Последний рейс «Фултона» — страница 1 из 8

Борис Михайлович СударушкинПоследний рейс «Фултона»Повести

Юность чекиста(Повесть)

Часть первая. Заговор

Красногвардейцы

Ночью отряд подняли по тревоге.

Выкатили «максим», построились перед штабом, ощетинясь тусклыми стволами трехлинеек. Свет из узких окон выхватывал из темноты напряженные лица.

Строй был неровен, но недвижим, словно вылитый из чугуна. И тишина такая, что Тихон слышал, как зябкий октябрьский ветер жутко свистит в дуле холодной винтовки.

Ждали, что скажет командир, высокий, широкоплечий, крест-накрест перехлестнутый сыромятной портупеей. Но Лобов, цепким взглядом окинув строй, недовольно дернул козырек фуражки и ушел в штаб. Вскоре появился на крыльце вместе с плотным парнем в короткой путейской тужурке.

– Красногвардейцы! – заговорил парень, рассекая воздух пятерней, словно рубил его на куски. – Сейчас в губернаторском особняке заседает Совет рабочих и солдатских депутатов. На повестке один вопрос – о власти. Мы, большевики, за передачу ее Советам. Меньшевики развели болтовню, эсеры вызвали свою боевую дружину и грозятся арестовать нас. Мы не хотим кровопролития, но революцию надо защищать. Красногвардейцы! Выполните свой долг!..

Лобов сказал еще короче:

– Надо – значит, надо. Равняйсь!.. Смирно!.. На-пра-во! Шагом марш!

И вывел отряд на Стрелецкую улицу.

Дробный стук тяжелых сапог отскакивал от булыжной мостовой, ударялся в черные занавешенные окна. Тихон не видел, но чувствовал, как из-за бархатных штор красногвардейский отряд ощупывают недобрые, испуганные глаза.

Не шел этой ветреной ночью сон к коллежским асессорам и губернским секретарям, тайным и статским советникам, хапугам-лавочникам и пронырливым чиновникам, владельцам мастерских и хозяевам фабрик, управляющим и директорам акционерных обществ, купцам всех гильдий и попечителям богоугодных и прочих заведений. Было отчего съежиться, потерять покой. Вчера, двадцать шестого октября тысяча девятьсот семнадцатого года от Рождества Христова, в городе шрапнельным снарядом разорвалась страшная весть – в Петрограде скинуто Временное правительство, власть взяли Советы…

Советами называются, а с ними не посоветовались, нужна ли новая власть.

По ним так и старая была хороша – на собственность не покушалась, рабочему быдлу поблажки не давала, войну обещала до победного конца. А значит, на военных заказах поживиться можно, только не зевай, расторопней будь.

И вот на тебе – Советы, чтоб они сгинули. Чего хорошего ждать, если в них теперь большевики заправляют? Большевики – слово-то какое страшное. Так ознобом до костей и прохватывает.

Что за дни наступили: нынче не знаешь, что завтра ждет – венец или конец. Может, и не стоило царя-то скидывать? Может, с ним-то, помазанником божьим, поспокойней бы жилось? Как-никак триста лет Романовы правили, знали толк, как держать народ в узде. Что нам царь – в карман залез?

А Временное – оно и есть временное. Доболтался, долюбовался собой адвокатишка Керенский, проморгал, как из-под него премьерское кресло вышибли. Эх, знать бы, что рабочий в октябре плечом в сторону отпихнет, так в феврале красный бант не нацепляли бы, не били бы себя в грудь – мы тоже за демократию. Кому нужна такая демократия.

Вон она чем обернулась – временному Керенскому взамен большевистские Советы идут! Не навсегда ли? Пронеси и помилуй! – крестились обыватели – людишки, что ели и пили до обморочного состояния, по субботам парились до того, что мозги набекрень, уповали на авось и на Бога. С тоской и страхом прислушивались к сильным шагам красногвардейцев…

Впереди светлела, поблескивая крестами, многоглавая церковь Ильи Пророка.

Бывший губернаторский особняк, или Дом народа, как его стали называть после Февральской революции, стоял на самой набережной. Оттуда, с Волги, в город врывался знобкий ветер, хлестал по щекам, сбивал дыхание.

Быстро пересекли Ильинскую площадь, сгрудились возле церковной ограды. К ней почти вплотную подступал губернаторский парк. Командир послал туда молоденького красногвардейца в солдатской папахе, старой бабьей кацавейке, подпоясанной офицерским ремнем.

Парнишка снял с плеча винтовку, отдал ее Тихону. Потом поглубже засунул в карман красную нарукавную повязку красногвардейца и исчез в темноте.

Вернувшись, доложил командиру простуженным, сиплым голосом:

– В парке пусто. У входа с набережной солдаты толкутся.

– Что делают?

– Курят да лаются.

Лобов дернул козырек фуражки, приказал:

– Цепью, в затылок за мной. И чтобы ни звука…

Бесшумно, тенями проскочив в парк, затаились за черными стволами деревьев. Через паутину голых, общипанных ветром ветвей просматривалась задняя стена губернаторского особняка. Ярко отливали желтизной окна верхнего, третьего этажа. Слева и справа ко второму, окна которого чуть процеживали свет, двумя растянутыми подковами вели каменные подъезды с перилами. Окна первого этажа были темны.

Убедившись, что отряд не заметили, Лобов подвел красногвардейцев к левому подъезду. Постучал в дверь – она тут же открылась.

Мимо скуластой женщины в красной косынке прошли в комнату с окнами в зал заседаний. На руках внесли сюда и «максим».

Вместе с парнишкой, которого Лобов посылал в разведку, Тихон на корточках пристроился за пузатой, обитой обручами кадкой с землей. С любопытством огляделся по сторонам. Кадками была заставлена вся комната. Из них поднимались причудливые растения, каких Тихон и не видывал раньше.

Одни были похожи на деревья с мохнатыми стволами, другие ветвились кустарником. Листья, большие и широкие, как лопухи, вытянутые, как осока, и толстые, словно из воска, сплетались над головой, закрывая потолок.

Запахи ванили, камфоры и лимона смешались в такой крепкий настой, что Тихон чуть не чихнул, едва удержался, ткнувшись носом в рукав куртки.

– Где это мы? – шепотом спросил он соседа.

– В зимнем саду. Губернатор тут всякие растения выращивал, которые и зимой цветут.

– А разве такие есть?

– Есть, только не нашенские, а заграничные.

– Две широченные двери зачем-то. Одной бы за милу душу хватило, – по-хозяйски рассудил Тихон.

– Сказывают, губернатор сюда прямо из парка на лошадях в одну дверь въезжал, а через другую выезжал.

– А ты откуда все знаешь? – покосился Тихон на парнишку. Был он примерно одного с ним возраста, но низенький, в строю они на разных флангах стояли. – С губернатором чаи распивал?

Парнишка хоть и уловил в голосе Тихона недоверие, но не обиделся, пояснил:

– Я в феврале его превосходительство князя Оболенского арестовывал здесь. Не один, конечно…

Теперь с завистью, уважительно посмотрел Тихон на неказистого красногвардейца. Повезло человеку – самого губернатора свергал. А Тихону и похвастать нечем. Не рассказывать же, как с обезоруженного рабочими пристава Зеленцова погоны сдирал. Не велика заслуга.

– Интересно получается, – вслух размышлял Тихон. – В Питере – Зимний дворец, здесь – зимний сад.

– Теперь они свое везде отзимовали.

– А ну, тише вы! – цыкнул на них Лобов.

Через окна и застекленные двери голоса выступающих сначала доносились приглушенно. Но страсти накалялись, ораторы говорили все громче, все энергичней бросали слова в переполненный, прокуренный зал. Чтобы слышно было еще лучше, красногвардейцы открыли широкие форточки.

У стен толпились солдаты с винтовками, лица угрюмые, усталые, заросшие щетиной. На ораторов смотрят исподлобья, подозрительно, перебивают их криками, бьют прикладами винтовок в паркетный пол.

Вверху, на антресолях, где во время губернаторских балов сверкал трубами оркестр, засела эсеровская дружина. Шарят по залу злые глаза, лакированными козырьками поблескивают фуражки лицеистов. Из-за высокого барьера высовываются вороненые дула винтовок.

В первых рядах, напротив президиума, депутаты понарядней – белые манишки, ухоженные бороды, пенсне. За ними – рабочие депутаты, представители фабричных и заводских комитетов. Вскакивают с мест, разгоняют руками табачный дым, рвут на жилистых шеях черные косоворотки.

Над столом президиума захлебывался колокольчик, под ударами разгоряченных кулаков вздрагивала фанерная трибуна, от криков дрожали, посверкивая, хрустальные подвески на бронзовой люстре.

Одни выступающие призывали немедленно, сегодня же, передать власть Советам, поддержать революционный Петроград. Другие яростно твердили, что это преждевременно, что это будет самоубийством Советов. Третьи голосили по Временному правительству, почем зря ругали большевиков.

Четвертые, видимо, и сами не понимали, чего же им надо, – под сурдинку крыли и большевиков, и меньшевиков, и Керенского. Или с умыслом запутывали других.

И неясно было, чье мнение возьмет верх, за кем пойдут депутаты.

Из президиума выкатился к трибуне «вождь» городских меньшевиков Савинов – розовый, упитанный, с мокрыми губами. Раздувая глянцевые щеки, раскатистым «р» застрочил по депутатам:

– Нечего нам на питерцев равняться! У нас в губернии совершенно другие условия…

– Какие? – спросили из зала.

Савинов словно с разгона на стену налетел:

– Попрошу без неуместных вопросов. Вспомните, товарищи, поддержали ли они революцию в пятом году, когда вы не на жизнь, а на смерть бились здесь с жандармами, когда в Москве истекала кровью Пресня? Нет, они отсиделись за вашими спинами. А теперь, когда надо бросить все силы на борьбу с Германией, они коварно свергают законное Временное правительство и тем самым катастрофически ослабляют Российское государство. Это – прямое предательство!

Из зала – нарастающей волной – крики:

– Сам повоюй!..

– Отъелся, как боров на барде!..

– В шею меньшевика!..

Голос Савинова утонул в криках.

Так и пришлось меньшевику, не досказав, что хотел, вернуться на свое место.

Только шум отхлынул – к трибуне поднялся тот самый парень в путейской тужурке, который вызвал красногвардейцев.

– Ну, держись! Сейчас товарищ Павел врежет меньшевикам и эсерам по первое число, – оживился парнишка в кацавейке, подтолкнул Тихона локтем.

Но не успел большевик начать свое выступление, как с антресолей упал ломкий тенорок:

– От какой партии говоришь?

– Я член партии большевиков, – раздельно произнес товарищ Павел, в улыбке полыхнул белыми зубами.

– Тебя вместе с Лениным в пломбированном вагоне привезли, – послышался с антресолей тот же неустоявшийся голосишко. – Кайзеровский шпион!..

– Долой!..

– Пущай говорит!..

– Бросай шпиенов в окошко!..

Товарищ Павел сунул руки в карманы распахнутой тужурки. Стоял, раскачиваясь с носков на стоптанные каблуки, ждал тишины.

Крикуны утомились, свистели только с антресолей. Из зала кто-то зверским басом гаркнул:

– Галерка! Цыц!

Свистуны смолкли.

– Умеют меньшевики и эсеры всё с ног на голову ставить, – как гвозди в дерево, вбивал слова в прокуренный зал товарищ Павел. – Вон что выдумали – питерцы в пятом году революцию не поддержали! Врешь, Савинов, революция в Петрограде началась с Кровавого воскресенья! Только твои же дружки – меньшевики из Петроградского Совета – выступили тогда против восстания. Вы, меньшевики, и у нас в городе мутили воду, и в Москве распустили свои дружины раньше, чем настоящие бои начались. Так что не рассказывай нам, кто за нашими спинами отсиживается. Ты сам тогда за границей ошивался, от страха из теплого европейского нужника не вылезал…

В зале громыхнул такой смех, будто лопнул котел под давлением.

Но на помощь Савинову уже спешит к трибуне заволжский меньшевик Михаил Алумов. Черный картуз зажат в кулаке, глаза под густыми бровями сосредоточенные, пронзительные. Под суконным пиджаком светлая рубашка навыпуск, начищенные сапоги без морщин, поскрипывают.

Не поймешь сразу – или простой рабочий во все лучшее оделся, или интеллигент зачем-то рабочим вырядился.

– Наш пострел везде поспел, – покрепче перехватил винтовку Тихон.

– Земляк? – спросил парнишка.

