огда не наблюдал его в хамском кураже. Казалось, он всегда сдерживает свою порядочность, вынуждая себя порой говорить резко — особенно со старослужащими. Почему же он пьет по ночам?
— Хорошо, солдат, иди, — сказал замполит, поднимая свой большой и печальный взгляд, — если надумаешь снова сделать какую-нибудь глупость, посоветуйся прежде со мной. Ты меня понял?
Гараев молча кивнул головой и встал — выходить ему не хотелось. Когда он появился в коридоре, к нему подошел Борис Зацепин.
— Там тебе оставили, — кивнул он в сторону столовой. Вечером Григорий сидел на табурете у своей кровати и, положив форму на колени, пришивал свежий подворотничок.
— Где он? Где? — послышался приближающийся голос собачника Дюкова. И ефрейтор стремительно влетел в спальное помещение казармы, стуча каблучками сапог и вертя красивой головенкой. Резко развернувшись под прямым углом, он подлетел к Гараеву.
— Так ты еще и пишешь? Да ты подними свое хайло, когда с тобой человек разговаривает!
Григорий, не поднимая головы, продолжал работать иголкой.
— Джумахмедов! — крикнул собачник. — До каких пор этот выродок будет оскорблять воинскую форму? Я тебя спрашиваю, замкомвзвода!
— Не трогай молодого солдата, — отозвался с кровати старший сержант, — а то он и про тебя очерк напишет… если уже не написал.
— Он на полах его писать будет! Каждый день и каждую ночь. Ты меня понял, молодой воин?
Гараев молчал.
Через минуту подворотничок был пришит. Григорий, застегивая пуговицы, взялся за ремень — и увидел перед собой крупное лицо Бориса Зацепина, внимательно ждавшего этого взгляда — глаза в глаза.
— У нас еще есть время — поговорим… — Борис коротко кивнул головой в сторону выхода из казармы. На виду у всей подшивающейся роты они вместе пошли к дверям.
— Правильно, Зацепин, — громко вякнул из своего угла Дюков, — поговори с ним в сортире!
— Только фонарей не оставляй! — добавил Джумахмедов. Борис промолчал. Они вышли к спортплощадке и сели на дли иную узкую скамейку. И Гараев вдруг успокоился, перестал дрожать — так его заполнила благодарность к этому парню.
— Ты знаешь, — начал Зацепин тихо, не глядя на Григория, — мне хочется тебя предупредить еще раз, вернее уже упредить… Видишь ли, я хорошо знаю, чем может кончиться пьеса с таким началом. Помнишь? Ружье выстрелит в конце… А тут кругом автоматы… Вот в прошлом году один таджик нашего призыва тоже все больше молчал. Молчал и письма домой писал — почти каждый вечер. «Старичков» это, конечно, раздражало — молчит и пишет. Они ему что-нибудь скажут, когда он пишет, а он только глаза кровью нальет — и молчит… А ты, как видно, пишешь не только домой. Вот и подумай, парень… Да-а… таджик тоже не был богатырем. А зимой приходим раз из караула в столовую — я даже испугался: столы свалены, треск, крики, «старички» кругом, а таджик стоит в центре и ножом размахивает — губы сжаты, глаза красные…
Борис, повернув голову, грустно посмотрел на Григория.
— Зацепил он тогда одного сержанта. Скальп, правда, не снял, но тот еще долго перевязанным ходил. Самого таджика наши офицеры спасли — отправили в другую роту, а скорее всего просто решили не поднимать шума, чтоб самим не погореть. Вот я и говорю тебе, не торопись, не спорь — выждать надо…
Когда они вернулись в казарму, сразу узнали новость: в Ленинской комнате роты состоится комсомольское собрание.
— Товарищи солдаты! — началсвою командирскую речь, расхаживая от окна к двери и обратно, лейтенант Добрынин. — Армейская служба — это, товарищи, тоже жизнь. И поэтому каждый из нас может оступиться. Я, например, такой же комсомолец, как и вы, рядовой член организации, с правами и даже обязанностями. Вы можете критиковать и меня. И критикуйте, критикуйте. Но не забывайте, что через полчаса собрание закончится — и я снова стану командиром взвода!
Он закрутился, как девочка, на каблучках — точно под большим орденоносным портретом министра внутренних дел генерал-полковника Щелокова. Улыбнулся, щелкнул пальчиками и остановил свой озорной взгляд на молодом солдате.
— Гараев! — резко сказал он.
— Я! — встал Григорий.
— Гараев, что напоминает тебе это? — спросил командир взвода, выкинув вперед детскую ручку с указующим перстом: на стене в углу висел синий щит с изображением красного флага и воина, на форме которого краснели петлицы и погоны. А Гараева уже начинало подташнивать от пережитого — и он, дивясь замысловатости офицерской мысли, секунд пять досадно молчал.
— Этот шедевр напоминает мне кошмары Босха.
— А это кто такой? Э-э-э… Ты слишком грамотен для солдата, Гараев. Поэтому тебя пороть надо, да почаще. Сочетание красного и синего цветов прежде всего должно напоминать нам о форме советской милиции, к которой мы имеем почти прямое отношение. А заговорил я с вами о форме потому, что она — высшее достижение человеческой мысли. Она говорит о принадлежности человека к определенному строю, она отсекает от него все лишнее, оставляя сущность. Форма подчеркивает мужскую фигуру и концентрирует дух на выполнении поставленной задачи. Будь моя воля, все ходили бы в форме — в армейской, в милицейской, в железнодорожной — неважно…
— Строем? — спросил, не вставая, Борис Зацепин.
