— Ко-оля! — снова закричала старая. А молодая стояла рядом и молчала, неподвижно вглядываясь в зону.
Осужденный на крыше глянул в сторону вышки, снова повернулся лицом к женщинам — и замер. Так стоял, опустив руки, и смотрел на них, а Гараев не знал, что делать, — такие контакты допускать нельзя. Слегка замявшись, он подошел к двери и скинул крючок.
Первой заметила солдата старуха — она сразу дернула молодую за рукав и, не отпуская девушку, повлекла ее за собой вниз. Та чуть ли не бежала за ней, видимо, матерью «Коленьки», которая даже оглянуться боялась, словно сам черт, а не человек в форме появился в дверях вышки. Сам «Коленька», мужик сорока с лишним лет, безнадежно, не шелохнувшись, смотрел вслед удаляющимся по дороге женщинам.
— Эх, солдат, солдат! — сказал, медленно подходя к вышке, спустившийся с небес на землю мужик… — У тебя ведь тоже мать есть? А от сумы да тюрьмы на Руси не зарекаются…
За воздух и кусок мыла приходится платить, а за любопытство и в камеру запирают. А что такое камера? А сколько тебе лет, солдат?
На следующий день Валерка Ширинкин прибежал на га-раевский пост, как они и договорились, утром, потому что снова был подменным. Оставив автомат товарищу, Григорий явился на КПП и заявил начальнику:
— Борис, пусти меня в зону — там один землячок чаем хочет угостить.
Зацепин показал лицо из-зажурнала, который он читал, лежа на лавке, и удивленно улыбнулся.
— А кто это такой? — спросил он и, вытянув руку, взял со стола пачку карточек, похожую на большую колоду карт.
— Некто Куимов.
Начальник караула быстро перебрал колоду и остановился, видимо, сначала на фотографии, внимательно прочитал губами содержание. Потом он все-таки передернул Гараева своим чуть насмешливым взглядом — но и не более.
— Десять лет за разбой на большой дороге, — весело сообщил он, — хороший у тебя землячок. Зачем тебе это?
— Интересно, что за человек.
— Да-а-а! — протянул начальник и добавил так, словно действительно уже был стариком: — Тебе еще интересно! Ну, иди — только быстро.
Гараев первый раз в жизни открыл дверь в зону. И даже показалось ему, что воздух здесь тяжелей, а земля — тверже. Зона на самом деле имеет свой запах, начинающийся у параши, но земля — это просто глина, почти сразу после дождя каменеющая под солнцем. Осужденные, вероятно, еще пили по своим балкам и закоулкам чифир, но Григорий уже знал, где находится помещение вулканизаторской. Все здесь было как в рядовом гражданском гараже где-нибудь в провинции. Он прошел мимо четырех широких красноватых ворот боксов, а в пятых, дернув за железную скобу, открыл маленькую дверь, повернул направо. Открыл еще одну дверь — и остановился, чуть испуганно вглядываясь в черную яму мастерской.
— Заходи, начальник! — раздался оттуда тяжеловатый голос Николая. — Не бойся — я солдат еще не убивал.
— Надо будет — убьешь, наверное, — ответил, как поздоровался, Григорий — и осторожно переступил порог.
— И сейчас надо — но не солдат. Солдаты — это дети, которым вдруг показалось, что они воины.
— Оскорбляешь…
Наконец-то Гараев разглядел его: Николай сидел у дощатого стола под маленьким квадратным окошком и действительно пил чифир из большой прокопченной кружки.
— Проходи, — пригласил он еще раз, — садись и раздели участь — для тебя заваривал, давно жду.
— Пусть волки делят с тобой участь. Я в темноте плохо вижу, — ответил Григорий, присаживаясь на табурет.
Николай добродушно улыбнулся и осторожно пододвинул горячую кружку гостю. И лишь потом парировал:
— Кто из нас в темноте, еще не известно…
— А известно, кого это надо убивать?
Гараев, парень сообразительный, быстро понял, что с чаем медлить не стоит, хотя домашняя брезгливость, конечно, еще и косоротила его слегка. Но Николай, словно нарочно, ехидно ощерил свою чернозубую пасть. И Гараев торопливо сделал два классических для круга осужденных глотка. Николай встал и, широко шагая, сделал круг по помещению. Григорий огляделся: в углу лежали автомобильные камеры, на столах у стены — напильники, ножницы… На полках стояли темные склянки.
— Убивать надо князей! — неожиданно и психовато выкрикнул осужденный, всем телом развернувшись к солдату. — Из своих сорока четырех я двадцать лет провел на зонах, но когда меня выпустят, пусть даже самая орденоносная грудь встанет мне поперек пути, я не остановлюсь — убью!
Тут и без того грубоватое лицо его стало по-настоящему злым и замкнутым, словно вспомнил он что-то темное и обидное, не раз, конечно, случавшееся в его несчастной жизни. Черная яма показалась еще глубже, и Гараеву снова стало страшно от того, что человек с большими руками, застывший перед ним, может придушить просто так, вдруг захотев этого. Но Николай посмотрел на него, вздохнул и сел на свой табурет. Он распечатал пачку «Беломорканала», лежавшую на столе, и достал чистенькую папироску.
