Рубеж переходит идущий. Он умирает в пути.
У меня дома на полке стоит книга под названием «Укрытия, шалаши и дома» (Shelters, Shacks and Shanties), написанная в 1915 году Даниэлом Бирдом, человеком, который сначала был инженером, потом художником, но более всего известен как основатель движения бойскаутов в Америке. За полвека он написал и проиллюстрировал серию книг о жизни среди природы. Случилось так, что «Укрытия, шалаши и дома» стала одной из моих любимых книг, отчасти потому, что в ней с помощью рисунков, сделанных обычной ручкой с чернилами, автор запечатлел время, когда восприятие природы молодыми людьми было неразрывно связано с романтическими настроениями первопроходцев.
Если бы сегодня эти книги переиздали, то читатели сочли бы их хоть и любопытными, но старомодными и, мягко говоря, политически некорректными. Читательскую аудиторию, которой адресовано было это издание, составляли мальчишки. Казалось, сам жанр такого рода литературы предполагал, что ни один уважающий себя парень не сможет получать удовольствие от общения с природой, пока не повалит деревья — и чем больше, тем лучше. Но на самом деле главной отличительной чертой подобных книг, как, впрочем, и времени, которое они отражали, была безусловная вера в то, что единение с природой невозможно без деятельного в ней участия. Это книги о непосредственном опыте участника, а не о стороннем наблюдателе.
«Даже маленький мальчик может построить какое-нибудь простенькое укрытие в лесу, а ребятам постарше и более трудные задачи по плечу, — писал Бирд в предисловии к „Укрытиям, шалашам и домам“. — Читатель может, если ему захочется, начать с небольшого укрытия и постепенно дойти до бревенчатого дома. Так он шаг за шагом пройдет всю историю развития человека, ибо начиная с того времени, когда наши обитавшие на деревьях предки с приспособленными к захвату пальцами ног резвились среди ветвей в лесах доледникового периода и строили напоминавшие гнезда укрытия на деревьях, человек начал сам строить себе жилище, служившее ему временным прибежищем». И далее с помощью слов и рисунков он описывает хижины сорока видов, которые может построить мальчик. Среди них и дом на вершине дерева, и адирондакская[12] хижина, и шотландский домик, и индейский вигвам из коры деревьев, и дом первопоселенцев, и пристанище скаута. Он рассказывает, как построить «домик бобра» и земляной дом. Он учит, «как распиливать бревна, проделывать щели, отверстия, как скреплять части», рассказывает о домах с шестами в качестве подпорок, о секретных замках и укрытиях под землей, он заинтересует вас, поведав, «как сделать потайную бревенчатую хижину в современном доме».
Сегодняшний читатель изумится тому, какое мастерство и умение требуется для осуществления многих проектов, удивит его и рискованность предлагаемых планов. Так, в примере с «настоящей американской землянкой, такой, какие строили первые переселенцы», Бирд на каждом шагу говорит об осторожности. Он признает, что во время строительства такого убежища «всегда существует реальная опасность, что крыша может обвалиться и придавить юных пещерных жителей, однако если все делать правильно, то в построенном таким образом подземном жилище обитатели будут в полной безопасности».
Я очень люблю книги Бирда за магическое очарование, за время, которое они оживляют, за утраченное мастерство, которое они описывают. В детстве я строил самые простые укрытия, шалаши и дома. Не обошлось и без землянок в полях, и без детально продуманных шалашей на деревьях с потайными входами, из которых открывался вид на то, что представлялось мне тогда рубежом. А простирался тот рубеж от Рэлстон-стрит до границ известного мне мира пригородов.
Закрываем один рубеж, открываем второй
На протяжении всего одного века в восприятии природы американцами открытый утилитаризм сменился романтической привязанностью к электронной дистанцированности. Американцы пересекли не один рубеж, а целых три. И третий — это тот, на котором растет сегодняшняя молодежь, и на этом рубеже ничуть не меньше неизведанного, и вторжение в него ничуть не менее рискованно, чем в описанные Бирдом времена.