– Инженер из наших мастерских. Таких земляков только на мушке и держать. Умеет мозги наизнанку выворачивать…

И точно: опытный оратор, Алумов заговорил веско, доходчиво. Слушая его, согласно закивали солдаты. По самому больному ударял меньшевик – говорил о земле, которая непаханной лежит и ждет крестьянина, одетого в солдатскую шинель; о мире, которого жаждут матери и жены-солдатки; о том, что в войне, развязанной царем, уже пролиты реки русской крови.

– Правильно! Попил Николашка мужицкой кровушки! – раздалось из толпы солдат.

– Германский империализм – оплот международного капитала – еще не разбит, – размахивал картузом Алумов. – Он зорко следит за делами в России и готов в любую минуту задушить революцию!..

Алумов сделал паузу, перевел черные глаза на окно, где с набережной голой веткой постукивал в стекла высокий тополь. И многие в зале тоже посмотрели на окна – и вправду, не подглядывает ли оттуда международный капитал?

– Я за власть рабочих и крестьян! – напряг голос Алумов. – Я за власть Советов!.. Но я против, чтобы Советы сегодня взяли власть в свои руки!..

Зал притих. Стало слышно, как кто-то в нетерпении скребет каблуками по полу.

– Мы не созрели для управления! У нас нет опыта! У нас нет грамотных людей! Взять сейчас власть – что породить анархию!.. Развал!.. Разруху!.. Сыграть на руку немцам!.. Я тоже за мир, но за мир, заключенный на развалинах Берлина, на костях Вильгельма Гогенцоллерна!

Шаркая ногами, как смертельно уставший человек, Алумов подошел к столу президиума. Савинов услужливо подвинул свободный стул, одобрительно похлопал по плечу. Алумов сел, подперев лобастую голову крепкой рукой.

Из первых рядов, с антресолей бурно хлопали, ретивые повскакивали с мест. В зале, среди рабочих депутатов, хлопки реже. Солдаты чесали затылки, о чем-то переспрашивали друг дружку. Видимо, так и не поняли Алумова – воевать им до победного конца, за чертовы Дарданеллы, или нет?

– Этот будет похитрей Савинова, – вполголоса сказал пожилой красногвардеец. – По усам помазал, а в рот не угодил. Ловкий…

Опять прорывается к трибуне товарищ Павел, спрашивает зал:

– Можно, я задам три вопроса?

– Давай, парень! – поддержали его в рядах, где сидели рабочие.

– Кто из вас за войну до победного конца?

– Дураки перевелись!.. – злыми голосами ответили солдаты.

– Большевики тоже против войны! – улыбнулся товарищ Павел. – Еще вопрос… Нужна вам земля?

– Как же мужику без земли? – чуть не выронил винтовку солдат в прострелянной, с оторванным хлястиком шинели. – Кормилица, чай…

Товарищ Павел повернулся к нему.

– Большевики за передачу всех помещичьих земель трудовому крестьянству!

– С этим мы согласные, это нам подходит, – закивал солдат.

– Последний вопрос… Кому нравится не на себя, а на фабриканта, на заводчика за гроши по двенадцать часов ломить?.. Нет таких?.. И большевики за то, чтобы фабрики и заводы принадлежали не Карзинкину, не Дунаеву, не Вахромееву, а всему народу! Так вот, товарищи, – ни мира, ни земли, ни свободы мы не получим без немедленного перехода всей власти к Советам!..

Антресоли и первые ряды взорвались свистом, улюлюканьем. Сизый табачный дым колыхнулся от истошных криков:

– Шпион!..

– Долой!..

– Арестовать!..

С места в президиуме поднимается длинный, как жердь, с вытянутым лошадиным лицом и захватистыми руками вожак местных эсеров Лаптев. Закричал, перекрывая шум в зале:

– Брать власть Советам – безумие, они не для этого созданы! Если большевики будут настаивать на своем, нам придется, чтобы выполнить народную волю, применить к ним силу!..

– Всадить пулю меж глаз, тогда узнает, какова народная воля, – не выдержал Тихон.

Лобов шикнул на него.

Эсеровские дружинники на антресолях защелкали затворами винтовок, взяли под прицел товарища Павла. Он мельком посмотрел в темные окна зимнего сада, кашлянул в кулак и сказал, покачиваясь с носков на каблуки:

– Хватит, господа меньшевики и эсеры, нас пугать. Большевики не из пугливых. Да и бояться нам нечего – мы находимся под надежной охраной вооруженных рабочих.

В ту же секунду по команде Лобова красногвардейцы распахнули окна настежь, направили винтовки на эсеровскую дружину. Кто-то на антресолях пытался скомандовать, но споткнулся на слове и замолк – туда целился рифленым стволом поднятый на подоконник «максим». Один красногвардеец уже ухватился за гашетку, другой держал наготове пулеметную ленту.

Зал замер. И вдруг раздался оглушительный звон: промедлив, выбираясь из-за кадки, Тихон последним вскочил на тесный подоконник, плечом надавил на стекло, и осколки посыпались на паркет!

Меньшевики и эсеры в президиуме повскакивали с мест. Савинов, сидевший с краю, у самого окна, метнулся к противоположной стене.

– Ну, едрена вошь, напужали меньшевика! – протянул солдат в шинели с оторванным хлястиком. – Никак, теперь заикой сделается.

Солдаты расхохотались, спало напряжение в зале.

Бледный и злой, Савинов вернулся на свое место, что-то возбужденно зашептал мрачному Лаптеву. Тот барабанил по столу костистыми длинными пальцами и молчал, поглядывая то на эсеровскую дружину, то на красногвардейцев. Словно бы прикидывал, чья возьмет.

– Красногвардейцы пришли сюда с одной целью – поддержать революционный порядок, – опять заговорил товарищ Павел. – Что же касается того, будто большевики законное правительство свергли, то я по-простому скажу, по-рабочему… Какое же оно, к чертовой бабушке, законное, если мы от него ни мира, ни земли, ни свободы не получили? Правильно в Питере сделали, что разогнали этих временных. Сухой сучок это, а не правительство, отломить его – да в огонь! От имени фракции большевиков предлагаю немедленно передать власть в городе и губернии Советам рабочих и солдатских депутатов!..

На голосование были поставлены еще две резолюции: эсеровская – против передачи власти – и меньшевистская – о несвоевременности перехода власти к Советам.

Тихон заметил – к Лобову подошла женщина, открывшая им дверь в зимний сад. Что-то сказала на ухо и вернулась в зал.

Командир на секунду задумался. Дернув козырек фуражки, принял решение, подозвал к себе Тихона и парнишку, с которым они сидели за кадкой.

– Минодора, работница с ткацкой, узнала, что меньшевики и эсеры хотят сорвать голосование. Вероятней всего, отключат свет. Соберите в доме все керосиновые лампы, все свечи – и сюда. Ясно?

– Сделаем, – закинул Тихон винтовку за плечо.

– А вот винтовочки оставьте.

– А если полезут?

– Кулаки-то на что?..

Но и кулаки не потребовались, через полчаса ребята стащили в зимний сад около десятка свечей, дюжину керосиновых ламп. И вовремя. Только начали подсчитывать голоса – люстра в зале погасла.

– Зажигай, – приказал Лобов.

И зал осветился неровным светом ламп и свечей, на стенах и потолке задвигались огромные тени.

Лаптев и Савинов зашныряли между рядами, зашушукались. На антресолях шумит, ругается эсеровская дружина. Алумов туда-сюда ходит вдоль стола президиума, нервно потирает вспотевший лоб.

И вот поднимается председательствующий:

– Большинством голосов принята резолюция о передаче власти Советам!..

От крика и свиста гаснут свечи. Савинов, задевая стулья, бежит к трибуне:

– Мы опротестовываем результаты голосования. Подсчет сделан неправильно!..

– Обман!

– Подтасовка! – вторят с мест эсеры и меньшевики.

Неожиданно вспыхивает люстра. Табачный дым ест глаза, чадят непогашенные керосиновые лампы. Шум не утихает, волной перекатывается от стены к стене, бьется в оконные стекла, за которыми брезжит пасмурный рассвет.

Товарищ Павел весело бросает в зал:

– Большевики не против, давайте переголосуем. Кстати, для сведения: возле электрощита мы поставили красногвардейца с винтовкой…

За резолюцию большевиков голосуют восемьдесят восемь депутатов. За резолюцию меньшевиков и эсеров вместе – сорок шесть.

Принимая новую власть, бьют в натруженные ладони рабочие. Отставив винтовки, дружно хлопают солдаты и красногвардейцы. Минодора, работница с ткацкой фабрики, машет над головой красной косынкой. Рядом, без фуражки, стоит Лобов и молча улыбается.

Шум такой, что Тихону начинает казаться: еще немного – и звонкие хрустальные подвески на огромной люстре солнечными лучами брызнут во все стороны.

– Посеяли ветер – пожнете бурю! – пугает Савинов.

– Социалисты-революционеры снимают с себя полномочия членов Совета! – вскакивает Лаптев.

– Не застите свет, господа! – кричит им товарищ Павел. – Идет наша, пролетарская революция!..

Меньшевики и эсеры демонстративно покидают заседание Совета.

Следом, гремя прикладами и матерясь, скатилась с антресолей эсеровская дружина…

Было уже утро, когда красногвардейцы вышли из губернаторского особняка, построились на смотровой площадке, нависшей над крутым волжским откосом. От Волги тянуло холодом, ветер гнал по набережной последние листья и обрывок кадетской газеты «Голос».

– Спасибо, красногвардейцы! – обратился к ним товарищ Павел. – Это хорошо, что дело обошлось без выстрелов. Кто стекло разбил?

– Я, – потупился Тихон. – Случайно… Замешкался…

– А вышло в самое время. Только, думаю, меньшевики и эсеры не утихомирятся, возни много будет. Да и не только с ними. Так что, красногвардейцы, ваши винтовки еще нужны революции…

Генерал

Красногвардейцы арестовали губернского комиссара уже не существующего Временного правительства. Только проводили его в тюрьму – объявился заместитель, генерал Маслов. И этот начал вредить новой власти. Отряду Лобова поручили арестовать генерала.

Вошли в губернский комиссариат, открыли дверь в кабинет – Маслов, одетый в белую черкеску, перетянутую ремнем с кожаными ножнами, даже головы не повернул. Что-то пишет за столом, будто очень занятый.

Лобов подошел к нему, заглянул в бумаги и с вежливой издевкой спросил:

– Извините за беспокойство. Что изволите писать, ваше превосходительство?

Генерал презрительно оглядел его от фуражки со звездочкой до сапог, но все-таки ответил:

– Подписываю ассигновки на выдачу денег из казначейства.

– Если не секрет – кому?

– Городской управе и духовной консистории.

Лобов присвистнул, сдвинул фуражку на затылок.

– А, собственно, зачем вы сюда явились? Какое вам дело до того, чем я занимаюсь? – задавал Маслов вопросы, суетливо перебирая бумаги на столе.

– Какое дело? Да самое прямое – деньги-то вы, генерал, наши выписываете.

– Что?!

– Вы своими руками, извиняюсь за выражение, ни шиша не сделали. Вот и выходит, что рабочими денежками распоряжаетесь, – спокойно объяснил Лобов, рассматривая бархатные шторы на окнах, портреты в тяжелых рамах, мраморный письменный прибор на столе из красного дерева, лепные украшения на потолке.

– При чем здесь вы – и городская управа?!

Лобов поправил на плече ремешок от маузера.

– Правильно, ерунда получается – городскую управу мы только что разогнали. И этой самой духовной консистории не стоит денег давать, поскольку Бога нет. Кому же, спрашивается, вы ассигновки выписываете и на каком основании?

Маслов не сразу нашелся, что и сказать.

– На основании законов Российской империи! – выскочил он из кресла, будто его пружиной вышибло.

– Опять чепуха выходит, – урезонил Лобов. – Российская империя приказала долго жить, и все ее законы советской властью отменены.

– Не признаю я ваших Советов!

– А подчиниться придется.

– Я Временным правительством уполномочен!

– А разве мы спорим? Вы были уполномочены правительством временным, а мы постоянным, во главе с Лениным. Так что сдавайте дела новой власти, настоящей.

Маслов бросился к телефону на стене, бешено закрутил ручку.

– Если в губернскую милицию звоните, то зря – мы ее тоже разогнали, – поставил в известность Лобов, расхаживая по кабинету. – И полковника Ланцова – начальника гарнизона – попусту не беспокойте. Бесполезно.

