Три часа прошло, как закончился развод осужденных на работы. Из калитки жилой зоны они тянулись долгой цепочкой и смотрели прямо в глаза Гараева, как в кинокамеру, смеялись, пугая его чернотой прочифиренных зубов. Многие были обнажены по пояс: под кожей загарной масти перекатывались мускулы, а на ней породистые профили женщин и известных вождей клялись, видимо, помнить. Над готическими замками, выколотыми ниже лопаток, парили орлы. Осторожно ступали начищенными сапогами щеголи с серыми, песочной фактуры лицами, привычно щурились на овчарку за шлагбаумом, на чистые, нарочно застиранные до белизны формы сержантов.
Дрогнула вышка — и на лестнице раздались веселенькие шаги и свист.
«Кого это нелегкая занесла? — с тревогой подумал Григорий. — Видимо, от жилой зоны зашел — на периметре никого не было…»
Гараев поправил на плече автомат и откинул крючок дверей. Поднявшись на вышку, ефрейтор Дюков прошел прямо к широкому окну, которое благодаря еще двум боковым предоставляло почти круговой обзор производственной зоны.
— За время боевого дежурства на посту происшествий не случилось! Рядовой Гараев, — доложил Григорий вошедшему.
Сегодня инструктор-собаковод Дюков нес службу помощником начальника караула. Ефрейтор был низкого роста, кривоногий и спортивный, молоко в крови, молоко на губах, а глаза — голубые, хамские. Иногда он ходил по периметру зоны, но на посты поднимался редко, разве только по делу. Ефрейтор долго и внимательно смотрел на зону.
— Ты, щенок, чем недоволен был, когда тебя Белоглазов поломойщиком назначил? — наконец-то резко спросил он.
— Он меня пятый раз подряд назначает, — ответил Григорий.
Дюков, словно от любопытства выворачивая шею, развернулся к нему и уперся локтями в подоконник.
— Послушай, ты — зеленый. Мо-лод-няк… Понимаешь? — почти по-родственному пояснил он. — Я в учебке кафельный пол в туалете по ночам зубной щеткой драил. Секешь поляну? Короче, еще раз — и я тебе кости переломаю. Ты меня понял?
Дюков сдвинул пилотку на затылок и вышел.
Желтыми снопами свисал заборный свет на контрольноследовую полосу, визжали на эстакаде пилы и даже на вышке пахло свежим деревом. Гараев сквозь слезы рассматривал работающих в электрическом свете осужденных… Легкий ветерок принес горьковатый дым и тепло пожегочной ямы, как от костра в лесу, когда отец, сидя на сухом мху, ломал руками ржаной хлеб и сыр. Как холодили зубы крупные, кислые и еще влажные ягоды клюквы! А теперь…
На прошлой неделе они так избили одного «помазка», что на почерневшее лицо того никто старался не смотреть, даже офицеры. А слышали многие — когда тебя бьют рукояткой штык-ножа, кричишь громко… Впрочем, его, как говорят, били уже не первый раз. За тупость и неразговорчивость.
Тогда-то Гараев и решил сделать еще один почти официальный ход конем. Санинструктор роты сержант Аристов привычно скосоротился, но согласился свозить его в штаб части. Этот двадцатилетний эскулап смотрел на молодых солдат так, как будто хлоркой сыпал, а всем методам лечения предпочитал один — трудотерапию.
— Сгною, — тихо говорил он, заглядывая в первом часу ночи в окошко посудомойки на кухне.
— Тебе бы в академию, — советовал на вечерней поверке лейтенант Добрынин, — алмаз надо гранить.
— Куда ты едешь? — кричал со своей кровати Джумах-медов. — Посудомойка всех вылечит!
«Застрелю!» — шептал Гараев, сжавшись под простыней.
— Желаю сеансы половить, — отвечал санинструктор, распластавшись на не расправленной еще постели в хромовых сапожках.
— Ты что, голодный? — не унимался замкомвзвода. — Так сходи к Нинке Стрекозе — она не откажет…
Вагон поезда, который тихо катился сквозь рваный утренний туман, был почти пуст. И только двое освободившихся осужденных, двигаясь по проходу, как дети в зверинце, совали проводнице пачку чая, неловко улыбались и просили заварить. Сержант Аристов скоро ушел, оставив Гараева и еще одного солдата из соседней роты без надзора, — спасибо ему.
Правда, попутчик слегка косоглазил, поэтому говорить с ним оказалось нелегко.
Прошло минут тридцать. За окном, за заборами дымились пожегочные ямы, башенные краны висели в воздухе над высокими штабелями бревен. В одном месте поезд разрезал цепочку развода: ближе стояли часовые с автоматами, дальше — поеживались от утреннего холодка осужденные, смотрели на окна.
Невесело тянулся таежный конгломерат зон Краслага.
У «молодых» обыкновенно бывает не очень много тем для разговора. Главная — одна. Плюс воспоминание о доме и, конечно, светлое будущее. Попутчик начал рассказывать, какие методы применяют старослужащие в их роте, передавая новичкам свой боевой опыт. И снова Гараев почувствовал, как черная, горячая кровь ненависти поднимается в нем, словно грозя хлынуть горлом.
— Ничего, вернется время — сам отыграюсь на «молодых»…
— Ты это серьезно? — открыл глаза Гараев.
— А че?..
Непонятно было, куда смотрит этот косоглазый…
Возвращались из штаба поздно вечером.
