тное ощущение, будто он не в первый раз переживает этот самый момент; было что-то мучительно знакомое в тревожном метании теней по стенам, шепоте, бесследно растворяющемся в воздухе, неуловимом запахе лжи и обмана…
До него донесся резкий голос Понтекулана, который доказывал кому-то, что генерал Груши – опытный военачальник и честный человек, обвинения против него смехотворны, его просто хотят сделать козлом отпущения… Потом голоса удалились.
Было уже совсем темно, когда Констан, окончив свой труд, шел по длинному коридору вслед за лакеем с подсвечником в руке. Впереди на лестнице мелькнула тень, знакомый носатый профиль – Биньон! Вот кто ему всё объяснит!
Министр иностранных дел не успел улизнуть и был вынужден взять Констана в свою карету, тем более что им по дороге. В потемках они даже казались похожи друг на друга: оба осунувшиеся, небритые, голодные. Только у барона был вид человека, которому смертную казнь заменили каторгой. Видимо, он устал держать всё в себе, потому и вывалил на Констана ворох недавних событий.
Париж оказался меж двух огней: с севера – англичане, на левом берегу Сены – пруссаки. После нескольких яростных схваток фон Цитен занял Севр, фон Бюлов – Версаль; генерал Вандам был разбит под Исси и отступил в Вожирар; через город ехали транспорты с ранеными. Правительство созвало военный совет, хотя всё было уже решено: Фуше твердил, что оборонять Париж значит погубить его, защищать столицу опасно для общественного порядка, торговли, искусств, а также нравов; маршал Даву (он теперь военный министр) был с ним согласен и сказал, что за последние дни совладал со своими идеями и предрассудками. Массена и Сульт его поддержали, только Лефевр был против. Армия же хотела драться и требовала заменить Даву Вандамом, однако и тот не верил в сопротивление. Вчера канонада возобновилась еще до рассвета, к полудню Блюхер перенес свою главную квартиру в Сен-Клу; пруссаки захватили Медон и продвигались дальше. Даву уже давно предлагал переговоры, но фельдмаршал не соглашался – он собирался воевать до тех пор, пока в Париже останется хоть один французский солдат.
– А Наполеон? – спросил Констан. – Блюхер требовал голову Буонапарте.
– О, Наполеон! Фуше еще неделю назад отправил его в Мальмезон, надеясь использовать как главный козырь в своей колоде, и при этом постоянно дрожал от страха, опасаясь нового переворота. Ведь Бонапарт не проливал там слезы о покойной Жозефине: узнав, что Блюхер уже в Компьене, он прислал в Париж генерала Беккера, которому Фуше поручил его охранять, и требовал дать ему командование армией – не как императору, а как генералу, чье имя и репутация еще способны повлиять на судьбы нации.
– Однако!
– Фуше обругал Беккера, Даву сказал, что нужно как можно скорее удалить отсюда Бонапарта, иначе придется его арестовать, и он готов сделать это сам.
– И посадить в железную клетку?
Биньон поморщился: ему было не до иронии. Его левое веко слегка подергивалось.
– Император уехал пять дней назад; сейчас он должен быть уже в Рошфоре. Если ему удастся сесть там на корабль, он сможет отплыть в Америку.
Карета остановилась у дома Констана; лакей распахнул дверцу.
– Советую вам завтра не выходить на улицу, – сказал Биньон. – По условиям перемирия, наши войска должны за три дня покинуть Париж и отойти за Луару, забрав с собой всё свое имущество.
– Какого перемирия? – вытаращил глаза Констан, застыв с одной ногой на подножке.
– Я сам участвовал в переговорах с генералом Мюффлингом и полковником Хёрви, вчера в Сен-Клу. Герцог Веллингтон и фельдмаршал Блюхер условия приняли: с сегодняшнего дня военные действия прекращены. Нам обещали уважение к французским властям, пока они существуют.
Лакей захлопнул дверцу кареты, Биньон постучал тростью в переднюю стенку: трогай!
«Универсальный вестник, среда 5 июля 1815 года.
Полномочные представители, посланные к государям-союзникам, вернулись в Париж.
Совещания, начатые в Агно, отложены до тех пор, пока посол Англии не получит полномочий; они возобновятся в Париже, куда государи и их министры не замедлят прибыть.
Верные своим заявлениям, государи выказывают самые либеральные намерения и сходятся в своем желании не навязывать Франции никакой формы правления, но предоставить ей полную свободу в этом отношении. Полномочные представители дали самые положительные уверения на сей счет.
Во всех департаментах, через которые проезжали полномочные представители, они отмечали наилучший настрой; рвение обывателей приходится сдерживать, а не возбуждать. Трехцветный флаг и национальная кокарда видны повсюду посреди неприятельских армий».
Глава двадцать четвертая. Сделка с дьяволом
– Ах, Боже мой, что же мне делать? Месье Бопре! Месье Бопре!
Якоб спустился по лестнице на первый этаж, когда солдаты уже заходили в столовую.
– Остановитесь, господа! – громко произнес он по-немецки и похолодел от страха.
Солдаты в самом деле остановились, из дверей выглядывали удивленные физиономии. Собрав всё свое мужество, Якоб подошел к офицеру, стараясь держать спину прямо.
– Весьма сожалею, но этот дом уже занят для свиты лорда Каслри, – сообщил он, проглатывая «р» на английский манер.