– Что с ним?

– Сидит дома, уволили мы его. Дал честное слово, что против советской власти выступать не будет, а то бы встретились с ним в Коровниках. Собирайтесь, ваше превосходительство.

– Не имеете права! Я буду жаловаться!

– Уж не Керенскому ли? – улыбнулся Лобов. – Ну, несдобровать мне… Вагин! Веди арестованного в тюрьму.

Только Тихон подошел к генералу – тот выдернул из ножен длинный кинжал, замахнулся. Тихон едва успел перехватить руку генерала, кинжал упал на ковер.

– Это насилие! Бандиты! Никуда не пойду!

Тихон молча винтовкой подтолкнул Маслова к дверям. Вывел на улицу и предложил всерьез, без улыбки:

– Если желаете – наймите извозчика.

– Зачем? – не понял генерал.

– До Коровников далековато. Как бы вам не устать, ваше превосходительство.

Маслов выкатил глаза.

– Нанимать извозчика за свой счет, чтобы он меня же в тюрьму вез?

– А что такого? – удивился Тихон. – С какой стати я буду раскошеливаться?

– Ни за что!

– Было бы предложено. Тогда уж извините – шагом марш! – И Тихон пешком повел последнего представителя старой власти в тюрьму.

Дома

Неделю не было Тихона дома, в Заволжье. Как пришел, мать расцеловала, прослезилась:

– Слава-те господи, живой! Все сердце изболелось за тебя, окаянного…

– Чего со мной случится? Чай, не на фронт уходил, – проворчал Тихон, а сам тоже соскучился по дому.

Да и устал крепко. Снял задубевшие от грязи сапоги, умылся, сел за стол, накрытый по такому поводу скатеркой.

Сестра Нина на радостях, что брат вернулся живой и невредимый, надела за ситцевой занавеской вышитую кофточку.

Мать налила сыну щей не в общую глиняную миску, а в отцовскую тарелку, которую берегла пуще глаза. Села справа от Тихона, сестра слева. В комнате тепло, печь выбелена чисто, на полу мягкие половики, на сундуке кошка гостей намывает. На стене постукивают ходики с кукушкой. Но кукушка давным-давно не кукует.

Еще мальчонкой Тихон хотел ее «уловить», сунул в дверцу гвоздем – кукушка и поперхнулась.

Хорошо Тихону дома. В отряде-то всё вобла да чай с сахарином, а здесь – щи. Хотя и без мяса, но вкусные: мать в них побольше жареного луку положила и свеклы для цвету. Хлеба, правда, маловато.

В сенях кто-то зашаркал, постучал в дверь. Нина пошла открывать. Вернулась с Иваном Алексеевичем Резовым – токарем из Заволжских мастерских, где работал Тихон.

– Вечер добрый, Вагины, – поздоровался старый рабочий. – Вот на огонек заглянул.

– Садись к столу, Иван. Щи у меня сегодня вроде бы удались, – захлопотала мать.

– Спасибо. Только что отужинал, и не уговаривай, – повесил Резов картуз на гвоздик, сел на лавку у самых дверей. Потом оторвал узкий клочок газетки, скрутил цигарку и задымил, словно только за этим и пришел.

А сам ждет рассказов Тихона. Не удалось ему быть в Доме народа, когда там советскую власть утверждали: вместе с другими заволжскими красногвардейцами охранял мастерские, следил за порядком в поселке. Мало ли что могла старая, временная власть в свой последний день выкинуть?

Иван Алексеевич в доме Вагиных частый гость – с отцом Тихона с малолетства дружил, до самой смерти Игната. Когда Тихон подрос, устроил его в мастерские.

Сидит на лавке, сквозь дым посматривает на парня. А Тихон – ни слова. Помнит – отец за едой никогда не разговаривал. Степенно доел щи, мать кружку заваренного сухим зверобоем чаю подала, а к нему – целый кусок сахару. Чем не пиршество?

Чтобы растянуть удовольствие, Тихон старенькими щипчиками расколол сахар на мелкие кусочки, выпил вторую кружку.

Отогрелся, разговорился. И про зимний сад рассказал, в который губернатор на лошадях въезжал, и как выдавил плечом дорогое «бемское» стекло, и как уговаривал арестованного генерала до Коровников на лихаче прокатиться. Мать ахала, качала головой, всплескивала руками. Сестра прямо в рот смотрела.

Иван Алексеевич кашлял от дыма и недовольно пощипывал реденькую бородку. Наконец не выдержал, остановил Тихона:

– О деле толкуй, а не о том, как стекла бил. На это ты с детства мастак. Я у тебя рогаток поломал – печь топить можно. Кто от большевиков выступал? Кто против?..

Хорошая память у Тихона. Почти слово в слово повторил, что говорил Алумов, показал, как тряс щеками Савинов.

Иван Алексеевич выспрашивал подробности, ругал Алумова:

– Вот как жизнь по местам расставляет – когда-то я с ним в одном кружке занимался, вместе рабочих на маевки собирали. А и тогда душа к нему не лежала. Скользкий человек, с темнинкой на душе. Начнет говорить за здравие, а кончит за упокой. Но это еще, думается мне, цветики. Теперь от него любых пакостей жди.

– Отошло его время, дядя Иван. Руки коротки, чтобы пакостить, наша теперь власть.

– Эх, молодой ты еще, зеленый.

Мать охотно поддакнула:

– И не верится, что вырастет, мужиком станет. Ты ему, Иван, винтовку доверил, а он с Сережкой-соседом голубей порывается гонять.

Тут и сестра оживилась, свое вставила:

– Мне и подружки говорят: чудной у тебя братец – то по поселку с винтовкой ходит, нос задравши, то на Росовском выгоне с мальцами в лапту гоняет. А они все – вот! – Сестра показала вершок от пола.

– Давно ли играл-то? – поинтересовался Резов.

– Да этим летом, – ответила за Тихона сестра.

Тихон покраснел, начал оправдываться:

– Ну сыграл разок. Так это же я, дядя Иван, не для развлечения, а на пользу дела. Потом ребятишкам рассказывал, кто такие большевики, про товарища Ленина.

Резов успокоил парня:

– Что с ребятишками играешь – греха нет. Веселись, пока молодой. Я вот старый, а иной раз в городки так бы и сразился. Но глаз уже не тот, и рука ослабела. А ребята, слышал, тебя любят.

– Его и девушки любят, – не удержалась Нина. – Очень даже… насчет Красной гвардии интересуются.

Особенно Шурочка, так и пристает – где Тиша? Где Тиша?

– Вот еще, нужна мне твоя Шурочка, – вспыхнул Тихон.

А сестра все не унимается:

– В Сосновом бору гулянье было – так никого станцевать и не пригласил. На качелях покачался – и был таков.

– И правильно сделал, – поддержала мать Тихона. – Рано ему еще с барышнями гулять, молоко на губах не обсохло.

– Так это же, мама, для пользы дела, – шутила Нине. – Глядишь, и девушек бы политике обучил…

Рассмеялся Иван Резов. Простившись, ушел домой.

Частенько поругивал он Тихона, а любил – от правды не отступится, характером весь в отца. И ростом, и силой выдался в него – Игнат шутя царские пятаки гнул. Только у Тихона лицо белое, чистое, как у девки. И смешливый, чуть что – так и прыснет. С мальчишек первый закоперщик во всех проказах, но добрый. Наверное, потому и тянулись к нему сверстники, следом за ним в Красную гвардию пошли.

Трудное было время – городские власти всех собак спустили на первых красногвардейцев. Эсеры вредили открыто, меньшевики из-за угла, тишком. Свои дружины вооружали до зубов, а рабочим-большевикам мешали, как могли, натравливали на них обывателей.

Немало и в мастерских было тех, кому в жизни светил только кабак, – неудачников «питерщиков», как их презрительно звали кедровые рабочие. Эти уже хлебнули в столице сладкой жизни – обсчитывали клиентов, обманывали хозяина, копили грош к грошу. Открывали свой буфет, а то и лавку. Разорившись, возвращались назад, опять впрягались в ненавистную рабочую лямку.

Другие, хоть и не видели шикарной питерской жизни сами, но, наслышавшись восторженных рассказов бывшего полового из трактира на Мойке или приказчика из модного магазина на Невском, выброшенного хозяином за воровство, тянулись к легкой жизни в мечтах.

Подражали питерщикам – лаковые сапоги с голенищами-«самоварами», холщовая рубаха под кушак, на рубеле накатанные до блеска брюки, на лбу намусоленный вихор, в глазах лакейская наглость. Среди таких вот находили себе опору и эсеры, и меньшевики.

У честных, думающих рабочих не было иного пути, как с большевиками. Весною отправлялись артелью в Питер по шпалам, а осенью, бывало, возвращались назад без гроша в кармане, но поумневшие. Встречались им в столице добрые люди, объясняли, почему одни с жиру бесятся, а другие впроголодь живут.

До многого доходили и своим умом, понимали, что поодиночке справедливости не добьешься. Становились большевиками, шли в Красную гвардию. А это было небезопасно: комиссары Керенского грозились арестовать красногвардейцев, хозяева выгоняли с работы.

По рекомендации Резова Тихона взяли в центральный отряд Красной гвардии. Отработав день в мастерских, Тихон переправлялся через Волгу и дежурил в штабе на Стрелецкой. Ночь отдохнув, опять шел в смену.

Доставалось Тихону. Когда выпадало беспокойное дежурство, валился с ног от усталости. Но не жаловался. Иван Резов слышал от Лобова, что и тот доволен парнем – от опасности не прячется. «Вот только горячий, лезет на рожон, не подумавши. Так это со временем пройдет, – думал старый рабочий. – В восемнадцать лет кому море не по колено, сам таким был».

Зимой

В первых числах нового, восемнадцатого года на воротах Заволжских мастерских вывесили обращение городского Совета. Ветер обрывал углы серого бумажного листа, хлестал по нему снежной крупой. Резов и Тихон торопились в смену, но возле обращения задержались, притопывая от мороза, прочитали:

«Буржуазия и ее прихвостни всеми мерами стараются выкачать из банков денежные средства, чтобы поставить советскую власть в критическое положение. Товарищи рабочие! Вы должны установить контроль над каждой поступающей и расходуемой копейкой».

– Спохватились вчерашний день догонять, – бурчал потом Резов.

– Чем недоволен, дядя Иван? – удивился Тихон. – Теперь буржуи не рыпнутся. А ты ворчишь, как старик Дронов.

Столяр Дронов – фигура в Заволжье известная, каждый мальчишка его знает. Желчный, ехидный старик. До Февральской революции царя по-всякому честил, потом – Временное правительство, а после Октября за большевиков принялся.

– Балаболка ты, Тишка, – обиделся Иван Алексеевич, что его с Дроновым сравнили.

А через день красногвардейцам центрального отряда было приказано опечатать банковские сейфы, участвовал в этом и Тихон. И понял: не зря тревожился старый рабочий – сейфы оказались уже пустыми.

– Куда городская власть раньше смотрела? – возмущался Иван Алексеевич. – Сейфы надо было еще в декабре опечатать, когда декрет о национализации банков вышел. А у нас дали буржуям все вклады растащить.

Тихон и сам не мог понять, как же так получилось.

– Ничего, дядя Иван. Мы их за это контрибуцией ударим.

Контрибуцию собрали. И пуще озлобилась городская буржуазия. Как проказой, заразились от нее ненавистью «служилые люди», из тех, которые себя – соль земли – считали тоже обиженными новой властью: преподаватели гимназий, мелкие чиновники, прочие.

По городу змеями ползли слухи, сплетни:

– В Совдепе каждый день пьянки, окна завесят – и при свечах…

– Германский кайзер нашим большевичкам за предательство прислал вагон денег и вагон кожёных пиджаков…

– В городе голодуха, а совдепщики жрут в три горла. Как с утра вскочут – и зернистую икру ложками…

– В Продуправе крупчатки, масла топленого – ужас сколько! Мыши, крысы жрут, а людям – нет!..

Чем нелепее, диковиннее слух, тем ему легче верят.

Вышел декрет об отделении церкви от государства. Попы – как осатанели, большевиков с амвона антихристами объявили. А в городе, в котором было столько церквей, что казалось – кресты на раздутых куполах держат здесь небо, сила у попов была. Им подпевали монархисты. Спевшись, контрреволюция бросила открытый вызов…

С утра в штаб на Стрелецкой стали поступать тревожные, настораживающие сообщения: в разных местах города вроде бы стихийно собирались возбужденные чиновники, лавочники, бывшие офицеры.

