— Если ему мой винтом, то хороший самовар получится! — разбудил его через час голос Ширинкина. — В последнее время я с ним, кажется, нормально живу, подменным брал, а тут на тебе — помповара!
— О чем с тобой замполит беседовал? — спросил Га-раев, прикрывая лицо пилоткой, поскольку солнце уже чуть перебежало.
— Ругал за то, что домой не пишу.
Явившись на кухню, ребята переоделись в подменки — старые, застиранные до белизны и снова засаленные формы. Григорий принял смену из рук молодого солдата из соседней роты и с тихой усмешкой знатока выслушал его совет.
— Самое главное — это дрова, — сказал тот на прощание, — чтоб завтра утром не беспокоиться.
С окошками в зал и на саму кухню тесное помещение, где стояли вмонтированный в печь котел для горячей воды, стеллаж и три металлические емкости у стены, использовалось, как правило, не только для мытья и чистки грязной посуды. И поэтому с первых дней службы в роте оно стало для Гараева почти родным. Он быстро нашел на бетонном полу в углу колун и пошел на хоздвор — об этом действительно лучше побеспокоиться заранее.
Где-то около двенадцати часов ночи, стоя на разбухших, казалось, от тяжелеющей крови ногах, Григорий домывал последние тарелки. Промокшая подменка липла к телу, хлюпала под ногами вода, и он устал так, что даже есть не хотелось. Зальный Синицын давно спал, а Ширинкин, резво шевеля локтями, жарил собравшимся на кухне «старичкам» картошку.
Гараев снова мечтал. Все эти дни он думал о том, как из столичной газеты приедет поездом корреспондент и наведет здесь порядок — в десятом классе Григорий с восхищением читал такие статьи. Письмо с просьбой не присылать ответ в фирменном редакционном конверте он бросил в поселковый почтовый ящик, когда роту водили в баню. И после этого сам заметил, как стал чувствовать себя увереннее.
— А ну-ка, дай вилку! — раздался голос Мальшукова.
Повар провел по вилке пальцем — и Гараев едва уклонился: та налетела на дверной косяк и зазвенела по бетонному полу. А в окошке появилось интеллигентное лицо сер — жанта Аристова.
— Слушай, ты, квелый, если не перемоешь всю посуду заново, я тебя здесь похороню. Ты меня понял?
И тут Гараев как отключился: дрожащими руками он схватил стопку алюминиевых тарелок и почти без размаха швырнул ее в окошко. Тарелки с грохотом влетели на кухню, там послышались чуть ли не радостные голоса и топот ног. А Григорий вдруг резко затих, вытер руки о подменку и стал у печки — вовремя: распахнулась дверь, и санинструктор прыгнул с высокого порога в посудомойку. Первый удар пришелся чуть пониже плеча, а второй достался сержанту. Затем Гараев неумело, обеими руками двинул его по плечам — и тот стремительно и косо съехал спиной по стеллажу на сырой пол. Григорий, не давая врагу опомниться, навалился сверху…
— Козел! — завизжал, судорожно подгибая колени, Аристов.
Гараев разжал пальцы, но тут же получил сильный удар по голове. И еще один. И еще. Не разгибаясь, он шагнул, проскользнул под рукой Мальшукова и бросился к выходу.
Когда по гулкому ночному трапу он подбегал к вечно пустующему контрольно-пропускному пункту, тот, кто догонял, показалось, вот-вот вцепится ему в погоны. Григорий рухнул поперек трапа, получил сапогом в бок — и преследователь кубарем перелетел через него. Вскочили разом — как по команде. И тут санинструктор еще раз было дернулся к нему, но уже нерешительно. Оба тяжело дышали и не поднимали рук, почти не видя друг друга в темноте. У крыльца кухни громко заговорили Мальшуков, Белоглазов и Джумахмедов. В голове Гараева мелькнуло: если что — сразу бежать прочь.
— Сейчас пойдешь на кухню стирать мою форму! — почти примирительно просвистел, словно сжимая горлом идущую ненависть, сержант.
— Сейчас, сейчас, бегу и прыгаю…
Григорий прошел рядом с ним и направился в сторону открытых ворот. За ними он медленно свернул налево — в сторону от фонарного света — и быстро спрятался у забора, прислонившись к нему спиной. Стоял он так, видимо, долго. Ночная тишина была похожа на полный магазин боевых патронов — уже после того, как передернут затвор. И только в глубине городка мерно стучали по дереву капли воды.
«Как хорошо слышно, — подумал он, — видимо, я у колонки кран не до конца закрутил».
Костистый кулак больно ткнул Григория под ребро. Он резко сел на лавку, всей кожей ощутив холод, сырой и липкий холод от промокших в посудомойке подменки и сапог. На него весело смотрел лейтенант Добрынин, а у дверей КПП стоял высокий Джумахмедов.
— Что, товарищ солдат, спите на боевом посту?
— Это не мой пост, — ответил, вставая, Гараев.
— Правильно, — ухмыльнулся офицер, — твой пост теперь до конца службы будет в посудомойке. А сейчас марш в казарму!
Второй раз он уснул уже в постели. Встав по команде «Рота, подъем!» вместе с остальными, он до конца дежурства старательно промывал нежирные тарелки в трех водах и аккуратно складывал их на стеллаж. Но по косым взглядам в окошках было ясно, что план расправы пока только пишется.