Якоб держал в поднятой руке бумагу с красной гербовой печатью и подписью министра, закрывая пальцами слово «паспорт». Он нарядился в зеленый фрак поверх коричневого в клетку жилета, бежевые панталоны уходили в сапоги-«блюхеры». Портной уверял, что в Лондоне сейчас это самое модное сочетание цветов.
Офицер был уже немолод, обе его щеки были изуродованы шрамами, один из которых рассекал подбородок. На черном кивере с зеленым султаном сверкала желтая бляха с императорской короной и ганноверской лошадью. Бумагу у Якоба он не взял – наверное, не умел читать по-английски. Нужно было непременно поддержать его авторитет и задобрить.
– Поздравляю вас с победой, господин капитан! – воскликнул Якоб на удачу (в военных званиях он не разбирался). – Да здравствует король!
– Да здравствует король! – гаркнули солдаты.
Сообразительная мадам Клеман уже распорядилась: лакей принес несколько бутылок вина.
– Эта женщина просит освободителей принять знак ее благодарности, – пояснил Якоб на том же невероятном немецком, который должен был скрыть его франкфуртский акцент.
Солдаты забрали бутылки, офицер козырнул, и они ушли.
– Ах, месье Бопре! Вы мой спаситель! – всплеснула руками мадам Клеман. – И вам так идет этот костюм!
Якоб опустился на стул и вытер рукой пот со лба. Барух а-Шем, пронесло! Надо будет сказать Ротшильду, чтобы выпросил у герцога Веллингтона какую-нибудь охранную грамоту, когда отправится к нему с визитом.
– Месье Бопре, ваш галстук… Позвольте мне вам помочь?
Не дожидаясь ответа, мадам Клеман распутала уродливый узел, кое-как накрученный Якобом, и завязала изящный бант, напоминавший собой крылья бабочки. В этот момент вошла кухарка, спросила, подавать ли обед.
– Ну конечно, подавай, – ответила ей госпожа, не оборачиваясь.
Мадам Клеман была хозяйкой дома, который Ротшильд снял для Якоба и его голубей. Четыре дня назад она явилась без предупреждения из Монружа в карете с привязанными к ней сундуками и чемоданами, с горничной, кухаркой и лакеем и в истеричном состоянии: французы разбиты, всюду ужас, грабеж и раненые, муж уехал по делам в Шампань и застрял там, она совсем одна, без мужчины в доме, а пруссаки уже на подходе! О, это чудовища! Всем известно, как они обходятся с беззащитными женщинами! До́ма и лавки в Монруже ей не жаль, это имущество мужа, поделом ему, раз покинул ее одну в такое страшное время, а павильон на улице Сен-Лазар – ее приданое, здесь она будет в безопасности, тем более что в доме есть мужчина. (Лакея она, по-видимому, за мужчину не считала.) Якоб вернулся из конторы, когда она уже устраивалась и распоряжалась; оба были неприятно удивлены. Мадам Клеман, заключавшая договор с Джеймсом Ротшильдом, не ожидала, что настоящий ее жилец настолько молод, почти мальчик, а Якобу стало не по себе из-за того, что маленький домик враз наполнился людьми: они везде станут совать свой нос, тревожить голубей… Будучи людьми практическими, хозяйка и жилец заключили между собой новое соглашение: в спальню Якоба и на чердак никто не заходит, столоваться он будет у мадам Клеман, обеспечивая ей за это защиту и покровительство. Приходящую стряпуху пришлось рассчитать; она заплакала; Якоб из жалости дал ей наполеондор, и она истово поцеловала профиль императора на монете, точно это были святые мощи.
Парижане были объяты страхом: англичане и пруссаки занимают заставы, завтра они начнут врываться в дома! Ко всем лавкам выстраивались очереди, люди запасались съестным, чтобы не выходить из дому целую неделю; окна закрывали ставнями, двери баррикадировали. В это время Ротшильд, Штейнберг и Розенталь пропадали на Бирже: на следующий же день после заключения перемирия пятипроцентные государственные облигации взлетели вверх, за них давали уже не пятьдесят пять с половиной, а шестьдесят шесть франков, и то ли еще будет! Якоб вел счетные книги и узнавал новости для Ротшильда. Оказывается, согласие союзников на перемирие обошлось в три миллиона, которые им передал от имени Фуше банкир Уврар. Интересно, вернут ли ему потом эти деньги? Наполеон у него взял пятьдесят миллионов, а расписки не дал, Уврар ездил за ней аж в Ватерлоо, но так и не получил, – плакали его денежки! Временное правительство обратилось в Банк Франции с просьбой выплатить жалованье армии, чтобы она могла уйти в Лонжюмо, долгов накопилось на два миллиона. Лаффит покрыл эту сумму из собственных денег, чтобы не залезать в карман государства. Пруссаки наверняка потребуют новую контрибуцию, правительство (каким бы оно ни было) прибегнет к займу – надо быть начеку… Ротшильд говорил, что скоро пошлет Якоба в Антверпен с его голубями, – как только всё утрясется и можно будет путешествовать без опаски. Все четыре птенца из первого выводка уже встали на крыло, Глуглу и Перышко вновь по очереди высиживали яйца, да и Генерала с Гризеттой Якоб недавно застиг друг на друге – значит, ехать придется с молодняком, не подвели бы! Им нужно еще не меньше двух месяцев, чтобы стать хорошими летунами. Он возвращался из конторы к своим милым птицам – и к мадам Клеман…