У Знаменских ворот поминают скинутого царя:

– Николашка хоть и дурак был, а жить другим давал: хочешь – торгуй, не умеешь – ходи с шарманкой…

Возле Спасского монастыря надрывается золотушный монах:

– Мощи князя Федора и чад его по ночам шевелятся, из раки тройной стон слышится… Близок, близок судный день!

На Власьевской скорбят по Учредительному собранию:

– Ладно – Керенский нехорош, так Учредиловку давай! Большевиков там только четверть оказалась, вот они ее и разогнали, узурпаторы…

– Господи! Болит душа за матушку Расею, – слезливо тянет рядом хозяин ювелирного магазина «Ваза». – По всей вероятности, отдадут мой магазин приказчикам. На старости лет по миру пустят…

У театра, боязливо озираясь по сторонам, отводят душеньку трое интеллигентов. Представительный, из «лицейских преподавателей», шепчет:

– Декреты выпускают – один ужаснее другого: то об отнятии земли, то о низведении офицеров до солдатского положения, то о запрещении Закона Божьего. Почитаешь такое – волосы дыбом!

Другой, опухший от сна, брызжет слюной:

– А я теперь не читаю. Гори все синим огнем!..

– Напиться да забыться, – поддержал квелый, с сизым носом.

Особняком от других – еще толпа. Тут «матушку Расею» даже не поминают – всё о барышах. И свой оратор есть:

– Братья! Кого из вас не штрафовали большевики за спекуляцию? Нет таких: Эрдмана – за махорку, Готлиба – за мануфактуру, Либкеса – за шоколад, Лейбовича – за изюм. Как жить? Как торговать? Нет, не по пути нам с этой босяцкой властью!..

У нотариальной конторы на театральной площади обыватель в шубе и судейской фуражке без кокарды жалуется другому, в шапке, напяленной на уши, в пальто с бобром:

– Что выдумали эти проклятые Совдепы – плати домработнице не меньше пятидесяти рублей! Я выгнал старую, думал – новенькая посговорчивей будет, хватит ей и пятнадцати. А она тоже хвост задрала – давай мои полсотни.

– Ах, зараза! И что же вы?

– Выгнал ее, дуру рябую, а она Совдепам пожаловалась. Так и пришлось по их указу ни за что ни про что выдать ей сто тридцать рубчиков. Каково?

– Господи! Грабят средь бела дня – и жаловаться некому, – посочувствовал обыватель в пальто с бобром…

К полудню разрозненные толпы стали стекаться в одну. Но все пока без лозунга, без идеи. Каждый сам по себе, со своим недовольством, со своей злостью.

Но нашлись люди, которые сумели подобрать для толпы общий интерес. Кто-то крикнул:

– В Продуправе крупчатку раздают!..

Второй, прячась за спины, бросил в толпу:

– Комиссаров – в Волгу!..

Цель обрисовалась. Двинулись по Власьевской в центр, на ходу прихватывая палки, камни. По дороге присоединялись другие.

– Куды, граждане?

– За харчами!..

– Я вот и бидончик взял. Может, постным маслицем разживусь…

На перекрестке возле чайного магазина толпа замедлила шаг, остановилась. Посреди улицы, преграждая дорогу, – парень из тех, кого предлагалось в Волге топить. Стоял, улыбаясь, от холода засунул руки в карманы старенькой путейской тужурки, раскачивался с носков на каблуки.

Толпа насторожилась. Все бы понятно было, окажись за спиной совдепщика солдаты со штыками, пулеметы. Но на улице – хоть шаром покати. Что-то не то! Не так!

– Расходитесь по домам, граждане, – скучно сказал парень. – Взрослый народ, отцы семейств, и образованные есть… Стыдно. Ничего нет в Продуправе. Там и тараканы-то с голоду разбежались…

Некоторые из рабочих, хорошо знавшие товарища Павла, повернули назад. Но влились в толпу приказчики, маркеры из бильярдной, буфетчики.

А тут из-за угла, со стороны Спасского монастыря, еще колонна. Впереди – дюжие хоругвеносцы с белыми лентами на груди, с тяжелыми иконами в руках. В календаре январь, от стужи носы деревенеют, а они, надрываясь, вразнобой тянут пасхальное «Христос воскресе из мертвых…».

Все смешалось, перепуталось. Шагали рядом интеллигент с бидончиком для постного маслица, уголовник с финкой в кармане, монах с иконой Николая Чудотворца.

Пытались два красногвардейца остановить толпу – их измордовали, чуть живых бросили возле Знаменской башни.

Пустив первую кровь, ражие парни в суконных поддевках и полушубках стали звереть, бить всех, кто попадался на пути, встречных и поперечных.

В это время на Мытном дворе росла, пучилась другая толпа. Здесь верховодили бородачи из «Союза Михаила Архангела» – колбасники, трактирщики, лавочники. Вооружившись охотничьими ружьями, гирьками на ремешках, железными тростями, начали с погрома в торговых рядах неправославных.

Красногвардейцев обстреляли, нескольких обезоружили и тоже избили до полусмерти. Хлынули на улицу, на соединение с теми, кто шел от Сенного базара и Спасского монастыря.

Стало ясно – теперь ни уговорами, ни силами центрального отряда Красной гвардии контрреволюцию не утихомирить. По тревоге были подняты все красногвардейские отряды города, штаб связался с солдатскими комитетами.

На Духовской улице отряд Лобова попал в ловушку: погромщики ловко перекрыли проходные дворы, заняли удобные позиции на крышах и чердаках.

Отстреливаясь из маузера, Лобов ругался сквозь зубы:

– Офицерская рука чувствуется. Вон как обложили…

Кончались патроны, ранило одного красногвардейца, другого. Неизвестно, чем бы закончился бой, если бы на помощь не подоспели красноармейцы. Впереди, без фуражки, несмотря на мороз и колючий ветер с Волги, бежал, размахивая наганом, быстрый, проворный человек в накинутой на плечи мятой солдатской шинели.

Под огнем красноармейцев погромщики начали разбегаться. Двоих, засевших на чердаке, удалось скрутить. Точно определил Лобов: оба оказались из бывших офицеров, под гражданским пальто – офицерские кители без погон.

После боя военный без фуражки подошел к Лобову.

– Крепко они вас прижали. Потери есть?

– Трое раненых.

– Легко отделались. Это не лабазники с кассетами – люди опытные. У меня в комиссариате спецов не хватает, а они, сволочи, по крышам лазят…

– Почему без фуражки?

– Забыл второпях. И шинель не моя, какой-то солдатик накинул. Слушай, парень, ты почему такой длинный? – неожиданно обратился военный к стоявшему рядом Тихону.

– Мамка таким родила.

– Родила, а не подумала, что в длинного попасть легче.

– А я тощий, как лопата. Встану боком – не попадут.

Военный с удовольствием рассмеялся.

– Молодец! Нечего пули бояться, вся-то с ноготок. Вот шестидюймовый снаряд в голову угодит – тогда могут быть неприятности…

Построив красноармейцев, повел их к Никольским казармам. Глядя ему вслед, Тихон поинтересовался у Лобова, кто это.

– Военком города Громов.

– Веселый, видать, мужик.

– Жизнь веселая выдалась – полгода в одиночной камере просидел, потом на германском фронте целую горсть георгиевских крестов получил. А их там даром не давали… Такое пережил, что другой, наверное, и улыбаться бы разучился…

Только отряд Лобова вернулся в особняк на Стрелецкой – забренчал телефонный звонок. Ближе других к массивному, в деревянном корпусе «эриксону», укрепленному на стене, сидел Тихон, протирал ветошкой затвор винтовки.

– Штаб? – спросили его шепотом.

– Штаб слушает.

– Срочно красногвардейцев к Продуправе!

– А что случилось?

– Высылайте, – услышал Тихон только одно слово, и разговор прервался – на другом конце поспешно повесили трубку.

Сообщил об услышанном командиру – и получил от него нагоняй:

– Зачем сунулся, если разговаривать по телефону не умеешь? Ничего толком не выяснил. Как теперь быть?

– Ехать надо, по пустякам бы не звонили, – буркнул Тихон.

Лобов задумался, сказал как бы про себя:

– Опять Продуправа. Толпа к ней рвалась, да не пустили…

Посмотрел на красногвардейцев, отогревающихся у буржуйки. Досталось им сегодня – глаза провалились, щеки обветрены, руки красные от мороза.

– Со мной пойдут десять человек! – решил он, приказал завести грузовой «фиат».

Когда подъехали к Продуправе, из-за угла к машине, размахивая винтовкой, бросился человек в башлыке и коротком пальто.

– Сидорин? – в темноте узнал командир рабочего с завода «Феникс», несшего здесь охрану. – Что стряслось?

– Беда, товарищ Лобов. Ворвались человек двадцать, не меньше. И все с револьверами. Я к телефону, вам позвонил.

– Почему не сказал, сколько их? От страха язык отнялся? – сердито выговорил Лобов, вылезая из кабины.

– Не успел. Уже по коридору шли – я в окно выпрыгнул. Смотрю – в проулке еще толпа.

Лобов выругался. Дернув фуражку за козырек, приказал выгружаться. Машину послал в штаб за подкреплением, а сам повел отряд туда, где собралась толпа.

– А как же эти, в Продуправе? – заволновался Сидорин.

– Потом выкурим…

Бежали вдоль заборов и стен домов по тропочке меж сугробов. Снег на улицах убирали плохо, домовладельцы распоряжения большевистского Совета саботировали. Редкие фонари испускали на морозе радужное сияние, освещали только небольшой кружок мерцающего снега под столбом.

Лобов топал впереди, втянув голову в поднятый воротник шинели, придерживая рукой тяжелую колодку маузера. Тихон следом за ним. Винтовку скинул с плеча, держал под мышкой.

Добежали до угла, а там крики, кто-то надрывается:

– Мы всегда за ревалюцию! И Стенька Разин, и Пугачев откель? Из нашего, из крестьянского классу. Они тады еще ревалюцию подымали. А где, спрашиваю, рабочие тады были? У них кишка тонка, они в лопухах сидели…

– Давайте на ту сторону, по одному. Ложись за железную ограду, – шепнул Лобов.

Перебежали, легли в снег, выставив винтовки поверх кирпичного цоколя ограды. Тихон зачерпнул полное голенище снегу, расшиб колено, когда падал у забора, чуть не охнул от боли.

На снегу боль быстро ослабла, зато холодом так всего и прошибает. И застуженные руки – как не свои, указательный палец примерзает к металлическому курку винтовки.

Напротив, в проулке, толпа, человек сто. Под фонарем высоченный мужик в заячьем треухе, в рваном полушубке орет:

– Мы, крестьяне, Расею кормим и поим, а нас совдепы со свету сживают! Хоть бери суму и иди по дворам побираться, хоть ложись и помирай! Будем терпеть аль нет?

– Долой продразверстку!

– Бей комиссаров!

– Красного петуха им!

– Сжечь Продуправу к чертовой матери!

– Тащи флягу карасину!..

Тихон вгляделся в толпу. Одеты по-деревенски, но добротно, тепло, – кто в дубленом полушубке, кто в тулупе из мазкой, окрашенной овчины. Все в валенках, в крепких сапогах. Лица, не в пример рабочим, сытые, лоснящиеся. Такие по дворам не побираются, сами на базаре втридорога дерут да еще обвесить норовят.

У нескольких винтовки, с десяток охотничьих ружей, человек у пяти обрезы. Некоторые и вовсе с пустыми руками, или, может, за пазухой, под полушубком, наган греется.

Узнал Тихон и того, под фонарем, а заячьем треухе. Подтолкнул командира в бок:

– Эсер Лаптев. Как вырядился, и не узнаешь – мужик мужиком…

Лобов мрачно прикидывал, как быть. Пока подоспеет подмога – наверняка зажгут Продуправу. Десять человек против ста, да еще в помещении человек двадцать, как говорил Сидорин. Но решился – иного выхода не было:

– Ребята! Целься в крыши… Залпом, по моей команде!..

На морозе глухо клацнули затворы, черные стволы пинтонок задрались вверх.

Лаптев заорал опять:

– Братья-крестьяне!..

Только раззявил рот, чтобы продолжить дальше, как Лобов коротко бросил команду:

– Пли!..

Красногвардейцы дружно пальнули – с крутых крыш взметнулся, посыпался снег. Резкий залп бичом стеганул по толпе. Она вздрогнула, отпрянула назад. Еще раз по толпе ударило эхо, отскочившее от широкой стены соседнего дома.