— Я два раза по году сидел в одиночке, — сказал он, чиркая спичкой и глубоко затягиваясь дымом, — читал там Канта, Гегеля… Если б ты только знал, что такое одиночка! Самое лучшее место для теоретического обоснования социальной революции… — Николай улыбнулся и добавил: — Или убийства… А ты кем хочешь стать, солдат? Маршалом?
— Учителем.
— Да-а-а? — удивился Николай. — Да это здорово! Помню, был у меня в школе учитель, Виктор Степанович, — его раньше меня забрали, в тридцать седьмом… Я с его сыном учился в одном классе, даже дружили. Говорят, он сейчас где-то на Магадане живет. После войны меня в техникум приняли, а его нет. Так я тоже тогда не стал учиться — уехал с ним, но сел и его раньше…
— А как ты умудрился двадцать четыре года отсидеть?
— Я как сел за хулиганку, так почти не выходил — и мне сейчас уже нравится здесь… А ты знаешь Цыгана? С бородкой? Он тридцать пять лет на зоне. Его как-то выпустили на свободку, а он обратно — не хочет, не ведает, как билет на поезд купить. И я тоже: жратва есть, «петухи» тоже — зачем мне женщины?
— Послушай, Николай, а кто такой Ромашка?
— А-а! Мы на их свадьбу с Татарином пять жирных щенков приготовили, картошки нажарили…
— Как? Как так?
Минут сорок проговорил Григорий с Николаем, а количество вопросов в его голове только увеличилось, и начал он потихоньку догадываться, что на страшные вопросы существуют лишь не менее страшные ответы.
Дрогнула вышка второго поста. Григорий быстро встал с чурки, забросил автомат на плечо и застегнулся. Вошел Белоглазов.
— Как служба?
— Нормально, — ответил Григорий.
Сержант взялся за цевье гараевского автомата.
— Иди вниз, — кивнул он головой.
В прохладном домике КПП пахло деревом и теплым хлебом. На широкой лавке у стены сидел Ширинкин — сегодня он уже помощник часового здесь, у Белоглазова: стоит с автоматом у шлагбаума, когда тот лесовоз шмонает.
— Пить будешь? — спросил Валерка и достал из-под стола початую бутылку настоящей белой водки.
— Что, с барского стола? — ответил Григорий, разглядев на столе хлеб и банку тушенки. «Начало сценария, — подумал он, — теперь понятно, почему меня на второй пост поставили».
— Ты так сержантом станешь, — Гараев отломил кусок хлеба и, на ходу жуя, поднялся на свой пост.
— Понял, как службу надо нести?
— Так точно, товарищ сержант! — ответил Гараев и сел на чурку.
— Не дыши, если кто явится.
Четыре голых по пояс человека, выбегая друг за другом из-за балка, опрокинули каждый по ведру, видимо, бензина к подножию штабеля бревен. Не успел Григорий нажать на кнопку селектора, как вспыхнуло пламя. Оно выстрелом рванулось по сухому дереву вверх, в голубую высоту.
Заткнулись пилы на эстакаде. Слышно было, как часовые докладывали по селектору начальнику караула об обстановке. Гараев посмотрел вниз: Белоглазов и Ширинкин стояли с оружием у шлагбаума.
Пламя стремительно оправдывало чьи-то надежды: его гигантский столб поднялся выше башенного крана. Скоро вспыхнули и соседние постройки. А вдоль забора жилой зоны неслись уже две красные машины. Григорий оглянулся: у шлагбаума затормозил «уазик», из-под руля которого выскочил толстенький подполковник, начальник колонии, за ним — два офицера. Они бежали и что-то кричали друг другу. «Кран», — понял Гараев: пламя покачивалось рядом с ним.
Появилось усиление караула — это подняли отдыхавший после ночной службы взвод. Солдаты прогрохотали сапогами внизу — разбегались по периметру, оцепляя зону. Натянув на головы противогазы, они заметались в черном дыму там, ниже штабеля, где уже горело основное ограждение, горели щепа и опил — поэтому казалось, что горит земля.
И вдруг в башне крана появился голый по пояс человек. Глядя только вверх, он быстро поднимался по железной лестнице параллельно огненному столбу. Этого, конечно, не могло быть, но подуй сейчас ветер… Впрочем, ему и без того там жарко. Сотни глаз наблюдали за ним.
Время распалось на секунды: скостят, скостят, скостят — стучали часы. Сильно накалившись, побледнело голубое небо.
Григорий снял пилотку. Тут кран дернулся, еще раз дернулся — и медленно заскользил по рельсам вдоль штабеля.
Воздух сразу наполнился шумом водяных струй, криками и треском горящего дерева. Только осужденные, которые и не думали приступать к тушению пожара, сидели вокруг него на крышах, на бревнах и на корточках — амфитеатром. Зрелище, античный театр…
Гараев видел, как с нижней стороны круга к КПП прошел Джумахмедов, а от жилой зоны — ефрейтор Дюков. Всего полчаса оставалось до конца караула, как вышка закачалась от сапожного топота по лестнице. Ворвавшиеся на пост — все трое — были пьяны.
— Что, сучонок, побрезговал моей водкой? — процедил сквозь зубы Белоглазов. Сержант вскинул на руки автомат, висевший до того за спиной стволом вниз.
Дюков сделал шаг в сторону часового, просунул ему свою правую под мышку, а левой, вцепившись в запястье, заломил гараевскую руку до самых лопаток. То же самое и одновременно сделал Джумахмедов. От командиров несло водкой и потом. Автомат Гараева оставался за спиной.