— Да, строем, чтоб сразу было видно того, кто не хочет идти в ногу. Поэтому меня особенно бесит, когда кто-либо пятнает нашу с вами форму, честь нашего мундира…
— Гараев, встань! — закричал он вдруг. — Тебе никто не разрешал садиться!
Григорий медленно поднялся и, опустив руки по швам, прижал их к бедрам — они снова начали дрожать.
— Нынче появилась такая категория подпольных активистов, которые мнят о себе как о борцах за справедливость, — продолжил прежним ровным тоном лейтенант, не глядя на Гараева, — таким активистам кажется, что все вокруг сволочи. Вокруг, я повторяю, а сами они, конечно, люди глубоко порядочные. Особенно они ненавидят тех, кому обязаны подчиняться, потому что сами ни на что не годны… Сами они, стоит только отвернуться, готовы стянуть со стола кусок… Зачем ты в зону ходишь? — вдруг остановившись, резко повернулся он к Гараеву. — Что ты там себе выкраиваешь? Или зэковское общество тебя устраивает больше, чем солдатское?
— В какую зону? — опешил Григорий.
И вдруг его как молотком по голове осенило: да-а… но ведь только Ширинкин знает… или кто с другого поста видел? Он машинально повернул голову в сторону бывшего товарища, но наткнулся взглядом лишь на голый затылок прямо торчащей головы Ширинкина — тот, выгнувшись винтом, с великим интересом разглядывал красно-синий милицейский плакат.
— Ого! Да это связь с осужденными! — прозвучал веселый голос собачника, почему-то присутствовавшего на собрании комсомольцев взвода, хотя сам он относился к отделению управления роты и комсомольцем не был.
— Да-а! За это на срок раскрутиться можно, — добавил, узко улыбаясь, брат Бориса Зацепина. А ведь зря он так радовался, не знал, видимо, что начальником караула тогда был Борис, брат его, который сидел, закусив нижнюю губу, — нет, он не мог, это исключено…
— Я тебя спрашиваю, Гараев!
— Говори, сволочь! — уже зло поддержал Добрынина собачник.
— Я в зону не ходил, — ответил Григорий тихо и заложил руки за спину, спокойно глядя лейтенанту в глаза.
— А вот мы сейчас точно узнаем это — я не думаю, что среди нас найдется такой, кто будет прикрывать тебя. Правильно я говорю, Зацепин?
— Конэ-эшно, — протянул Владимир.
— Я спрашиваю Бориса.
В комнате стало тихо — и старослужащие, и те, что моложе, вдруг разом осознали комбинацию, разыгранную командиром взвода.
— Признайся, Борис, Гараев на гараже ходил в зону, сказав тебе, что у него пилотка упала с вышки на КСП?
Последнее было откровенной, даже нарочито, дескать, с юмором, выставляемой напоказ подтасовкой, вроде игры между своими, палочкой-выручалочкой в беде, которая — чего там! — может случиться с каждым.
Борис, усмехнувшись так, словно принял пас, встал.
— Не знаю, о чем вы говорите, — сказалон обуже решенном деле так, что лейтенант задвигал кадыком, пытаясь проглотить эту таблетку. И тут все, как показалось Григорию, заметили все ниже опускавшуюся голову Ширинкина…
— Ты совершаешь большую ошибку, — наконец-то покачал головой Добрынин, с великой досадой глядя на Зацепина.
— Кончай прикрывать этого козла! — выкрикнул Джумахмедов. — Он же обманул тебя!
— Нам с тобой до дембеля осталось два месяца, а ты себе на шею скребешь, — процедил собачник, — не понимаю я тебя…
— Я правда ничего не знаю, — вздохнул Борис. — Гараев при мне в зону не ходил… Откуда вы взяли это?
В Ленинской комнате снова наступила тишина.
Гараев подумал, что гонористого престижа ради лейтенант не станет жалеть своего человека — того, кто стал своим сегодня. И Ширинкин покрасневшей шкурой понял это… Так бы и случилось, но Добрынин сам напоролся на точный удар слева.
— Мы хотели помочь тебе, Зацепин, — честно признался он, — ведь ты старый и заслуженный воин, ты пользуешься авторитетом в нашем боевом полку — как и твой брат… — Этот пафос и иезуитская пауза были слишком ясны… Но лейтенант, видимо, не знал не только полкового, но и кровного братства. А Володя уже все понял — и плотно прижался лопатками к спине Бориса, отличаясь от того лишь откровенной злостью разом побледневшего лица.
— Да, нам с братом осталось до дембеля всего два месяца… Если я хорошенько напрягу свою память, то и нам с вами, товарищ лейтенант, найдется о чем поговорить…
Весь взвод тревожно ждал, как отреагирует командир взвода на этот откровенный выпад — Зацепины решили отмахиваться в четыре руки. По возрасту братья почти равны Добрынину, а по уму явно превосходят. Кроме того, их уважают все — и они не уступают никому.
Гараеву стало чуть легче дышать.
— А все из-за этого подонка! — махнул рукой, словно собираясь ударить Григория локтем, сидевший через проход Дюков.
— Прекратить! — живо воспользовался моментом лейтенант. — Только рукоприкладства нам не хватает! Сколько на вечерних поверках можно говорить об одном и том же!