Важность пересечения первого рубежа была отмечена в 1893 году на Международной выставке Колумба в Чикаго во время празднования 400-й годовщины открытия Колумбом Америки. Тогда в Чикаго, на заседании Американского исторического общества, Фредерик Джексон Тернер, историк из университета в штате Висконсин, представил свою «диссертацию о рубеже». В ней он аргументированно доказывал, что «наличие участков свободной земли, их постоянное уменьшение и продвижение американских поселенцев в западном направлении объясняло развитие американской нации», определяло ее историю и характер американцев. Он связал это заявление с результатами переписи населения в США в 1890 году, которая обнаружила исчезновение четкой линии американского рубежа, то есть «исчезновение границ». В том же году производившие перепись заявили об окончании эры «свободной земли», то есть той самой земли, которую можно заселять и возделывать.
Тезис Джексона, не привлекший к себе в то время особого внимания, впоследствии лег в основу одного из наиболее важных положений в американской истории. Джексон утверждал, что каждое поколение американцев раньше возвращалось «в примитивные условия на постоянно продвигающемся вперед рубеже». Он определял его как границу, «на которой дикость встречается с цивилизацией». Основные американские черты могли сложиться, говорил он, под влиянием того самого рубежа, явления, характеризовавшегося «сочетанием силы и грубости с проницательностью и пытливостью, практичностью и изобретательностью ума, способностью быстро оценить целесообразность и извлечь выгоду, умением приложить ко всему руку мастера… не знающей покоя, неугасимой энергией, доминирующим индивидуализмом». Историки до сих пор ведут дебаты по поводу этого тезиса Тернера. Многие, хоть их и не большинство, отвергают рубеж в том понимании, как видел его Тернер, то есть как тот самый ключ, который дает разгадку американской истории и американского характера в целом. Иммиграция, промышленная революция, Гражданская война — все эти события оказали большое влияние на нашу культуру. Да и сам Тернер позднее пересматривает свою теорию, включая в нее события, не уступавшие по значению рубежу, такие как, например, нефтяной бум 1890-х.
И все же в те времена все американцы, начиная от Тедди Рузвельта[13] и кончая Эдвардом Эбби[14], продолжали считать себя пересекающими рубеж исследователями. В 1905 году, в день вступления в должность президента Рузвельта, по Пенсильвания-авеню проехали ковбои, парадным строем прошла Седьмая кавалерия, присоединились к празднованию и американские индейцы, в числе которых был вызывавший когда-то страх Джеронимо[15]. Этот парад фактически возвестил о переходе первого рубежа и вступлении в зону второго, который существовал преимущественно в воображении людей. Этот самый второй фронтир и запечатлел в своих рассказах и иллюстрациях Бирд; он существовал и в семейных фермерских хозяйствах, количество которых уже уменьшалось, но они продолжали играть определяющую роль в жизни американского общества. Характерные черты этого второго рубежа особенно отчетливо проявились в первые десятилетия двадцатого века в урбанизированной Америке; свидетельство тому — создание в крупных городах огромных парков. Второй рубеж был временем, когда пригород неустанно заявлял о себе; мальчики играли в лесников и скаутов, а девочки только и мечтали жить в маленьком домике где-нибудь в прерии, а в строительстве крепостей не уступали мальчишкам.
Если первый рубеж был исследован дотошными Льюисом и Кларком[16], то второй наделил романтическими чертами Тедди Рузвельт. Если представителем первого был настоящий Дэви Крокетт, то на гребне второго стал диснеевский Дэви[17]. Если первый этап был временем борьбы, то второй — временем вдумчивой оценки, временем торжества. С ним пришла новая политика сохранения и защиты, более пристального внимания к освоенным и окрашенным в романтические краски полям, рекам и окружающим их лесам.