А Лобов командует снова:

– Пли!..

И еще залп по крышам. Фонарь закачался, пятно желтого света заскользило по стенам, по сугробам, выхватило из темноты поленницу дров.

Толпа шарахнулась в разные стороны.

Кто-то повалился в снег, по нему затопали ножищами. Упавший пронзительно и страшно заверещал, должно быть, поверив в смерть:

– Убили!..

Но Лаптев не растерялся, вертелся в толпе бесом, стрелял из нагана вверх, в ту сторону, откуда раздались залпы, бил бегущих по головам:

– Стой! Стой, сволочи!.. Их там немного! Голыми руками передушим!..

Несколько бородатых мужиков послушались его, залегли за поленницей. Началась беспорядочная ответная стрельба. Пули зазвенькали по металлическим прутьям ограды, вжали красногвардейцев в снег, загнали за кирпичные тумбы.

Если бы Лаптев знал, что здесь всего десять человек, толпа смяла бы их моментально.

– Головы не высовывать! – приказал Лобов.

Выстрелы становились все реже. И тут в конце улицы вспыхнули два светящихся глаза. Они увеличивались, приближались – это на полной скорости мчался автомобиль с подмогой. Затормозив, радиатором ткнулся в сугроб, из кузова посыпались красногвардейцы.

«Братья-крестьяне» бросились кто куда. Матерясь и размахивая руками, с наганом метался между ними Лаптев, пытался остановить. Но куда там! Мужики неслись мимо него, на бегу бросали в снег ружья, обрезы. Один, чтобы легче бежать, скинул даже овчинный тулуп.

Расстреляв патроны, Лаптев кинулся под арку дома, в темный двор. Тихон и Сидорин побежали за ним. Схватили за ноги, когда эсер пытался перелезть через забор. Лаптев оказался здоров, подмял обоих, в кровь расцарапал Сидорину лицо, Тихона – кулаком в поддых.

Опять повис на заборе, уже хотел перекинуться через него, но тут подоспел Лобов, подобрал лежавшую в снегу винтовку Тихона и ударом приклада оглушил эсера. Тот рухнул в сугроб.

Скрутили руки за спину, связали ремнем. Натерли снегом лицо, насыпали за ворот. Лаптев пришел в себя, начал ругаться, грозить.

– Заткнись, – отдышавшись, вяло бросил Сидорин. – Будешь вякать – насуем снегу в штаны, пугало огородное…

Лаптев съежился, замолчал. Усадили его в кузов грузовика.

Красногвардейцы из подкрепления арестовали еще полсотни кулаков, остальные рассеялись по городу.

Бежали и те, что заняли Продуправу. Они времени зря не теряли – втихомолку, пока Лаптев на улице голосил о потерянных свободах, пытались взломать сейф. Да не успели, в спешке растеряли по лестницам весь инструмент – зубила, сверла, ножовочные полотна.

В сейфе Продуправы, как Лобов узнал потом, было три миллиона рублей из тех, которые красногвардейцы по контрибуции собрали у городской буржуазии.

Но осталось неизвестным, что за люди заняли Продуправу – или уголовники, или эсеровские дружинники. На допросе Лаптев, скаля желтые зубы на вытянутом, лошадином лице, заявил, что никакого нападения не было. А раз в России свобода слова и собраний, то митинговать можно где хочешь и когда хочешь. И к фляге с керосином он лично никакого отношения не имеет.

Но оказалось, что имел. Выяснили это только весной…

Ограбление

В этот день в Заволжских мастерских должны были выдавать зарплату. Однако кассир Кусков задержался в банке, рабочие, ворча и переругиваясь, начали расходиться.

Тихон возвращался домой вместе с Иваном Резовым. В воротах столкнулись с Михаилом Алумовым.

– Наше вам, пролетарское, – приподняв картуз, ехидно поприветствовал он старого токаря и прошел мимо, к конторе.

– Не к добру весел меньшевик, – заметил Иван Алексеевич. – Сияет, как самовар перед праздником.

Только отошли от мастерских – навстречу трое в наглухо застегнутых пальто. Руки в карманах, касторовые кепки надвинуты на глаза, сапоги в грязи.

– Не знаешь, кто такие? – оглянувшись, спросил Розов.

– Впервые вижу, – беззаботно ответил Тихон. – Мало ли людей шлендает.

– Чего бы им шлендать по лужам? – бубнил свое Иван Алексеевич. – По набережной куда сподручней…

Прошли квартал, другой, завернули за угол. И тут услышали выстрелы.

– Где это? – остановился Резов.

– Вроде бы у мастерских…

Старый рабочий, расплескивая лужи, побежал назад, за ним – Тихон.

У ворот их встретил механик Степан Коркин.

– Беда, Иван, кассу ограбили.

– Как ограбили? Кассир же не вернулся.

– Только что подъехал. Внесли деньги в кассу – и сразу трое с наганами ворвались. Охранника наповал, в кассира промазали. Мешок с деньгами прихватили – и через забор в Росовский лес. Кускова водой отпаивает, от страха не очухается.

– А Мишка Алумов?!

– Что Алумов? – не понял Коркин.

– Где он?

– В конторе сидит. Тут стрельба, а он даже не вышел, стервец, лишь в окошечко посмотрел.

– Ладно. Собирай, Степан, красногвардейцев, надо догнать бандюг. Сердце чуяло – не случайно эта троица забрела сюда…

До Росовского леса дошли по следу сапог, хорошо заметному на вспаханном поле. Но в лесу, где уже вылезла молодая трава, следы пропали. Прочесали его вдоль и поперек – налетчики как сквозь землю провалились.

– Не могли они далеко уйти, искать надо, – упрямо говорил Коркин.

– Может, на дорогу выбрались? – предположил Тихон. – В деревню подались?

– Я бы на их месте не от Волги, а к Волге бежал, – рассудил Резов. – Ночью на другую сторону на лодке махнул – и ищи ветра.

– Между Росовским лесом и Сосновым бором перелесок есть, – вспомнил кузнец Федор Смолин. – А Сосновый бор в самый раз к Волге выходит. Почти на берегу – заколоченная дача Укропова. Не там ли они схоронились? Удобное местечко…

– Веди, Федор, к перелеску, – решил Иван Алексеевич. – Может, следы найдем…

И точно – в одном месте березовый перелесок наискосок прорезал узкий ручей, в грязи возле него ясно были видны следы сапог.

Напились из бочажка – и дальше.

Уже смеркалось, когда подошли к поляне, на которой стояла дача Укропова – несколько деревянных строений, покосившаяся беседка. К Волге, где на светлом песке чернели вытащенные на берег лодки, спускалась по глинистому косогору развалившаяся лестница с перилами.

Иван Резов остановил отряд. Вслушались в тишину. Упал с дерева сухой сучок, плеснулась рыба в воде. И снова тишина – натянутая, настороженная.

– Я возьму двоих и разведаю, – сказал Коркин.

Иван Алексеевич согласился:

– Правильно, незачем всех сразу под огонь. – И добавил: – Если они тут…

Механик назвал Тихона и Смолина. Осторожно подошли к ближнему дачному домику. Он был пуст, стекла выбиты, дверь сорвана. Нудно поскрипывало растворенное окно.

Крадучись, направились к двухэтажному дому с мезонином. Коркин осторожно подергал дверь – не поддалась. Показалось, что заколочена.

– A-а, черт! – ругнулся механик и саданул плечом. Дверь с треском распахнулась.

– Гришка! Пулемет! Окружили!.. – закричал кто-то на втором этаже.

Коркин вскинул наган и бросился по лестнице. Хлопнул выстрел. Механик споткнулся на ступеньке, скатился вниз, к ногам Тихона, вскочившего в дом следом за ним.

Тихон поднял голову и отпрянул в испуге – на лестничной площадке, широко расставив ноги, с револьвером в руке стоял коренастый мужик в галифе и белой рубахе. Надо стрелять, а Тихона как оторопь взяла, не может поднять винтовку.

Из-за спины выстрелил Федор Смолин. Человек в галифе покачнулся, выронил револьвер и завалился набок.

Тихон пришел в себя, подхватили Коркина на руки, перенесли его за беседку. А сверху, из мезонина, уже строчил пулемет.

Подбежал Иван Алексеевич. Фуражка козырьком назад, в руке наган. Присел рядом с Коркиным.

– Живой?

– Ногу задело, – сказал Смолин. – Надо сапог снять…

Коркин скрипнул зубами.

– С ногой потом, не помру. Не дайте убежать гадам, деньги не упустите…

– Потерпи, Степан, мы скоро, – и Резов, пригибаясь, побежал туда, где залег отряд. За ним – Смолин и Тихон.

Пулеметчик заметил их, прижал к земле. Переползли за домик с выбитыми стеклами, отдышались. Тихон осторожно высунул голову – дуло пулемета с дергающимся язычком пламени торчало из узкого окошка почти под самой крышей. Теперь он полосовал очередями по кустам, где залегли остальные красногвардейцы.

– Эх, пулеметчика бы снять, – протянул Тихон.

– Иван, у тебя граната есть, – напомнил Смолин Резову.

– Что толку – отсюда не достать.

– Попробую из винтовки царапнуть пулеметчика… И сразу вперед…

– Дело, – согласился Иван Алексеевич, отстегнул гранату от пояса.

Федор Смолин долго целился в окно, выискивал точку, в которой пулеметчик не защищен прочным щитком. Наконец выстрелил – и пулемет смолк. На какие-то секунды замолкли и винтовки, словно удивившись неожиданной тишине.

Иван Резов вскочил на ноги и с гранатой в руке побежал к даче. Бандиты опомнились, опять захлопали винтовочные и револьверные выстрелы.

Но поднятые Резовым красногвардейцы были уже у самой дачи. Взрывом гранаты вырвало раму окошка, из которого торчал ствол пулемета. Тихон, перегнав Резова, второй раз ввалился в дом, в нос ударило пороховой гарью…

Через четверть часа все было кончено.

С поднятыми руками, перемазанные копотью и кровью, на поляну перед дачей вышли пятеро бандитов.

– Где деньги? – подошел к ним Резов.

– В доме их нет, не ищите, – ответил один. – У Толканова они, у командира. Как бой начался, он выпрыгнул в окно – и к Волге. Там у него лодка припасена… Теперь не догоните, – злорадно добавил бандит…

Старый рабочий со злости чертыхнулся, вместе с Тихоном пошел к беседке, где оставили механика. Его уже перевязали, двое красногвардейцев делали из березовых слег носилки. Степан морщился, поглаживая ногу, с сожалением глядел на разрезанный яловый сапог.

Иван Алексеевич присел на пенек, рассказал о деньгах.

– Выходит, зря гнались за бандюгами? – приподнялся Коркин.

– Нет, не зря, Степан. На фронте такой ненависти не встречал… А с деньгами что-нибудь придумаем. В Губком партии обратимся, помогут…

Менкер

На следующий день Тихон дежурил в штабе на Стрелецкой и узнал от Лобова, что ночью красногвардейский патруль хотел проверить документы у позднего прохожего, тащившегося с мешком. Мужчина кинулся бежать, отстреливался. Нашли его в доме владельца магазина «Ваза» на Власьевской, в нескольких шагах от чека. И ночного гостя, и хозяина арестовали. При обыске в доме обнаружили три разобранных новеньких пулемета, парусиновый мешок с деньгами и вместительную шкатулку, в ней золотые десятирублевики с профилем самодержца всея Руси.

– Пытался я этого гостя допросить – молчит, только зубы скалит, – устало сказал Лобов. – Давай-ка я его еще раз вызову. Жаль, что ты Толканова в лицо не видел…

И тут неожиданно помог Сидорин: когда задержанного проводили по коридору, опознал в нем главаря банды, которая зимой захватила Продуправу.

Больше Толканов не запирался. Понял: что не расскажет он – сообщат арестованные на даче.

– К какой партии принадлежите? – спросил его Лобов.

– Я убежденный монархист, – сознался Толканов. – Но в город приехал по заданию правых эсеров.

– Интересная перелицовка. Ну, и зачем пожаловали сюда? Грабить?

– Нет, экспроприировать, – поправил Толканов.

– Для пополнения партийной кассы?

– Не только. Главное – чтобы вызвать недовольство рабочих.

– Почему выбрали Заволжские мастерские? Можно было найти кассу и побогаче.

– Нам было указано на нее.

– Кем?

