Последний полет орла — страница 8 из 52

Альфред ничего не ответил. Естественные поступки не требуют ни оправдания, ни одобрения, а что может быть естественней, чем исполнить свой долг? Майор потянул за повод своего мула, и с четверть лье они молча продвигались шагом, пока измученное животное не остановилось само, чтобы передохнуть. Не слезая с седла, Альфред решил стянуть с себя сапоги, чтобы вылить из них воду. Старик смотрел, как он мучается.

– Что, ноги опухли? – спросил он.

– Я четверо суток не разувался, так и спал.

– Это ваш первый мундир? Других не нашивали?

– Отец говорил мне, что мундир, как и честь, дается один раз.

Юный граф сразу устыдился этих слов, которые показались ему бестактными. Он был поздним ребенком: матушке, похоронившей трех детей, сравнялось сорок, когда она произвела на свет сына, отцу-калеке было под шестьдесят. Перевороты Революции обошли их стороной (если не считать утраты поместий и состояния): отец не сражался ни за Республику, ни за Империю, ни против них, его мундир и честь остались незапятнанными. В «красных ротах» служили старые да малые – эмигранты, проведшие двадцать лет на чужбине, и мальчики только что со школьной скамьи. Зрелые мужчины – те, чьими подвигами Альфреда учили гордиться, – неоднократно меняли если не сам мундир, то кокарду на шляпе, но есть ли у него право укорять их за это? Впрочем, майор как будто не обиделся.

– Я-то в молодости был моряком, – сообщил он. – Начинал юнгой, дослужился до капитана. А там пришлось мне сделаться сухопутным и… опять всё сначала. Такие дела, сударь.

Альфред сказал, что ни разу не был в море и не видал кораблей, кроме как на картинках, хотя его матушка – дочь адмирала и двоюродная сестра знаменитого капитана де Бугенвиля. И снова смутился: он хотел подчеркнуть превосходство над собой своего спутника, а вышло, что похвастался родней.

– Вы, должно быть, устали, – добавил он поспешно. – Если хотите, я уступлю вам своего коня. Мы можем ехать на нём по очереди.

Майор махнул рукой.

– Спасибо, конечно, но не мое это дело: я не умею ездить верхом.

– Как же так? – удивился Альфред. – Старшим офицерам полагается лошадь!

– Раз в год, на смотрах. Одолжишь у кого-нибудь… А так…

Они продолжили путь.

– Вы хороший парень, сударь, хотя и «красный», – прохрипел майор с чистосердечием старого армейца. – Каждому свое.

Топ-топ, чвак-чвак, щщщ, щщщ…

– Вам, верно, не терпится поскорее добраться до места, – снова заговорил пехотинец, – а мне, верите ли, на душе привольно и хорошо. Шел бы и шел – вот с этой ушастой скотиной и своей повозкой. Такие времена настали, что лучше уж одному… Только я не гоню вас, не подумайте ничего такого… Знаете, что у меня там?

Он указал большим пальцем через плечо на тележку.

– Нет.

– Женщина.

– А…

Конь продолжал идти вперед, дождь тоже не прекращался; плащ и мундир промокли насквозь, волосы прилипли ко лбу, холодные струйки беспрепятственно стекали по спине Альфреда до самых пяток. Он продрог, проголодался… В самом деле, хорошо бы уже прийти куда-нибудь под крышу, в тепло, к людям! Шагавший рядом майор несколько раз заглянул ему в лицо, словно подстерегая вопрос, и с досадой сказал, так и не дождавшись:

– А вы нелюбопытны!

Альфред пожал плечами. Это верно. Воспитанный стариками, которые сами засыпа́ли его рассказами, не заставляя себя упрашивать и не делая тайны из того, чего «детям знать не положено», он быстро насытился знаниями разного рода, так что в лицее его ничем не могли удивить ни учителя, ни тем более товарищи. Его не любили, считая задавакой, а он не искал дружбы людей, которых ставил ниже себя, потому что их любопытство стремилось лишь заглянуть под покровы, наброшенные стыдливостью, а не приподнять завесу тайны над законами бытия.

– Могу поспорить на что хотите: услышь вы историю о том, как я распрощался с морем, она бы вас удивила, – не сдавался майор.

Юноша понял, что ему просто хочется поговорить.

– В таком случае я охотно ее послушаю.

Судя по приготовлениям, история была длинной и рассказанной прежде уже не раз: прежде чем приступить к ней, майор поправил на голове кивер, дернул плечом, словно подбрасывая сползший ранец (по одной этой привычке можно было узнать старого вояку, выслужившегося в офицеры из солдат), отхлебнул еще из своей фляги и пнул ногой в живот мула, чтобы бодрее шагал.

– Так вот, сударь, было это в девяносто седьмом году. Война шла уже несколько лет, в военном флоте моряков стало не хватать, поневоле взялись за торговый. Так и вышло, что я, капитан двухмачтовой шхуны, изведавшей все пути от Кардиффа до Ла-Коруньи, неожиданно сделался капитаном фрегата и должен был сопровождать караваны с Гваделупы и других островов, охраняя их от англичан. Что ж, человек ко всему привыкает. Только однажды, когда мы стояли на рейде в Бресте, меня вызвали на берег, к префекту, и сказали, что я должен взять на борт заговорщика, приговоренного к депортации. Радости я от этого не испытал, но приказ есть приказ. Я отправился обратно на корабль – предупредить о том, какой груз нам предстояло забрать. И вот в назначенный день и час от берега отчалила шлюпка, взяв курс прямо на нас. День, знаете, был тогда солнечный, конец весны. Небо безоблачное, солнце прыгает зайчиками по волнам, и на душе светло и радостно, не хочется думать о плохом.

