«залом Маршалов», рабочего кабинета и спальни; туда можно было попасть из большой прихожей с плиточным полом, повернув направо, налево же была кордегардия и столовая с окнами на улицу. Капитан охраны и герцог де Блака, без которого Луи Станислас не мог обойтись, ютились на втором этаже. В этом «королевстве» было всегда шумно, людно и суетно; даже когда гвардейцы выгоняли из «зала Маршалов» разгалдевшихся посетителей, в кабинет долетали звуки колоколов с собора Святого Бавона и из церкви Святого Николая, а в столовую – грохот экипажей с площади Коутер.
Шатобрианы сначала поселились в гостинице «Фландрия», но там же остановились аббат Луи, сохранивший должность министра финансов, и морской министр граф Беньо, которым пришлось делить одну комнату. Тонкая перегородка между гостиничными номерами не гасила звуки громких ссор, причем министров особенно разбирало около полуночи, когда Селесте становилось трудно дышать и Рене сидел рядом, поправляя ей подушки. Луи ругал Беньо дураком, тот припоминал ему сокращение армии из-за нехватки денег и казну, брошенную в Тюильри, аббат стучал стулом об пол… Госпожа де Шатобриан, не терпевшая обоих, задыхалась уже не столько от астмы, сколько от возмущения: она не могла забыть, что в первую годовщину Революции Луи (аббат, имевший сожительницу) исполнял обязанности дьякона на празднике Федерации, помогая Талейрану (женатому епископу), а Беньо, бывший прежде близким советником Люсьена Бонапарта, десять лет пресмыкался перед Наполеоном точно так же, как теперь перед Людовиком XVIII, и вот такие люди при любой власти сохраняют жизнь, богатство и влияние, тогда как честные и порядочные гибнут или терпят нужду! Супруги с большим облегчением перебрались в дом господина ван дер Бриггена на улице Круа, где им отвели целых две комнаты. Там уже жили братья Бертены, у которых снова отняли их детище – «Журналь де деба». В Генте они стали издавать свой «Универсальный вестник», который быстро переименовали в «Универсальную газету», чтобы не путать с парижским. Печаталась эта газета на собственные деньги короля, который помещал там свои ордонансы и прокламации; в редакцию входили также герцог де Блака, Шатобриан, граф де Жокур, временно исполнявший обязанности министра иностранных дел (Талейран застрял в Вене), военный министр генерал Кларк и министр просвещения Лалли-Толендаль.
Газета выходила всего три раза в неделю, и всё же написание статей для неё стало основным занятием Шатобриана, поскольку обязанности министра внутренних дел, которые он исполнял в отсутствие аббата де Монтескью, уехавшего в Лондон, не отнимали у него много времени: переписка с «департаментами», то есть префектами и мэрами «верных городов» внутри Франции, не требовала даже услуг секретаря, строительством дорог и ремонтом мостов Рене не занимался, его должность полномочного посланника в Швеции тоже существовала пока только на бумаге, и, если не считать заседаний Совета за покрытым зеленым сукном столом в кабинете короля, ему было совершенно нечего делать.
О, эти совещания! Они начинались каждый день часа в четыре и продолжались до обеда – шумные, звонкие и пустые. Обменивались последними новостями, спорили, слушая каждый сам себя. Король председательствовал, желая знать мнение каждого. Генерал Кларк, он же герцог Фельтрский, сохранивший связи среди генералов и маршалов Бонапарта, знакомил его величество с новыми назначениями и перемещениями императорских войск; де Блака делился информацией о настроениях в столице, наверняка полученной от Фуше; Лалли-Толендаль, утирая платком пот со лба и слезы с глаз, разражался патриотическими тирадами – еще более раздутыми и напыщенными, чем он сам; король отвечал им всем, пересыпая свою речь цитатами из Овидия и Горация… В основном делили шкуру неубитого медведя – обсуждали, как поступить после возвращения с теми, кто поддержал Бонапарта и служил ему, причем де Блака и Кларк занимали самую непримиримую позицию, а Шатобриан возражал им. Само возвращение не ставилось под вопрос; много говорили о необходимости предотвратить иноземное вторжение и позволить французам восстановить династию своими руками. Между тем немногие маршалы, сохранившие верность королю, один за другим покидали Гент: Бертье выхлопотал себе позволение уехать в Бамберг, к жене и детям; Виктор, затравленный глупыми шутками, отправился в Ахен, даже Мармон перебрался в Брюссель…
В шесть часов вечера король шествовал в зеленую гостиную, превращенную в столовую; нескольким министрам и иностранным посланникам милостиво разрешали разделить трапезу вместе с ним и Месье, специально приезжавшим из гостиницы «Нидерланды», где он устроил свой двор, – это было единственным отступлением от этикета. Шатобриан часто оказывался в числе избранных, поскольку королю нравилось, что виконт искренне смеется над его анекдотами, – ни один придворный не позволил бы себе такого чистосердечия. Месье, напротив, хмурился: он и его приспешники считали Рене якобинцем, зато герцог де Блака всячески выражал ему свое расположение, поскольку его самого терпеть не могли. Придворные интриги переместились из Тюильри на улицу Шан… Шатобриан был вынужден признать, что его жена права: ни первое, ни нынешнее изгнание ничему не научили Бурбонов и ярых роялистов. Граф д’Артуа на одну лишь гостиницу тратил тысячу франков в день, тогда как король, оставшийся по милости аббата Луи почти без средств и начавший переговоры с лондонским правительством о займе в полмиллиона фунтов, не мог себе позволить содержать армию и даже закупить лошадей для офицеров; герцог Фельтрский разъезжал в карете с двумя лакеями на запятках, когда все прочие ходили пешком, и завел себе егеря и повара, в то время как большинство эмигрантов завтракали кувшином молока, обедали за табльдотом по три франка с человека и ужинали стаканом подслащенной воды.