– Когда в мастерских получка, мне передал хозяин магазина «Ваза». Больше ничего не знаю, мое дело маленькое. – Кривя губастый рот, Толканов добавил: – И вообще, комиссар, сматывал бы ты удочки. По моим наблюдениям, скоро запахнет палеными большевиками. Потому так откровенно и говорю, что ваше дело – швах…

Толканова увели.

– Нагло держится. За свою шкуру не дрожит, будто она у него застрахована. Пугает или что-то знает? – рассуждал Лобов.

Вызвал на допрос владельца магазина «Ваза». Маленький, юркий, с блестящей, словно лакированной, лысиной, этот, не в пример Толканову, юлил, изворачивался, пускал слезу.

Лобов не выдержал, грохнул по столу кулаком:

– Хватит нас за нос водить! Толканов все выложил.

Торговец съежился, растерянно промямлил:

– Ну если господин офицер признался, то мне сам бог велел…

От волнения заикаясь и часто сглатывая слюну, рассказал, что хранил деньги какой-то организации, что втравил его в это дело эсер Лаптев.

– Я отказывался, но он припугнул меня. Твое дело, говорит, телячье, а что чека под боком – еще лучше, безопасней.

– Кто вам сообщил, что должна быть ограблена касса Заволжских мастерских? – пытался выяснить Лобов.

– Чернявый, горбоносый… Глаза пронзительные, так и сверлят.

– Местный или приезжий?

– Разумеется, местный. Мне даже показалось – он работает там, в Заволжских мастерских.

– Почему так решили?

– Он обещал каким-то образом задержать кассира, чтобы рабочие уже разошлись. И еще… Был обговорен условный знак: если деньги в кассе, занавеска в среднем окне конторы будет сдвинута на середину… Я все рассказал, клянусь вам…

Когда владельца магазина вывели из кабинета, Тихон сразу подступил к Лобову:

– Ясно, кто этот чернявый, – Алумов, его портрет. Он и в конторе был. Все сходится. Надо брать, пока не удрал.

– Не так-то все просто, Вагин, – нахмурился Лобов. – Мы у Продуправы арестовали Лаптева, а позавчера его освободили.

– Это же контра явная! – опешил Тихон.

– И генерала Маслова выпустили, которого ты в Коровники провожал.

– Кто же так распорядился?

– Соломин из Горисполкома. Видимо, не хочет с эсерами и меньшевиками ссориться, они забастовкой пригрозили. Может, ему и видней, мы не все знаем. Короче, пусть этим чекисты занимаются.

Арестованных передали в чека, оттуда их направили в Коровники. А через неделю Толканов и хозяин магазина «Ваза» бежали из-под конвоя, когда их вели на пристань разгружать дрова. А еще дней через пять на Стрелке прибило к берегу утопленника. В нем опознали торговца, убитого в затылок.

Тихон был уверен – это Алумов навел банду на кассу Заволжских мастерских. Уговорил Лобова сходить в чека, поговорить насчет ограбления.

Их принял секретарь чека – серьезный молодой человек в черной хромовой куртке. Тонкое, интеллигентное лицо тщательно выбрито, в лацкане – красный матерчатый бант. На столе – местная газета «Коммунист», на ней красный, остро отточенный карандаш.

Лобов рассказал, как перед ограблением кассы Тихон встретился в воротах мастерских с Алумовым, о занавеске в окне конторы, о приметах, которые назвал хозяин «Вазы».

Менкер внимательно выслушал его, что-то записал в тетрадку. Потом задумчиво протянул, поглаживая маленький подбородок с ямочкой:

– Странно, странно. У нас на допросе он ничего подобного не говорил.

– Ты что же – не веришь нам? – рассердился Лобов.

– Ну что ты, что ты, товарищ Лобов. Какое может быть недоверие, ведь одно дело делаем. Вероятно, торговец решил себе цену набить, а у нас спохватился, побоялся.

– Тут действует целая организация!

– А где доказательства, дорогой товарищ?

– Надо арестовать Лаптева и Алумова – будут и доказательства. Подпольная касса в магазине – их рук дело.

– Торговец называл Лаптева – какие еще доказательства нужны? – добавил Тихон.

– Эх, товарищи дорогие! – проникновенно сказал Менкер. – Вы что думаете – мы всё можем? Дел – горы кавказские, а сотрудников – раз-два и обчелся. В губернии банды, вчера в Крестах нашего работника подстрелили. Будет жить или нет – неизвестно. А меньшевики и эсеры только того и ждут, чтобы нас перед народом очернить. Арестуем Лаптева – а он не виновен. Как тогда?

– Товарищ Менкер, тут не просто бандиты, тут заговор настоящий, – упрямо возражал Лобов. – Нельзя Лаптева и Алумова на свободе оставлять.

Секретарь чека начал сердиться, нервно завертел карандаш в руке.

– Слушай, Лобов! Нам лучше знать, заговор это или нет! Не можем мы по вашим приметам – чернявый, горбоносый – человека арестовывать. Это же будет явным нарушением революционного закона, а мы призваны его соблюдать!..

Так Лобов ничего и не доказал Менкеру.

– Втравил ты меня, Вагин, в историю, – ругался он, когда вышли на улицу. – И правда – чего с пустыми руками приперлись? Толканов бежал, торговец убит, Алумов, как говорится, не пойман – не вор. Нужны веские доказательства, что есть заговор. Иначе никто не поверит.

Спустя месяц нашлись и доказательства…

«Актеры»

В штаб на Стрелецкой прибежала девчонка-горничная из гостиницы «Царьград», едва отдышалась.

– Миленькие!.. Меня хозяин послал, у нас пьяные актеры разгулялись.

– В милицию ступай, – сказали ей.

– Родненькие! Они наганами грозят.

– Интересно, откуда у актеров наганы? – удивился Лобов.

Когда отряд подошел к гостинице, хозяин, горничные, сторож толпились у входных дверей. Испуганно поеживаясь, прислушивались к тому, что делалось на втором этаже. Оттуда доносились крики, ругань, кто-то плясал, кто-то пытался петь:

…Ночь тиха, пустыня внемлет Бо-о-гу…

И звезда с звяздою га-ва-рит…

К красногвардейцам подскочил хозяин гостиницы с округлившимися от страха глазами, похожими на оловянные пуговицы, встрепанным чубчиком на голове.

– Слышите?.. Сейчас палить начнут. Помогите ради Христа от этих постояльцев избавиться, житья от них нет. Целую неделю пьют, шумят, а сегодня и вовсе как с цепи сорвались. Не актеры это, а бандиты какие-то…

– Почему раньше не сообщили? – прервал его Лобов.

– Судите меня – боялся, – приложил руку к груди хозяин. – Ведь они все, как один, с револьверами. Бабахнут – и вспоминайте дети, как папу звали. А у меня две девочки и третье дите ожидается…

– Пятеро остаются здесь, – скомандовал Лобов. – Смотрите, как бы из окон не стали сигать. Остальные – за мной…

Хозяин гостиницы вжал голову в плечи, спрятался за спины красногвардейцев. По крутой лестнице поднялись на второй этаж. Длинным коридором, похожим на пенал, прошли к номеру, где бушевали гуляки. Встали по сторонам высокой двери, за которой сбивались пьяные, злые голоса:

– В гроб Советы! В гроб рачьих и собачьих депутатов!..

– Разгоним их к чертовой матери!.. И клинками! Клинками!..

– Господа! Господа! У меня в Калужской губернии имение… Пришли – и всё до ниточки… Даже железо с крыши сняли…

…Ночь тиха, пустыня внемлет Бо-о-гу…

– К дьяволу вашего Бога, поручик. Диктатора мне дайте, диктатора!.. Чтобы большевики кровью захлебнулись!..

Лобов расстегнул кобуру маузера:

– Кажется, по адресу пришли, – и кулаком постучал в дверь. Шум не утих, тогда он постучал тяжелой рукоятью пистолета.

– Какая сволочь веселье ломает? – заорали в номере, грянул выстрел. Пуля пробила филенку, впилась в стену коридора.

Лобов выпалил из маузера. В комнате вскрикнули, зазвенело разбитое стекло. Красногвардейцы прикладами винтовок ударили в дверь. Створки распахнулись, упал вырванный крючок.

Из-за стола, заставленного бутылками, тарелками с объедками, поднялись трое. На полу корчился раненный в плечо. Рядом, в луже вина, валялся револьвер.

Командир отпихнул его ногой в угол, приказал:

– Поднимай руки! Поворачивайся к стенке! И не шевелиться…

Раненого перевязали, увели вместе с другими задержанными. Оставшиеся красногвардейцы начали обыск. Под кроватями нашли «цинк» с патронами, карабин, пять бутылочных гранат. Под матрасами – три браунинга.

– Счастье наше, что перепились, – говорил Лобов, составляя опись обнаруженного. – Иначе бы они тут такую стрельбу устроили – до утра бы не выкурили…

Чтобы добраться до подоконника, на котором валялись какие-то мятые коробки, Тихон переставил стул. Взялся за другой – этот показался тяжелее первого.

Перевернул его и увидел под сиденьем толстую кожаную сумку. Отвязал ее, вытряхнул на стол стопку отпечатанных на пишущей машинке бумаг. Вместе с командиром склонился над ними.

– «Присяга, приносимая при вступлении в члены организации», – вслух прочитал заголовок Лобов. Несколько строк пробежал молча, потом опять вслух:

«…Клянусь и обещаю, не щадя ни сил своих, ни жизни своей, везде и всюду распространять идею „Союза“: воодушевлять недовольных и непокорных советской власти, объединять их в общества, разрушать советское управление и уничтожать опоры власти коммунистов, действуя где можно – открыто с оружием в руках, где нельзя – тайно, хитростью и лукавством…»

В узком потайном кармашке нашли странные картонные треугольники с двумя буквами на них – О и К. Лобов покрутил их в руке. Так и не поняв, что это такое, отложил в сторону. Опять уткнулся в бумаги.

Здесь же лежала «Памятка во исполнение общей цели», отпечатанная в нескольких экземплярах. В ней руководителям «Союза» вменялось в обязанность ознакомить рядовых членов организации с его программой, чтобы те, «кто чувствует себя слабым духом и неспособным выдержать тех испытаний, которые неизбежны в решительной активной борьбе, могли своевременно, до поступления документов в Центральный штаб, отказаться от участия в деле, иначе всякие уклонения от обязанностей и отказы будут считаться сознательной изменой, как и разглашение тайн организации, и караться до лишения жизней включительно».

– Сурово, – заметил Лобов. – Как что – так и душа вон, чтобы другим неповадно было. Не по этому ли уставу хозяина «Вазы» хлопнули?..

Тихон расправил сложенный вчетверо плотный листок бумаги.

– План какого-то города, – догадался он. – Вот река, еще. А это, видать, железная дорога, мост…

Лобов взял карту в руки. Внимательно рассмотрев ее, сказал жестким, словно пересохшим, голосом:

– Наш это город, Тихон. Со знанием дела планчик сделан, все советские учреждения отмечены. И штаб на Стрелецкой, – показал он черный крест на карте.

– Зачем им это? – растерянно уставился Тихон на командира.

– Зачем?.. Тут дело серьезное. Не иначе – мятеж готовится. Теперь и доказательства есть. Надо срочно сообщить в чека…

Не подозревал командир красногвардейского отряда, что обнаруженные в гостинице «Царьград» документы «Союза защиты родины и свободы» попадут в руки активного члена этой самой организации.

Через несколько дней Лобов спросил Менкера, что арестованные показали на допросе.

– Не актеры это оказались, а контрики явные, офицеры, – оживленно сказал Менкер. – Спасибо тебе, товарищ Лобов, проявил настоящую революционную бдительность.

– Я не за спасибо работаю. Как следствие идет?

– Полным ходом, товарищ Лобов! – заверил его Менкер. – Так что не волнуйся…

Но полным ходом шло не следствие, а подготовка к мятежу.

Театр

Вечером четвертого июля по Борисоглебской улице с саквояжем в руке шел поджарый мужчина в добротном английском костюме, клетчатой кепке. Квадратный подбородок тщательно выбрит, усы короткие, жесткие. Под широким лбом пристальные, сосредоточенные глаза.

Выглядел мужчина элегантно, чем-то неуловимым был похож на преуспевающего актера. Да и завернул он во двор Интимного театра, недавно появившегося в городе.

С черного входа поднялся на второй этаж, постучал в салон водевильной актрисы Барановской, назначенной директором этого небольшого театра.

Хозяйка, одетая в темное вечернее платье, с меховым боа на плечах, уже ждала гостя, сразу же проводила в комнату, в которой сидело несколько мужчин.