Заявление Тернера, сделанное в 1893 году, нашло свое продолжение в году 1993-м. Если первое основывалось на результатах переписи 1890 года, то новая демаркационная линия была проведена под переписью 1990 года. Через сто лет после Тернера и государственной переписи населения Американское бюро переписи населения сделало тревожное заявление об окончании того, что мы привыкли считать американским рубежом. Оно обнародовало отчет, который ознаменовал собой смерть второго рубежа и рождение третьего. В этом году, как сообщала Washington Post, представленное, как обычно, федеральным правительством ежегодное исследование фермерских хозяйств стало «символом серьезных изменений в стране». Население фермерских хозяйств столь значительно сократилось (если в 1900 году фермерские хозяйства в США составляли 40 %, то в 1990-м — всего 19 %), что опубликованные материалы произвели удручающее впечатление. Несомненно, отчет 1993 года был таким же важным, основанным на переписи свидетельством, как и приговор рубежу, вынесенный когда-то Тернером. «Раз столь сногсшибательные перемены оказались зафиксированными в цифрах таких, казалось бы, простых сравнительных отчетов, то нам уже нечего добавить», — заключала Washington Post.
Эта новая символическая демаркационная линия говорит о том, что дети бума, американцы, родившиеся в период демографического всплеска 1946–1964 годов, могут оказаться последним поколением американцев, коим довелось испытать ощущение непосредственной, столь естественной для человека близости к воде и земле, на которой мы живем. Многие из нас, кому теперь за сорок и больше, видели и фермерские угодья, и леса, начинавшиеся сразу за городом, у многих были родственники в деревне. И даже если мы жили в центре города, то, как правило, были бабушка с дедушкой или тетя с дядей, которые жили на ферме или недавно приехали оттуда вместе с хлынувшей в города в первой половине XX века миграционной волной сельских жителей. Для сегодняшних молодых людей эта естественная кровная связь с землей исчезает, подводя тем самым черту, знаменующую конец второго рубежа.
На третьем рубеже оказались дети сегодняшнего дня.
Характерные черты третьего фронтира
Ни Тернер, ни Бирд не могли и предположить, как третий рубеж сформирует взгляды на природу нынешних молодых американцев и их будущих детей.
Еще окончательно не сложившийся и совсем не изученный, этот новый рубеж характеризуется по крайней мере пятью основными чертами: намечающееся отсутствие представления как в обществе в целом, так и у каждого индивида о происхождении того, чем мы питаемся; исчезновение четкой грани между машиной, человеком и животными; все увеличивающееся интеллектуальное осознание нашей связи с другими животными; вторжение диких животных в наши города (даже несмотря на то, что дизайнеры-урбанисты в городских окрестностях подменяют естественность природой искусственной); появление пригородных зон нового типа. Большинство присущих третьему рубежу черт можно обнаружить и в других технологически развитых странах, но особенно очевидно указанные изменения проявились в Соединенных Штатах (скорее всего, из-за контрастности нового образа сложившимся у нас представлениям о рубежах). С первого взгляда кажется, что между отмеченными характерными чертами нет логического соответствия, но во времена революционных изменений всегда трудно обнаружить какую-то логическую связь и последовательность.
На третьем рубеже созданный Бирдом романтический образ ребенка среди природы кажется не менее старомодным, чем изображения рыцарей Круглого стола. Здесь герои, ассоциировавшиеся с природой, оказались неуместными; тот самый Дэви Крокетт, который был символом первого рубежа, да и диснеевский Дэви со второго, исчезли и почти позабыты. Поколение, вышедшее из того времени, когда носили куртки из оленьей кожи и бабушкины платья, теперь растит поколение, для которого любая мода урбанистична — будь то пирсинг, тату и тому подобное.
Мой друг Ник Рейвен, который живет в городе Пуэрто де Луна в штате Нью-Мексико, несколько лет был фермером, затем плотником, а потом стал учителем в одной из тюрем Нью-Мексико. Мы с Ником многие годы вместе рыбачили, но вообще мы очень разные люди. Если его я назвал бы настоящим отцом XIX века, которому чужды сомнения, то себя скорее отнес бы к папам века XXI, которым они свойственны. Ник уверен, что рыбу нужно ловить и съедать, я же думаю, что ее нужно ловить и в большинстве случаев отпускать. Ник считает, что жестокость неизбежна, страдания идут на пользу, а отец должен приучить детей к тому, что жизнь сурова, и дать им самим возможность в этом убедиться. Я же полагаю, что как отец я, наоборот, должен оберегать моих детей от жестокости мира, и чем дольше, тем лучше.
