства… Ругает всех докторов… Говорит, что в Италии преподаватели светских наук – полнейшие ничтожества и невежды…»
Под влиянием этих настроений Бруно решил дать открытый бой схоластике. Весной 1586 года ему удалось добиться от ректора Сорбонны разрешения выступить с защитой 120 тезисов, направленных против Аристотелевой «Физики» и трактата «О небе и мире». Это было наиболее полное изложение «философии рассвета». Накануне диспута один соотечественник Бруно писал из Парижа: «Ноланец собирается разрушить всю перипатетическую философию, и, насколько я в этом понимаю, он очень хорошо излагает свои выводы. Я полагаю, что его побьют камнями в этом университете».
Последние слова едва не стали пророчеством.
Диспут состоялся 28 мая в коллеже Камбре. Тезисы Бруно по университетской традиции защищал его ученик Жан Эннекен, который зачитал вступительную речь. Бруно писал в ней о том, что раньше мы были заключены в темную башню, откуда еле различали далекие звезды. Но теперь мы на свободе. Мы знаем, что есть единое небо, где движутся пламенные тела, возвещающие нам величие и славу Божию. Зрелище этих бесконечных миров побуждает нас к созерцанию их бесконечной причины, и мы видим, что божество не вдали от нас, а внутри нас, ибо его центр – везде, столь же близко к обитателям иных миров, как и к нам. Поэтому нашим руководителем должны быть не глупые и невразумительные авторитеты, а упорядоченные ощущения и просвещенный разум. Бесконечная вселенная больше подходит величию Бога, чем конечная.
Когда Эннекен закончил чтение, Бруно встал и обратился ко всем с призывом опровергнуть его и защитить Аристотеля. Ответом ему было общее молчание, и тогда, как повествует отец Котен, «он закричал ещё громче, словно одержав победу. Но тут встал молодой адвокат Рауль Кайе и в длинной речи защитил Аристотеля от Бруновских клевет». Когда оратор закончил, студенты пришли в такое возбуждение, что «схватили Бруно и сказали, что его не отпустят, пока он не отречётся от клевет на Аристотеля. Наконец, он от них освободился под условием, что на следующий день вернётся, чтобы ответить адвокату. Но на следующий день Бруно не появился, и с тех пор в этом городе не показывался».
Видимо, необычная робость Бруно была связана с личностью его оппонента. Рауль Кайе входил в ближайшее окружение короля, и его выступление на диспуте означало, что Генрих III больше не поддерживал Ноланца, чье место при дворе занял другой, «христианский» герметист Дю Перрон.
В общем, Бруно еще легко отделался. За полтора десятка лет перед тем сторонники аристотелизма подослали наемных убийц к ученому Пьеру Рамусу, который осмелился отрицать авторитет Аристотеля в области логики. Как пишет очевидец, Бруно тоже опасался за свою жизнь «из-за того, что устроил бедному Аристотелю такую выволочку».
Покинув Париж, Бруно отправился в Германию – страну пьяниц, как он писал в одном из своих диалогов. Теперь он увидел, что это также страна университетов. Правда, не во всяком из них он был желанным гостем. Его попытки обосноваться в Майнце и Висбадене оказались без