Сегодня на Совете речь непременно пойдет о «Дополнительном акте». Нужно будет постараться сделать так, чтобы обсуждение не свелось к одним лишь плевкам в сторону Констана. Пусть его запишут в либералы, республиканцы, революционеры – Рене всё равно будет твердить этим меднолобым консерваторам о том, что в Хартию необходимо внести изменения в духе времени. Сейчас для этого самый удобный момент! Жаль, что Талейран не в Генте: при всей своей нелюбви к этому человеку, Шатобриан не мог не признать, что он умен и тонко чувствует грядущие перемены подобно собаке, которая начинает выть и метаться еще до начала солнечного затмения. Подумав, виконт сел за стол, раскрыл бювар и откинул крышку чернильницы. «Ваше присутствие совершенно необходимо, – выводил он своим непоклонным почерком. – Приезжайте в Гент, пока глупости только говорят, но не делают. Вы должны встать во главе нас, чтобы мы сформировали правительство, вождем и опорой которого станете Вы».
Глава девятая. Esse quam videre[15]
За обедом все казались сумрачно сосредоточенными. Сэр Уильям мысленно возвращался к письму герцога Веллингтона из Брюсселя, его тревожила фраза о том, что «армия нехороша»; кроме того, он чувствовал себя неуютно, зная, что ему предстоит заменить в штабе сэра Хадсона Лоу, который упорно ухаживал за его недавно овдовевшей сестрой Сьюзан. Герцог почему-то невзлюбил сэра Хадсона и поставил военному министру ультиматум: либо полковника де Ланси назначат генерал-квартирмейстером в Нидерландах, либо он не примет командование. Властям пришлось уступить, Лоу доверили командование английскими войсками в Генуе, которые должны были поддержать австрийцев против армии Неаполитанского короля, неожиданно пришедшего на помощь своему шурину Бонапарту. Конечно, это повышение по службе, и Хадсон не может быть недоволен, но не заподозрит ли он Уильяма в интригах?.. Мысли Магдалены рассыпа́лись подобно бусинам с оборвавшегося ожерелья: как долго она будет жить здесь одна? Как скоро Уильям сможет написать ей и вызвать к себе? Успеет ли она подготовиться к отъезду? Она никогда не покидала британских берегов, что ждет ее по ту сторону пролива?.. Сэр Джеймс Холл обдумывал свой предстоящий доклад в Лондонском королевском обществе с демонстрацией машины для моделирования складкообразования. Свою статью «О вертикальном положении и изгибах некоторых напластований и их связи с гранитом» он только-только сдал в набор, а потому пока не мог предложить вниманию коллег новый сборник научных трудов Эдинбургского королевского общества, которое возглавлял уже три года… Сэр Роберт Прингл, проигравшийся накануне в пух и прах, размышлял о том, у кого бы занять десять фунтов: отец откажет, на дядюшку надежды плохи, а кузен, верно, сам нуждается в деньгах…
– Надеюсь, вам не придется скучать в Лондоне до отъезда и вы проведете это время с пользой и приятностью, – сказал, наконец, Уильям жене после супа, когда всеобщее молчание сделалось почти осязаемым. – Всецело полагаюсь на вас, дорогой сэр Джеймс; вы всегда сможете дать Магдалене хороший совет.
– Да-да, конечно, – очнулся его тесть. И обернулся к дочери: – Джон абонировал ложу в «Друри-лейн», я уверен, что они с женой будут рады разделить ее с тобой. Все только и говорят, что об Эдмунде Кине; я слышал, что он очень хорош в «Макбете».
Магдалена смутилась.
– У меня нет приличного вечернего платья; боюсь, брат будет чувствовать себя неловко в хорошем обществе рядом со мной. Мы так отстали от моды в нашей глуши… Талию теперь делают гораздо выше, шлейфов больше не носят…
Отец посмотрел на нее с неодобрением, на его высоком лбу с залысинами четче обозначилась глубокая складка буквой «Т» между бровями.
– Глупости! Здоровье и ум всегда будут в моде, а если женщина способна привлечь к себе внимание только каким-нибудь страусовым пером или кружевной оборкой, то она сто́ит гораздо меньше, чем на нее тратят! Не так ли, сэр Уильям?
– Совершенно с вами согласен.
– Бери пример с твоей дорогой матери. У нас в Шотландии, сэр Уильям, леди Хелен называют «длинноголовой», что означает «дальновидная». Она никогда не стремилась «блистать», но это само солнце – да, солнце, дарующее свет и тепло! Я просто диву даюсь, как она успевает обо всём позаботиться: ведь она подарила мне шестерых детей, не потеряв ни одного, не запустив ни одной детской болезни! Два поместья, почти сотня арендаторов – это всё тоже на ней, и притом она сумеет поддержать любой разговор, когда мы принимаем у себя гостей в Эдинбурге, – способна ли на такое вертихвостка, читающая лишь журналы с модными парижскими картинками?