В своей ранней книге «Паутина жизни» (The Web of Life) я уже описывал, как Ник и его дети решали вопрос «животные — пища»:
«Когда дети Ника были еще маленькими, его семья жила на ферме, к которой через долину с глинобитными домиками и тополями вела неасфальтированная дорога. Как-то его дочка, придя домой, обнаружила своего любимого козленка (который, хоть и не был ее питомцем, но всегда следовал за ней по пятам) освежеванным, выпотрошенным и подвешенным в сарае. В то время семья Ника была очень стеснена в средствах, и в их рационе было мясо либо из их фермерского хозяйства, либо добытое Ником на охоте. Девочке очень трудно было пережить увиденное.
Ник утверждает, что ни о чем не сожалеет, однако продолжает вспоминать об этом случае. Ей было тяжело, говорит он, но с той минуты дочь запомнила на всю жизнь, откуда берется мясо, которое она ест, она поняла, что оно не появляется само собой в целлофановом пакете. Я бы не хотел, чтобы мои дети пережили нечто подобное, но и жизнь моя складывалась совсем не так, как у Ника».
Мало кто из нас не сталкивался с жестокостью в поисках ответа на вопрос, откуда берется пища, однако большинству молодых людей не с чем сравнивать. Многие из современной молодежи, может, и становятся вегетарианцами и покупают продукты в отделах «Здоровая пища», но мало кто из них выращивал себе еду, особенно если речь идет о животных. Менее чем за полвека общество в своем развитии отошло от того пути, когда в стране преобладали маленькие фермерские хозяйства, а представление Ника о хлебе насущном было типичным, и наступил такой переходный период, когда загородные участки, где выращивают овощи и фрукты к семейному столу, стали просто возможностью разнообразить герметично упакованные, выращенные в искусственных условиях продукты. С одной стороны, молодые люди лучше осведомлены, откуда берется еда. Благодаря движению в защиту прав животных они узнали, к примеру, в каких условиях содержится птица на ферме. Возможно, тот факт, что становится все больше студентов институтов и колледжей, поддерживающих вегетарианство, не является случайным. Однако это необязательно означает, что молодые люди лично сталкиваются с теми источниками, откуда еда поступает к ним на стол.
Сегодняшняя молодежь растет в эпоху, лишившуюся биологического абсолюта. Того и гляди, доберутся и до самого определения жизни.
Одним прекрасным утром 1997 года люди во всем мире открыли газеты и увидели взволновавшую всех фотографию живой лысой мыши, из спины которой росло, как впоследствии оказалось, настоящее человеческое ухо. Это существо появилось в результате исследовательской работы группы ученых Массачусетского университета и Массачусетского технологического института, которые ввели хрящевые клетки человека в ухообразный каркас из рассасывающегося вещества, имплантированного в спину мыши. Этот каркас и стал питательной почвой для суррогата уха.
После этого многие газеты запестрели заголовками о возможности объединения машины, человека и животного. Но возможные последствия на протяжении двух десятилетий ускользали от внимания общественности, по свидетельству Международного центра оценки технологий, некоммерческой организации, которая занимается вопросами влияния технологии на общество. К 2000 году существовало несколько сотен генетически модифицированных животных, генетически сконструированных или измененных с помощью генов человека — запатентованы новые формы жизни. Свыше двадцати четырех генов человека — отвечающих, в частности, за рост и нервную систему — были привиты крысам, мышам и приматам с целью создания так называемых химер. В основном эти новые существа создавались для медицинских исследований, однако некоторые ученые всерьез обсуждали вероятность того, что настанет день, когда химеры смогут жить за пределами научной лаборатории.
Подумайте, каково сейчас расти детям, насколько их восприятие природы, да и само представление о том, что такое жизнь, отличается или вскоре будет отличаться от нашего. Во времена нашего детства было предельно ясно, что человек — это человек, а мышь — просто мышь, и ничто иное. Ряд новейших технологий допускает, что между живой и неживой материей нет большой разницы, если рассматривать ее на молекулярном уровне. Некоторые видят в этом еще один пример превращения жизни в продукт потребления, поворот в развитии, которое рассматривает живое тело как механизм.