При его появлении все встали. Один из них – в заношенном офицерском френче, густые черные волосы мысом спускаются на низкий упрямый лоб, бородка и усы на манер скинутого самодержца – четким военным шагом подошел к гостю, энергично пожал руку:

– С благополучным прибытием, Борис Викторович!..

Гость уселся за стол посреди комнаты, в ногах поставил саквояж. Оглядев присутствующих, коротко произнес:

– Начнем, господа. Времени у меня в обрез…

Здесь, в салоне Барановской, произошло последнее перед мятежом заседание штаба заговорщиков. Гость с саквояжем был Савинков – руководитель «Союза защиты родины и свободы», документы которого нашел Тихон в гостинице «Царьград».

Первым взял слово мужчина во френче – полковник Перхуров, назначенный Савинковым «главноначальствующим» губернии:

– Господа! Мною составлено обращение к населению, которое будет обнародовано сразу же, как только мы возьмем власть. Чтобы после не возникло недоуменных вопросов, ознакомлю с ним сейчас…

Полковник, как бык, покосился на красный бант в лацкане хромовой кожанки Менкера. Зачитав парадное начало, перешел к сути:

– «…В целях воссоздания в губернии законного порядка и общественного спокойствия повсеместно восстанавливаются органы власти и должностные лица, существовавшие до октябрьского переворота…»

Полковник снова недовольно покосился на красный бант. Менкер завозился, прикрыл его рукой.

– «…Судебная власть восстанавливается в составе окружного суда и мировых судей, – повысил голос Перхуров. – Восстанавливаются земское и городское самоуправления. В волостях действуют старшины и секретарь…»

– Какие будут вопросы, господа? – пытливо всматриваясь в лица присутствующих, спросил «главноначальствующий», дочитав обращение.

– Круто! Весьма, весьма… – неопределенно сказал Лаптев.

– Это же монархическая платформа! – растерянно воскликнул Савинов.

Лидер городских кадетов промолчал, видимо, целиком согласный с текстом обращения.

– А что, собственно, вы хотели услышать? – нервно одернул френч полковник. – О равенстве и братстве с мужичьем?!

– Нам, социал-демократам, трудно будет объяснить такой поворот рядовым членам партии, – неподдельно разволновался меньшевик. – Столько лет боролись с самодержавием – и опять мировой судья…

– Ишь ты – они боролись с самодержавием! – ехидно протянул Лаптев. – Комариными укусами вы занимались, а не борьбой. Если бы ваша партия была единственным противником самодержавия, Романовы процарствовали бы еще триста лет.

– Господа, сейчас не время для межпартийных споров, – зябко повела плечами Барановская.

– Мы оттолкнем от себя массы! Монархия не пользуется сейчас спросом! – пытался убедить полковника Савинов.

– Если монархом будет Петр Первый – я за монархию! – раздраженно произнес Перхуров.

– Ну хоть бы пару фраз об Учредительном собрании… О Советах без большевиков. Иначе нельзя… – пыхтел Савинов.

Перхуров прервал его, отчеканил:

– Это ваше дело! Можете обещать членам вашей партии хоть Александра Македонского, хоть боярскую думу. Вопрос об устройстве русского государства будет решаться позднее. Сейчас главное другое – поддержат члены вашей партии восстание или нет?

– Мы всей душой, конечно, – мелко затряс головой Савинов. – Только нам нужна более гибкая форма участия в этом деле.

– Что вы имеете в виду? – в упор посмотрел на него полковник.

– Ну хотя бы нейтралитет… На первое время…

– А я хотел назначить вас своим помощником по гражданской части…

– Я согласен! – воскликнул Савинов и покраснел от удовольствия.

– А ломался, как пряник, – чуть слышно буркнул Лаптев и обратился к загадочно молчавшему Савинкову: – Согласован ли текст обращения с вами, Борис Викторович? Вы принимали участие в покушениях на министра внутренних дел Плеве и московского генерал-губернатора великого князя Сергея Романова. Какова ваша позиция теперь?

Прежде чем ответить, Савинков многозначительно помолчал.

– Я ознакомился с обращением. В общем и целом его одобряю. Уверен, господа, мы договоримся. Революция завела Россию в тупик, называемый большевизмом. Чтобы вырваться из него, надо сплотить все антибольшевистские силы. Это в настоящее время наша самая главная задача, самая надежная платформа!..

Выступлением Савинкова остались довольны все. Решив таким образом щекотливый вопрос о власти, перешли к насущным задачам.

Поднялся Ланцов – при Керенском начальник военного гарнизона города, теперь – заместитель начальника артиллерийского склада. Одновременно заместитель «главноначальствующего».

– В ночь выступления караул в артскладе будет свой, надежный, – без особого энтузиазма сказал Ланцов. – Если, конечно, не произойдет что-нибудь из ряда вон выходящее…

– Типун вам на язык! – резко осадил его Перхуров, дал слово Валиеву – командиру Первого стрелкового полка, расквартированного в бывшем Кадетском корпусе.

Валиев пригладил ладонью белесые волосы, сквозь которые просвечивала плешь, доложил:

– Завтра отдам приказ сдать винтовки на склад, якобы для технического осмотра. С безоружной солдатней легче будет договориться. Думаю, полк поддержит восстание. В крайнем случае – нейтралитет…

Следующим отчитывался Лаптев:

– Мы установили связь с руководителями левоэсеровской дружины на ткацкой фабрике. Твердо обещано – дружина выступит как один! Ткачи поддержат восстание. Голод – наш первый союзник…

О положении в Заволжье сообщил Михаил Алумов:

– Будем смотреть правде в глаза: большевики пользуются среди рабочих авторитетом. Настоятельно прошу послать в Заволжье еще один отряд офицеров-боевиков. Только тогда можно гарантировать успех восстания.

– Заволжье – ответственный участок. Распорядитесь, господин Перхуров. Какие воинские части находятся в центре города? Как настроены, какова численность? – спросил Савинков полковника Сурепова, назначенного начальником контрразведки.

– В связи с тяжелой для большевиков обстановкой на фронтах красноармейцев здесь осталось немного. На Стрелецкой улице – штаб Красной гвардии. Кто такие красногвардейцы, думаю, объяснять не надо. Их преданность большевикам известна. Вероятно, поэтому госпоже Барановской так и не удалось найти там подходящего человека. Хотя кое-какие шаги в этом направлении сделаны. – Сурепов выразительно посмотрел на хозяйку, как бы приглашая дополнить его сообщение. Но та промолчала. Видимо, особо похвастать было нечем.

– Сколько людей в отряде? – насупился Савинков.

– Около сотни. Было больше, несколько маршевых подразделений отправлено на Восточный и Северный фронт.

– Эти двести штыков могут сорвать весь план восстания! – заходил Савинков по комнате, увешанной старыми театральными афишами.

«Это тебе не динамит под городовых подкладывать», – ехидно подумал Перхуров. Ярый монархист, в душе он презирал бывшего «социалиста-бомбиста». Считал его выскочкой из тех, которые своими дурацкими покушениями на великих князей, губернаторов и полицмейстеров подготовили революцию и помешали ему, тверскому дворянину, стать генералом.

Презирал, но до поры до времени терпел, понимая, что без таких, как Савинков, опять посадить на престол царя будет трудновато.

– Без драки не обойтись! – твердо заявил Перхуров. – На нашей стороне внезапность, так что успех я гарантирую.

– А кто гарантирует, что мы не положим под окнами этого штаба лучших бойцов, прежде чем ворвемся в него? – Савинков опять уселся за стол.

– Можно обойтись и без драки, – неожиданно вмешался в разговор Менкер.

«Главноначальствующий» хотел осадить его – знай, мол, сверчок, свой шесток. Но не успел – тот в нескольких словах изложил свое предложение, и Савинков одобрил его, пообещал:

– Свободная родина не забудет вас, вы будете отмечены!..

– Рад стараться! – громко щелкнул каблуками бывший лицеист.

– Заготовлены ли списки партийного и советского актива? – посмотрел Савинков на Барановскую.

Актриса достала их из-за афиши на стене, сжато, по-военному четко доложила:

– Фамилия, должность, партийность, адрес. Итого около двухсот человек.

Просмотрев списки, опытный конспиратор и заговорщик по достоинству оценил вклад актрисы в подготовку мятежа: работа была проделана огромная. Довольно потер руки.

– Где разместить арестованных? Как такую ораву прокормить? – В будущей городской управе Барановской определили должность управляющего продовольственными делами. – По нашим сведениям, хлеба в городе осталось на два-три дня.

– Мы не благотворительная организация, чтобы содержать врагов, – обрезал Савинков. – Будем кормить только тех, кто с оружием в руках встанет в наши ряды! А насчет арестованных у меня есть соображения…

И он коротко изложил их.

– Браво, Борис Викторович. Просто и надежно. Нам без вас ни за что бы не додуматься, – восхитилась актриса.

– Но вяжется ли это, господа, с христианской моралью? – слабо запротестовал Савинов.

– Морали нет, есть только красота! – изрек Савинков свою любимую фразу.

– Что же вы нам прикажете – оставить большевиков на воле? – стукнул Перхуров ладонью по столу.

– Боже сохрани! Боже сохрани! – испугался Савинов. – Я о том – не лучше ли их… сразу?

– Они могут пригодиться на будущее, – туманно ответил ему Савинков. – Как будете брать город, полковник? С чего начнете?

Перхуров разостлал на столе карту, ткнул в нее тупым пальцем и объявил:

– Сбор ударных групп в два часа ночи на Леонтьевском кладбище. Остальные примкнут после того, как мы будем обеспечены оружием…

Обговорив детали восстания, Савинков подхватил тяжелый саквояж и ушел.

Только Перхуров знал – руководитель «Союза» спешил в соседний уездный город. Месяц назад губернский военный комиссар докладывал в Москву, что снарядами и оружием размещенных там военных складов можно обеспечить белую гвардию половины России…

Барановская пыталась оставить Перхурова на ужин.

– Какой к черту ужин! – рявкнул он…

В этот же вечер Менкер позвонил в штаб на Стрелецкой и сообщил, что в одном из дальних уездов губернии кулацкое восстание.

– Своими силами нам такое крупное выступление не подавить. Просим направить туда весь отряд. Положение в уезде серьезное, – взволнованно сказал Менкер.

И отряд под командой Лобова покинул город. В центре практически не осталось вооруженной силы, которая могла бы помешать мятежникам…

Осечка

Будущий «главноначальствующий» жил в меблированных комнатах на Варваринской улице, что находились в трехэтажном доме наискосок от банка.

Поздно вечером он расплатился и пешком направился в сторону станции Всполье. Не доходя до нее, повернул к Леонтьевскому кладбищу. Здесь, возле часовни, его встретил Ланцов.

– Собираются? – спросил Перхуров.

– Вы будете одним из первых, Александр Петрович.

Полковник вспомнил черную кошку, которая перебежала ему дорогу на Власьевской улице:

– Что они?! Перетрусили?

– Еще рано. Сбор в два, а сейчас четверть второго.

– Так что же мне – обелиском посреди кладбища торчать?!

– Пойдемте в караульное помещение артсклада. Там все свои…

«Своих» собралось человек десять, не больше. Нервничали. Будущий начальник контрразведки Сурепов сумрачно сидел в углу, должно быть от нервного перенапряжения, беспрерывно плевал в пол.

В караулку ворвался молоденький прапорщик. Глаза вылуплены, голос срывается:

– Господа! Beet-дело проиграно. Надо уходить…

– Мальчишка! Дурак! – сорвался Перхуров. – Говори толком, что случилось?

– Они… Они пускают сигнальные ракеты.

– Кто они? Где?

– Возле кладбища. Своими глазами видел. Это большевики. Они окружают нас.

– Нашли местечко, где собраться, – выдавил Сурепов.

– Прекратить болтовню! – Перхуров пальцем ткнул в двух штабс-капитанов. – Узнайте, кто пускал ракеты. Вы, прапорщик, пройдите по кладбищу. Сосчитайте, сколько людей пришло.

– Один?

– Идите вдвоем, втроем, черт вас возьми! Не офицеры, а институтские барышни…

К «главноначальствующему» подсел Ланцов. Суетливо закуривая, недоуменно проговорил:

– Странно, почему нет бронедивизиона. Люди там надежные. Пора бы уже. Может, позвонить? У них там есть телефон.

– Удивляюсь, как вы дослужились до начальника гарнизона, – угрюмо произнес Перхуров. – Надо же додуматься – о восстании договариваться по телефону!..