— Да, не удалось закосить. Тебе, гляжу, тоже? — спросил с улыбочкой гнусной понятливости попутчик.
— Я не косил, — тихо ответил Григорий и отвернулся к окну.
А там, за окном, провисали и тянулись за поездом гигантские бусы электрических огней. Помнится, когда в конце мая эшелон остановился ночью на станции и Гараев спрыгнул с подножки на сибирскую землю, ему вдруг почудилось, что вокруг город. Но поутру все прояснилось: он увидел лампочки, десятки, сотни лампочек на серых заборах.
Майор со змеями в петлицах сказал:
— Да, у тебя варикозное расширение вен. А чем, ты думаешь, я тебе могу помочь?
Григорий насторожился.
— Вы медик, вам и решать, — ответил он.
— Вот я и решу! — рявкнул майор. — Комиссоваться хочешь? Ничего у тебя не выйдет. А теперь пошел вон.
Григорий посмотрел на часы, которые так никто и не посмел потребовать у него в подарок, — шел второй час ночи. Только что миновал первый приступ сонливости. Второй наступит около шести часов утра. Вдруг он увидел, как кто-то вышел из караулки и торопливо направился к трапу — высокому дощатому тротуару, тянувшемуся по периметру производственной зоны вдоль основного ограждения.
— Стой, кто идет? — громко крикнул он, высунувшись с плечами в окно.
— Даевой, — послышался в ответ хрипловатый голос Валерки. — Держи, песец драный! — весело влетел на пост Ширинкин, бережно держа в цепкой крестьянской руке прокопченную кружку. — Цени, сам заваривал.
— А что Джумахмедов делает? — спросил Григорий, сбрасывая автомат в угол.
— В отключке товарищ сержант. Наверное, сон видит, как снова в чайхане работает. Сегодня собачнику рассказывал, старый чай, говорит, на крыше подсушишь, потом добавишь в него свежего, подмолодишь — и по тому же кругу пускаешь. А старики хвалят, дескать, чай-то…
Горячий, вязкий и горький чифир! Григорий пил этот заваренный другом на совесть чай и, казалось, чувствовал, как побежала его проснувшаяся кровь. Наглотавшись вволю, он спросил о проверяющем.
— Нет, офицерский состав, скорее всего, только к утру будет, — широкоскулой улыбкой ответил Ширинкин. — Ну, я побегу — отнесу сигареты Хакиму на седьмой.
И скоро быстрому Валерке, который был сегодня подменным часовым в карауле, «стой, кто идет?» кричал уже девятый пост, а там — восьмой и, наконец, седьмой…
Разговор и чай взбодрили Гараева, так что два следующих часа пролетели, как говорится, планером. Вот только ноги болели, вынуждая его не стоять, а ходить и ходить по посту, как по камере — два метра на два — в штрафном изоляторе жилой зоны. За многие годы дерево вышки насквозь пропиталось сигаретным дымом, потом и другими человеческими запахами, поэтому Григорий то и дело переваливался грудью в окно и глубоко вдыхал ночной воздух — сосновый, опилочный. Производственной зоне спать тоже не полагается: громоздко шевелился башенный кран, за белой стеной ближайшей пожегочной ямы потрескивали горящие там щепа и сучья, мелькал далекими огнями вкатившийся в зону с пустыми платформами тепловоз.
В пять часов на периметр прошел Джумахмедов. На пост не поднялся. Светало. Вскоре на площадке перед контрольно-пропускным пунктом, квадратом, огороженным колючей проволокой, стали собираться первые осужденные. Все в темно-серой полосатой форме, они молча стояли или ходили парами по диагоналям, тихо разговаривая. Это, говорят, у них привычка, выработанная годами жизни в камерах, — ходить по диагонали. И вот в шесть часов над притихшей зоной раздался резкий зуммер сигнала — съём! Наконец-то съём…
Через шесть часов взвод подняли. Оказалось, что лейтенант Фролов не знал о разрешении командира роты спать все восемь, — бывает… Под пристальным руководством сержантов солдаты быстро упаковали постели в аккуратные «конвертики» одеял, гладкими досочками отбили по их бокам «уголки» и выровняли по нитке оба яруса — подушки тоже. После обеда взвод построили на плацу.
— Джумахмедов! — крикнул лейтенант Фролов с крыльца. — Назначь наряд на кухню!
И бывалые воины тут же, лениво и почти не демонстративно снимая ремни, группой направились к курилке. Остальные не двигались и дышали, с интересом разглядывая собственные пуговицы. А замкомвзвода, закинув голову, как птица, чуть ли не к лопаткам, с прищуром начал процеживать взглядом подчиненных ему людей.
Джумахмедов был высокого роста и без талии, с покатыми женскими плечами и таким же подбородком. И еще особенность: его правая бровь быстро заползала вверх, когда хозяин сталкивался с наглостью или, допустим, простодушием, то есть со всем, что наказуемо. Правда, это случалось редко.
— Ширинкин, пойдешь помповара, — тихо произнес он. — Синицын — в зал, Гараев — в посудомойку. Можете отдыхать перед нарядом. А взвод после перекура займется уборкой территории. Да, Ширинкин, зайди к замполиту. Разойдись!
Пройдя за казарму, Григорий снял сапоги, портянки расстелил на траве, а сам скатился в тень и положил голову на ремень и пилотку.
«Вырулим, как говорит мой папа», — сказал он себе, закрыл глаза и уснул, раскинув руки и ноги в стороны.