На заре XXI века ученые Корнеллского университета[18] сообщили о создании первой настоящей наномашины — почти микроскопического робота, способного двигаться. Он пользуется пропеллером и мотором, а энергию черпает из органических молекул. Это достижение, по словам одного исследователя, открыло «путь к созданию машины, которая живет внутри клетки». Он добавил: «Изобретение позволит включать сконструированные нами устройства в живые системы». В национальной лаборатории Сандиа в Альбукерке[19] один ученый выступил с прогнозом, что скоро система «широко рассредоточенного интеллекта» приведет к значительному увеличению организационных и коммуникативных способностей нанороботов. «Задачи, с которыми они не смогут справиться поодиночке, они будут выполнять коллективно, почти как колонии муравьев», — сказал он. Примерно в это же время энтомолог из Айовы создал любопытную машину: в ней усики мотылька, связанные с микропроцессорами, посылают сигналы различной частоты, стоит им только уловить сильный запах. Ученые Северо-Западного университета[20] сотворили миниатюрный робот со стволом мозга миноги. А в городе Роквилле, штат Мэрилэнд, группа ученых вывела бактерии, которые можно функционально связать с микрочипом; они назвали свое изобретение «живой чип».
Мы не можем больше сохранять существовавшую веками веру в совершенство природы. В представлении детей предыдущего поколения мало что на свете было столь совершенно, как дерево. Теперь ученые напичкали деревья генетическим материалом из вирусов и бактерий, заставляя их тем самым расти быстрее и давать более качественную древесину. Они даже создали деревья, способные очищать загрязненную почву. В 2003 году военное агентство передовых научных исследований в Пентагоне выделило средства на научные разработки, направленные на развитие у деревьев способности менять цвет, если они оказываются в зоне биологической или химической атаки. А Калифорнийский университет решил для деревьев проблему «контроля за рождаемостью», создав методом генной инженерии «дерево-евнух, которое большую часть сил тратит на выращивание древесины, а не на любовь».
Детей времен демографического бума подобные новости завораживают, удивляют, настораживают. Детей эпохи третьего рубежа они удивляют не больше, чем любая другая новость. Для них это просто еще одно звено повседневных проблем.
Еще со времен, когда основными занятиями человека были охота и собирательство, детей учили, что между человеком и животными существует много общего. И все же сейчас эта общность рассматривается совсем в другом, более интеллектуализированном аспекте.
Это новое понимание больше базируется на научных данных, чем на мифах или религии. Так, например, в последних работах ученых, которые представляет журнал Science, сообщается, что некоторые совсем не похожие на людей животные сочиняют музыку. Анализ песен птиц и горбатых китов показал, что они владеют определенной акустической техникой и следуют законам композиции совсем так же, как музыканты-люди. В песнях китов есть и рифмованные повторы, и одинаковые интервалы, фразы, тона, отрывки одинаковой продолжительности. Киты пользуются рифмой совсем как мы, они видят в ней «мнемонический механизм, который помогает запоминать сложный материал», считают ученые. Как показало исследование, киты, оказавшись перед выбором и имея возможность предпочесть аритмические неповторяющиеся мелодии, остановились на настоящих песнях и — запели.
Подобная информация не может заменить непосредственный контакт с природой, но такого рода явления, конечно, изумляют. Я надеюсь, что научные исследования разовьют в детях любознательность и заставят внимательнее относиться к своим меньшим братьям. Понятно, что романтизированная близость с животными (я имею в виду совместное купание с дельфинами в местах отдыха, когда с ними устанавливается непосредственный контакт) может несколько смягчить ощущение изолированности и одиночества человека как биологического вида. С другой стороны, природа не так уж мягка и податлива. Если взять, к примеру, охоту и рыбную ловлю или вспомнить, как готовилось к столу мясо у Ника Рейвена, то все окажется не так просто, в частности в моральном плане. И я полагаю, что замалчивание этой проблемы не принесет добра ни детям, ни природе.