На вечернюю поверку Гараева как пришедшего из наряда не поднимали.
Текст последнего письма домой:
«Здравствуйте, дорогие мои мама и папа! Простите, что не писал вам целую неделю, — служба пока не дает развернуться моему гуманитарному таланту.
Папа, если б ты только знал, какие здесь места для охоты! Глухари хлопают крыльями под окнами, а зайцы бегают прямо за забором. Одним словом, есть кого погонять тут нашему Серому — это же Сибирь! А что, мама, до твоих вопросов, так мяса здесь и в тарелках хватает. Иногда, правда, приходится есть красную рыбу, но только по праздникам. А праздники здесь бывают редко, потому что армия — вещь суровая, сама понимаешь. Как говорит наш командир, здесь закаляются сердца и другие органы солдат. Я ему верю на слово, а не верить нельзя — это не одобряется.
Расскажу лучше хохму. Подходит как-то лейтенант Фролов к дневальному, молодому солдату, и тот, конечно, сразу отдает ему честь, то есть подносит правую ладонь к виску и держит ее так. А лейтенант спрашивает его: «Куда пошел командир роты?» Тут дневальный подум ал-подум ал, а потом подносит левую руку к левому виску, а правой показывает — туда! Вот смеху-то было!
Итак, мои дорогие, начинается четвертый месяц моей службы. Это уже будет третья часть первого года! Время летит как пуля. Вернусь, поступлю в университет, как правильно, папа, ты мне советовал. И ты познаешь истину, и истина сделает тебя свободным.
А пока бегу строиться. Целую вас и Серого, скажите ему, что это — я.
Ваш сын Гриша».
О том, что хранить письма не разрешается, очень часто говорил лейтенант Добрынин. Лейтенанта прямо трясло-колотило, когда он замечал, что внутренний карман гараев-ской формы начинает оттопыриваться — от пачки писем, лежащей там.
— Убрать! — коротко тыкал он Гараева в грудь.
И в тумбочке, кроме зубной щетки, пасты и бритвы, ничего быть не должно. Рвать и выбрасывать письма от матери и товарищей Григорий не мог — рука не поднималась, поэтому скоро он нашел выход: складывал письма в конверт, писал на нем адрес друга с большой буквой «Н» — не вскрывать — и отправлял этот пакет на свободу.
— Я уверен, что у кого-то есть и ножи с выкидными лезвиями, но только они получше припрятаны, — справедливо замечал командир роты, — и это называется незаконной связью с осужденными…
Выходит, письма и фотографии — это тоже связь… У Гараева был тайник на чердаке водокачки, в опиле, где, кроме разных личных излишеств, завернутых в старый подворотничок, хранились три боевых патрона, которые он сумел скроить во время учебных стрельб, — на случай, если потеряются магазинные на службе. Такое случалось — и подобные загашники имели почти все. Личность уходит в подполье — так можно было бы назвать этот процесс.
Второй пост прежде всего хорош был тем, что находился рядом со вторым контрольно-пропускным пунктом. И этим же он был плох. В углу там всегда стояла высокая чурка, на которой сидели «старички», так и не вышедшие в люди, то есть не сошедшие с поста в места более теплые — зимой, и прохладные — летом. Помощник часового КПП мог принести сюда чай. Но сегодня этим часовым был сержант Белоглазов.
Поставив автомат в угол, Григорий расстегнул крючок и верхнюю пуговицу, но ремень с подсумком снимать не стал. Прохладное, свежее полотно подворотничка — недорогой, но хитрый подарок для уставшего солдата. Плюс голубое небо.
На эстакаде, в балках и рядом с ними — везде ходили, сидели и лежали осужденные. С помощью табака, чая и солнечных лучей шла раскачка перед работой.
«А того игрока, видимо, упрятали в изолятор, — подумал Гараев, — иначе хана бы к нему подошла тихим шагом».
Он повидал уже: плывут порой из производственной зоны в жилую носилки под простынями, как белые ладьи в древности — похоронные. Сколько их было, недосчитанных на съёме! И никто не плакал рядом с ними, зажимая рот черным старушечьим платком.
Впрочем, по всей России плачут наши матери…
Гараев познакомился с этим осужденным мужиком случайно, по крайней мере ему так показалось. А точнее, мужик сам познакомился с ним, когда Григорий стоял дней десять назад на одном из постов «гаража» — так назывался объект охраны, где парковались и ремонтировались автомашины трудовой колонии. С утра тогда начал было накрапывать дождь — но скоро перестал. Однако много ли надо, чтобы нагнать море тоски, когда вокруг столько серых заборов? Гараж просматривался насквозь — от вышки до вышки, которые в количестве четырех штук стояли по углам зоны и напоминали избушки на курьих ножках — перекосившиеся, низкие, черные. Сидя на широкой чурке, Григорий наблюдал, как по приставленной к дощатому пристрою гаража высокой лестнице поднимается «полосатик». Вот он шустро забрался на крышу и, винтом развернувшись к свободе, невысоко, словно случайно, поднял руку — махнул и тотчас опустил.
— Ко-оля! Ко-оленька! — раздался вдруг женский голос, высокий, пронзительный, страшный. Гараев высунулся из окна: метрах в двадцати от колючей проволоки, на высокой куче опила стояли две женщины — старуха в черном и молодая в сером плаще и красных резиновых сапожках. Часового они пока не видели.