Майор вдруг замолчал и взглянул искоса на Альфреда, будто измерив его с головы до ног.

– Вы, сударь, верно, тогда еще пешком под стол ходили. А осужденному, которого ко мне в шлюпке привезли, было, должно быть, столько же лет, сколько вам сейчас. И ростом с вас. Чернявый, хорош лицом, видно, что из благородных. И с ним жена – девушка лет семнадцати. Хорошенькая! Волосы светлые, точно корона вокруг головы, а брови темные, глаза голубые, сияют как звездочки, на щечках ямочки, и всё-то она смеется, всё заливается, как канарейка, – так ей было радостно, что не разлучили их, что они поедут вместе, да еще и в одной каюте с капитаном, и путь предстоит долгий, и увидят они дальние страны… Жандармский офицер, что их привез, вручил мне пакет с двумя красными сургучными печатями – приказ, что мне делать с преступником, – и наказал вскрыть только после того, как я пересеку пятнадцатую параллель. Сердце у меня тогда ёкнуло, как увидел я эти печати, – точно кровью намазано, но сказал, что всё исполню в точности.

Альфред забыл про дождь, печально сыпавшийся с хмурых небес. Бледное продрогшее солнце спускалось к горизонту, прячась за большими мельницами с недвижными крыльями, а он представлял себе яркую синеву, испещренную бликами, и свет любви, сиявший в глазах чудесной девушки.

– Шли мы на всех парусах, а всё ж таки прошло не меньше двух недель, прежде чем мы достигли Азорских островов. И верите ли, сударь, за это время я так привязался к своим постояльцам, будто знал их с рождения. Я не держал их взаперти – куда они денутся? Оружия при них не было никакого, только сундучок с книгами и сменой белья. Болеть они почти не болели – знаете, как бывает с сухопутными, когда с твердой почвы переходишь на зыбкую палубу. Шарль быстро освоился и даже помогал матросам управляться со снастями, а я показал ему, как пользоваться секстантом. По вечерам Лора читала нам вслух. Сейчас-то я уже не припомню, о чём там было, в этих книжках, но только после они начинали мечтать, какую жизнь станут вести в новых краях, подчиняясь законам одной лишь природы. Так заманчиво было их слушать, что я как-то раз, будто в шутку, им и скажи: ну, а меня-то вы взяли бы к себе жить? Я кое-что скопил за эти годы; купим себе домик, плантацию, Шарль станет капитаном, а мы с Лорой будем ждать его на берегу, я стану нянчить ваших деток, как своих внуков… И Лорочка звонко тогда засмеялась, бросилась ко мне на шею – конечно взяли бы, капитан! Куда мы без вас!

Голос майора слегка задрожал. Он смущенно откашлялся и вытер рукой глаза, мокрые не только от дождя.

– И вот мы подошли к островам Зеленого мыса – к той самой проклятой пятнадцатой параллели. Я вскрыл пакет; он точно обжег мне руки своими красными печатями. В приказе было сказано, что вверенного мне осужденного я должен расстрелять, а после вернуться во Францию.

В ушах Альфреда шумело уже не от ливня, а от ударов его собственного сердца.

– Я показал приказ Шарлю, он прочитал его своими глазами, от первой строчки до последней. Верите ли, сударь, он вправду сделался мне как сын! И вот я должен сам… Хорошо хоть не своими руками… Он не просил пощадить его – наверное, сам был военный и знал, что приказ есть приказ. Только побледнел. Я сказал, что исполню любую его последнюю просьбу. Он попросил: не говорите Лоре. И сделайте так, чтобы она не видела. Она этого не переживет, моя Лоретта. Я обещал, и от себя добавил, что не покину ее во Франции, пока буду ей нужен. Шарль горячо благодарил меня за это.

С минуту майор шагал молча – видимо, собираясь с силами для продолжения рассказа. Потом спросил:

– Вот вы, сударь, имеете моряков среди родни. Знаете ли вы, что такое крамбол?

– Нет.

– Это такой толстый брус с подпоркой, выступающий за борт, чтобы подтягивать якорь. Так вот, если нужно кого-нибудь расстрелять, его ставят на крамбол.

– Чтобы он сразу упал в воду?

– Верно. Я загодя сказал своему помощнику, чтобы утром, когда… ну, вы понимаете… так вот, чтобы он спустил на воду шлюпку, взял пару матросов покрепче и велел им снести туда Лору, а потом отгрести подальше и, пока не услышат выстрелов, не возвращаться. Так он, дурень, всё это проделал, но приказал грести не в сторону от борта, а против волн – к носу и за него. Шарля поставили на крамбол, а Лорочка всё это увидела. Матросы потом рассказали: как грянули выстрелы, она схватилась рукою за лоб и вся помертвела. Привезли ее обратно – она вроде в сознании, но вся как во сне, слова от нее не добьешься. Так и молчала целый месяц, пока шли обратно. Во Франции у нее никого родных не осталось: родителей казнили якобинцы, она жила при монастыре, потом и монастырь закрыли, всех разогнали. Одного меня она как будто узнавала, но только думала, что я ее отец. Так и пришлось мне остаться на берегу, ведь я дал слово Шарлю, что не покину ее, пока буду ей нужен… Хотите, сударь, взглянуть на Лоретту?