«Вы только посмотрите на этих детей (участников движения за права животных), и вы увидите по большей части выросших в городских условиях, недовольных, но все же привилегированных людей», — говорит Майк Ту Хосиз, основатель коалиции по вопросам расовой политики в отношении американских индейцев. Его организация поддерживает коренное население, в частности племя северо-западных мака[21], жизнь которого (так исторически сложилось) зависит от охоты на китов. «Единственные животные, с которыми сталкивались эти молодые поборники справедливости, живут у них дома, — объяснял он. — Других зверей они видели только в зоопарках, на экскурсиях в океанариях и в экспедициях наблюдателей за китами (где наблюдения превращались в контакты). Эти дети представляют, откуда берется их пища, — даже соя и другие растительные протеины, которые они потребляют».
По сравнению с Ту Хосиз я вижу больше положительных моментов в движении по защите прав животных, но его взгляд на проблему заставляет задуматься.
Хотя само понятие жизни, того и гляди, будет пересмотрено, возможности для контакта с животным миром в целом увеличиваются, что бы там ни говорил Майк Ту Хосиз.
Во многих урбанизированных регионах люди и животные вступают в контакт, о котором американцы и помыслить не могли по крайней мере в течение последнего столетия. Так, например, популяция оленей в США за последние сто лет достигла рекордной отметки.
В работе «Экология страха: Лос-Анджелес и призрак ката-строфы» (Ecology of Fear: Los Angeles and the Imagination of Disaster) Майк Дэвис, историк и социолог, занимающийся проблемами городов, описывает то, что он называет новой диалектикой между «диким» и «городским»: «Лос-Анджелес, который теперь граничит непосредственно с горами и с пустыней, а не с фермерскими хозяйствами, как раньше, становится обладателем бесконечных окраин, где стоящие у дорог дома внезапно оказались лицом к лицу с обитателями диких мест, как и в любом крупном городе нетропической зоны. Наглые койоты стали привычной частью уличного пейзажа Голливуда и озера Толука». Репортер английской газеты Observer пишет: «(Американские) поселенцы и их потомки устремились покорять окружающую природу с яростью бросающихся в битву воинов. Расправившись с местным населением, они принялись за истребление медведей, пум, койотов и диких птиц… И все же пумы выжили и приспособились. Лос-Анджелес, наверное, единственный город на земле, где существуют группы поддержки пострадавших от нападения пум».
Было время, когда миллионы американцев переезжали в предместья, гонимые мечтой приобрести свой дом и участок, свою долю земли, свой кусочек рубежа. Какое-то время пространства хватало. Сегодня рост городов уже не гарантирует свободного места. Преобладающий сейчас новый тип развития — сменяющие друг друга торговые центры, дизайн «под природу», контроль со стороны всевозможных лиг и ассоциаций — доминирует не только в шумных районах Южной Калифорнии и Флориды, но и в большинстве пригородов, окружающих старые городские кварталы. Если сравнить с прежними окраинами эти плотные кольца с развитой структурой, то сразу видно, что они оставляют все меньше и меньше места для игр на природе.
Фактически отдельные районы городов Западной Европы гораздо зеленее (благодаря увеличившемуся количеству и качеству окружающих их природных уголков), чем большинство урбанизированных пригородов в Америке, то есть часть той самой земли, которая все еще ассоциируется с рубежом и свободным пространством. «Главный урок, который преподают нам европейские города, связан с самим представлением о том, каким должен быть город», — пишет Тимоти Битли, профессор отдела планирования городов и окружающей среды университета Виргинии в работе «Зеленая урбанизация: учимся у европейских городов» (Green Urbanian: Learning from Europian Cities). В частности, в скандинавских городах, где зеленый дизайн столь популярен, «создается ощущение, что города есть и должны быть тем самым местом, где живет сама природа. В Соединенных Штатах главной задачей остается преодоление того диаметрально противоположного различия, которое существует сейчас между всем, что урбанизировано, и тем, что является естественным и природным. Возможно, из-за широкого разброса наших экологических ресурсов и земельных угодий мы привыкли искать наиболее важные природные богатства где-то вдалеке, зачастую за сотни миль от тех мест, где живут большинство людей, то есть в государственных заповедниках, на отдаленном морском побережье, в местах, где сохранилась дикая природа».
Таковы некоторые характерные черты американской действительности, в которой проходит лишенное природы детство. Явление это, возможно, более загадочное и, несомненно, менее исследованное, чем победное шествие нано-роботов и обретающие плоть химеры.