– Посоветуйте что-нибудь умнее, полковник, – обиделся Ланцов. – Между прочим, уже светает.

Пришли посланные на кладбище.

– Семьдесят человек.

– Люди волнуются…

– Рвутся в бой!..

– Семьдесят?.. Это меньше, чем можно было предположить даже при самых худших условиях. В чем дело? Где остальные? Где бронедивизион? – исподлобья оглядывал Перхуров заговорщиков.

– Может, не всех предупредили? – раздался слабый голос.

– Это было поручено вам, Ланцов. Что скажете?

– Кого мне поручили – я предупредил. Остальных должен был оповестить полковник Сурепов.

– Мне этого никто не приказывал! Что вы городите?!

Переругались, пока выяснили, что в случившемся виноват Ланцов.

Сурепов желчно назвал две фамилии:

– Эти все равно бы не пришли. Вчера явились ко мне и отказались участвовать. Хотел пристрелить подлецов, да не рискнул шум поднимать. Но ничего, еще сквитаемся… в подвальчике!

Заговорщики поежились, как на сквозняке. Ланцов хмуро заметил:

– Как бы большевики нас раньше к стенке не прислонили. Скоро смена караула.

Все выжидающе посмотрели на Перхурова.

– Где бронедивизион? Где офицеры, которых я послал узнать насчет ракет?

Никто не ответил ему.

– Ладно. Выступаем завтра в это же время, – решил Перхуров. – И чтобы всех предупредить, до единого! Расходитесь…

Собравшиеся в караулке толпой ринулись в дверь.

– Вы что, господа, умом тронулись? По одному, по двое…

Только Перхуров с Суреповым отошли от склада – на мотоцикле несется начальник бронедивизиона. Соскочив с высокого сиденья «харлея», вскинул руку к фуражке с ремнем на подбородке:

– Господин полковник! Бронедивизион не смог прибыть в назначенное время по техническим причинам.

– Вы что, поручик, очумели? – зловещим шепотом спросил Перхуров, озираясь по сторонам. – Что вы орете на весь белый свет? В покойники торопитесь?

– Отвечайте без выкрутасов – почему не вышел бронедивизион? – пытался выяснить Сурепов.

– На радостях, что Советам конец, вчера крепко выпили, – наклонился к ним поручик. – Некоторые только сейчас в себя приходят.

– Свиньи! Не могли день подождать?! – Перхуров принюхался, сморщил нос. – Да от вас, господин хороший, тоже несет, как от винной бочки.

– Я – самую малость. Ведь понимаю – на святое дело идем! – навытяжку встал поручик.

Сурепов сплюнул под ноги. В бешенстве «главноначальствующий» чуть не ударил командира бронедивизиона.

Чтобы умилостивить начальство, тот поспешно предложил:

– Пожелаете – могу подвезти…

– Черт возьми! Кто предупредит людей в Заволжье?! – спохватился Перхуров.

– Это я беру на себя, – успокоил его Сурепов. – Днем зайду к вам…

– И выясните в конце концов, что это были за ракеты…

Тарахтя по булыжной мостовой, «харлей» пронесся Власьевской улицей. Возле Знаменской башни разбудил спящего постового. Обогнув гостиницу Кокуева, вывернул на Варваринскую. Остановился на перекрестке с Ильинской улицей.

Дождавшись, когда поручик уехал, Перхуров постучался в меблированные комнаты. Сонной дежурной объяснил:

– Не сел на поезд. Не пустите Христа ради обратно?

– Пожалуйста, ваше место ёще не занято…

Что-то удивило дежурную, но что именно – полковник не понял. Закрыл комнату на ключ, взглянул на себя в зеркало и увидел: в петлице красуется георгиевская ленточка – опознавательный знак мятежников.

Перхуров со злостью кинул ее на пол и, не раздеваясь, упал на кровать, сунув под подушку кольт…

Мятеж

Днем пришел Ланцов – усталый, с черными подглазинами. Известил, что этой ночью заменить караул «своими» людьми не удастся.

Перхуров кривил рот, но сдерживался. Сидел на кровати помятый, невыспавшийся, с отвращением растирал обросшие щетиной щеки.

– Больше того, – уныло докладывал Ланцов, – с сегодняшнего дня караул будет усилен почти вдвое.

– Что у вас еще?

– В городе говорят о прибытии каких-то новых воинских частей.

– Нужны не слухи, а точные сведения!

Робко постучался командир бронедивизиона. От него опять попахивало спиртом.

– У вас – слухи, у него – технические причины, – язвительно произнес «главноначальствующий». – Ну, что скажете, поручик?..

– Сегодня осечки не будет! – заверил тот. И, оглянувшись на дверь, тихо добавил: – Но, очевидно, в городе о нашем выступлении кое-что известно.

– С чего вы взяли?! – вскинулся полковник.

– Сейчас слышал разговор, что на колокольне церкви Богоявления устанавливают пулеметы. Сам видел – около Спасских казарм, где расквартированы пленные германцы, стоят их вооруженные патрули. Вероятно, большевики выдали им оружие, и они выступят против нас.

– Вот и я говорю… – вставил было Ланцов.

– Кажется!.. По слухам!.. Вероятно!.. Базарная терминология, Ланцов! – раздраженно перебил его Перхуров. – Оставайтесь здесь. А вы, поручик, пойдете со мной…

…Ни пулеметов на колокольне, ни патрулей возле казарм полковник не обнаружил. В центре города, где располагались учреждения, было спокойно – скрежетали трамваи, спешили по своим делам озабоченные служащие. Возле афишных тумб и магазинов толкались, позевывая, обыватели.

Всю обратную дорогу Перхуров шепотом, не стесняясь в выражениях, поносил виновато смотревшего под ноги командира бронедивизиона:

– Пить не надо, голубчик, тогда и черти под печью мерещиться не будут. Если сегодня ночью не приведете броневики – застрелю собственноручно… как собаку!

В номере их дожидался Сурепов. Этот – с приятными вестями. Как выяснилось, паниковали вчера зря – в доме неподалеку от кладбища отмечали семейное торжество, устроили фейерверк.

– Слава богу! – широко перекрестился Перхуров, первый раз за последнюю неделю улыбнулся. – Верно сказано – у страха глаза по плошке. Мне эти паршивые ракеты уснуть не дали. Как в Заволжье?

– Все удачно. Руководителя предупредили вовремя, он оповестил других.

Совсем воспрянул духом Перхуров.

– У меня был Савинов, – продолжил Сурепов. – К вам побоялся зайти по конспиративным соображениям. Пообещал, что меньшевики-железнодорожники подгонят к артскладу платформы для орудий.

– Замечательно!

– К сожалению, последняя новость не из приятных…

– Что такое? – насторожился Перхуров.

– На станции Всполье проездом остановился эшелон с пехотой и кавалерийским эскадроном.

– Вот напасть! – охнул Ланцов.

– Может, дождаться, когда уйдет? – заглянул в лицо Перхурову командир бронедивизиона.

– Больше медлить нельзя! – гаркнул тот.

– Савинов пообещал, что его люди создадут на станции панику, угонят состав, – неуверенно произнес Сурепов.

– Савинов сказал – Савинов сделает! – хлопнул по столу Перхуров. – Предупреждаю, господа, – начну дело, если соберется не меньше ста человек. Если будет хотя бы девяносто девять – я от выступления отказываюсь…

Вечером, во второй раз расплатившись за номер, Перхуров в парусиновом дождевике той же дорогой направился к месту сбора. Полковник был уверен – все идет нормально, город не готовится к отпору мятежу, но, чем ближе подходил к кладбищу, тем неприятней сосало под ложечкой.

С освещенной редкими фонарями Сенной площади свернул на темную Угличскую улицу, дошел до кладбищенской церкви. Еще вчера заметил между кладбищем и артскладом сухую, поросшую травой канаву. Здесь и расположился, прислушиваясь к ночным звукам, сжимая в кармане рукоять кольта.

Вскоре увидел массивную фигуру Ланцова, тихонько окликнул его. Пожали друг другу потные руки. Долго наблюдали, как осторожные тени пробираются к кладбищу и растворяются в темноте.

Укрывшись дождевиком, Перхуров зажег спичку и посмотрел на часы.

– Идите в караульное, – приказал он Ланцову. – Как только подойдем – выключите уличный свет. И ключи, не забудьте ключи от складов…

Ланцов перекрестился, побрел к низкому строению, из окна которого рассекал темноту узкий сноп холодного электрического света. Где-то тоскливо завыла собака. На станции зашипел маневровый паровоз. Сквозь густую темноту помигивали лампочки над воротами складов.

С кладбища неслышно появился Сурепов, присел рядом.

– Сто шесть человек. Кого не хватает – трудно определить, тьма египетская. Бронедивизион будет в половине третьего.

Перхуров помедлил и резко поднялся, словно выбрасывая себя на бруствер окопа, по которому метут вражеские пулеметы.

– Идемте!.. Пора!..

…Люди сидели на могильных холмиках, стояли, опираясь на кресты. Слышалось хриплое, сдерживаемое дыхание. Пахло дымом – видимо, кто-то курил в рукав. Воздух уже наполнялся предрассветной бледностью. На кладбищенских липах возились потревоженные грачи.

Сидевшие встали, молча придвинулись ближе.

– Господа офицеры! – обратился к ним Перхуров. – Будем действовать тремя группами. Командирами групп назначаю полковника Сурепова, штабс-капитана Лозинского. Третью поведу я. С богом…

Толпой двинулись к артскладу. В темноте людей казалось больше, чем в действительности.

Часовой у крайнего склада что-то заподозрил, клацнул затвором.

– Кто идет?

– Не вздумай стрелять, своих побьешь, – отвлекая на себя внимание, спокойно ответил Сурепов.

– Стой! Кто такие? – переспросил часовой.

– Да говорят же тебе – свои… – выругался Сурепов.

– Стой…

Хрип, возня, лязг металла. Свет в караулке погас. Справа охнул второй часовой.

Кто-то, гремя связкой ключей, истошно взмолился:

– Это я, господа, я…

– Ланцов? – узнал Перхуров, выскочил вперед.

– Чуть н-не удушили, – пожаловался тот, держась за горло.

– Ключи! Давайте ключи!

Открыли первый склад, нахватали винтовок. Нервно посмеиваясь, протирали затворы кто подкладкой фуражки, кто полой пиджака. Патронами набивали карманы. Как дети игрушкам, радовались ящикам со снарядами, любовно поглаживали стволы шестидюймовых орудий.

Но ни бронедивизиона, ни обещанных Савиновым платформ не было.

– «Савинов сказал – Савинов сделает», – брюзжал Сурепов. – Вздернуть этого демократа в одних кальсонах на фонаре…

Прихватив несколько человек, куда-то исчез. Через полчаса к артскладу подвели грязных лошадей с худыми плоскими мордами, впалыми боками с выпирающими ребрами.

– Откуда эти клячи? – платком закрывая нос, спросил Сурепова «главноначальствующий».

– Что? Запах не нравится? Извините, господин полковник, такая уж у них служба – за ассенизационным двором числятся, он тут рядом. Приглядел на всякий случай…

Лошадей хватило только на четыре запряжки – на два орудия и два зарядных ящика. В каждом ящике – по сто восемьдесят снарядов.

А тут и бронедивизион прибыл – три бронемашины, открытый легковой автомобиль и четыре грузовых.

Оставив на складе охрану под командой штабс-капитана Лозинского, первый отряд Северной Добровольческой армии, как с этого момента стали называть себя мятежники, направился к центру города.

Впереди на легковой машине ехал «главноначальствующий». За ним, на грузовиках, офицеры-боевики. Следом – бронемашины. В самом хвосте тащились клячи с ассенизационного двора, привыкшие возить грузы полегче.

Возле гостиницы «Европа» отряд разделился – часть под командой Перхурова свернула к гимназии Корсунской, где было решено разместить штаб, другие по Стрелецкой двинулись к штабу Красной гвардии.

На театральной площади орудие развернули напротив гостиницы Кокуева. У панорамы присел прапорщик – тот самый, который перепугался фейерверка. Привычно закрутил маховички. Ствол орудия стал задираться вверх.

– Заряжай! – азартно выкрикнул прапорщик.

Тяжелый снаряд из рук в руки скользнул к орудию. Лязгнул замок. Пушка оглушительно ударила, подпрыгнула. В окне гостиницы вспыхнул нестерпимый фиолетово-белый огонь разрыва…

Часть вторая. Баржа