Последний рейс «Фултона» — страница 3 из 8

Возвращение

Домой они возвращались втроем – Резов, Коркин и Тихон. Механик опирался на палку. Врач в госпитале сказал: еще немного – и без ноги бы остался.

По уцелевшему американскому мосту с деревянным, исклеванным пулями настилом перешли Которосль. Стены Духовной консистории слева испещрены пулеметными очередями, угол Богородской башни Спасского монастыря выворочен артиллерийским снарядом. Точным попаданием сметена верхушка колокольни церкви Богоявления из красного, словно окровавленного, кирпича с зелеными изразцами.

Гимназия Корсунской с провалившейся крышей будто присела, смотрит на Которосль темными глазницами выбитых окон, из которых ветер выкидывает обрывки бумаг и серый пепел. Корпус Гостиного Двора, выходящий на Богоявленскую площадь, разрушен до фундамента.

Возле Масленого пролома работала столовая, к ней тянулась молчаливая очередь. На многих жителях – стеганые солдатские куртки, выданные из интендантских складов.

На углу Сретенской купили городскую газету «Известия Военно-революционного комитета». Почти половина четвертой страницы – списки тех, у кого пропали паспорта. В самом низу – первое объявление: «Зубной врач Флексер возобновил прием больных».

Город медленно приходил в себя.

Возле Знаменских ворот улицу перегородил завал. На расчистку в порядке трудовой повинности мобилизовали городских обывателей: кто в чиновничьей фуражке и фартуке, занятом у дворника, кто в шляпе и куцем пиджачке с чужого плеча.

Тяжелое похмелье выдалось обывателю. Как хлестким ветром сухие листья с бульвара, выдуло из города тех, кто обещал свободную жизнь без Советов. Где они теперь, эти речистые «защитники» родины и свободы? Одних суровым судом покарала Особая следственная комиссия, другие, вроде Перхурова, смотались из города раньше, чем его взяли красные. А ему – обывателю – бежать некуда. Вот и таскай кирпичи, бревна, распутывай колючую проволоку, которой опутали город «защитнички».

А какие радужные были надежды! Проснулся обыватель утром шестого июля – ни тебе большевиков, ни тебе Совдепов. Свобода. Вышел из дома – по улице арестованных гонят. Плюнешь кому-нибудь в физию или вдаришь как следует – сразу себя подданным Российской империи почувствуешь.

Потом к штабу сходишь, там потолкаешься. Разговоры – одно удовольствие, слова-то какие приятственные – городской, голова, ваше превосходительство. Спросишь у офицера:

– Как наши успехи, господин поручик?

– Весь город у нас руках, кроме Полушкиной рощи, – отвечает. – Там засела банда большевиков-фанатиков. Вышибаем.

– А что слышно о союзниках?

– Через три часа прибудут англичане.

– А в Москве как?

– Ленин арестован, Дзержинский убит.

– Теперь, поди, все будет: и хлеб, и сахар, и порядок?

– Мы объявляем свободную торговлю, так что насчет пропитания не беспокойтесь. А уж насчет порядка – и не спрашивайте. Наведем шелковый, ни одного большевика в живых не оставим!..

День проходит – из Лондона англичане на аэропланах так и не прилетели. Зато на завтра французов обещают. А реляции какие печатают – зачитаешься:

«Сегодня ночью удалось вывести с передовых линий один из броневиков противника. Работы по извлечению двух других продолжаются».

Коротко и ясно – у большевиков только два броневика осталось. На другой день опять бежишь к штабу:

«Противник перенес огонь на левый берег Волги, очевидно потесненный действующими там нашими отрядами».

Все понятно – к городу подходят новые части Добровольческой армии. А французы с англичанами что-то замешкались, так и не прилетели. Говорят, от них даже квартирьеры были, да быстро уехали, хоть бы одним глазком на них посмотреть.

Тянут резину союзники. С такими темпами будут продвигаться, так раньше немцы придут. Впрочем, какая разница? Только бы не большевики. Что там штаб сообщает?

«На передовых линиях минувшие сутки перестрелка и поиск разведчиков. С рассветом противник вновь начал бомбардировать центральную часть города. Бомбардировка, не причиняя городу большого вреда, рассчитана только на угнетение духа граждан, утомленных осадой».

Ничего себе – не причинила вреда: пожары не утихают, жена на улицу едва отпустила. Когда же это кончится, черт возьми! Где же проклятые союзники? Ну-ка, нет ли чего нового в газетке.

«Благодаря энергичной и сплоченной работе всех общественных организаций снабжение граждан продовольствием, водой и медицинской помощью, несмотря на невероятные трудности работы, успешно налаживается. Необходимо собрать силы духа еще на немного дней, перенесенные испытания к этому обязывают. Торжество свободы близко!»

Хм, близко… Федот, да не тот – красные полки близко, а не торжество свободы. Нашли чем хвастать – снабжением… Ни воды, ни хлеба в лавках, хорошо – собственные запасы не иссякли. Пьяные офицеры по квартирам ходят, отбирают паспорта, драгоценности. Во имя чего я страдал? С какой стати я – человек, далекий от политики, – подвергался всем этим ужасам? Почему я должен расплачиваться за безумство горстки заговорщиков? – спрашивал себя городской обыватель. Но, побурчав, опять лелеял тайную мечту о крахе советской власти, снова тешил себя слухами:

«Слышали – чехословаки Кострому взяли, сюда идут…»

«Точные сведения – в Вологде не то французы, не то англичане».

«Сосед рассказывал – у Колчака в Сибири одних аэропланов тыща…»

Так ничему и не научил мятеж городского обывателя…

Семеновским спуском подошли к причалу. И остановились – у берега покачивалась на волне старенькая неутомимая «Пчелка». Пузатые кожуха прострелены, обшарпаны. Корма будто бы еще ниже осела в воду. Веревочные кранцы по бортам порваны в клочья.

Незнакомый конопатый мальчишка-матрос окатывал палубу из ведра. Тихон поднялся в рубку. Рулевой в вылинявшей тельняшке и засученных штанах, ругаясь, протирал грязные стекла рубки:

– Весь пароход загадили беляки. Еще бы неделю ихняя власть продержалась – клопов бы с тараканами развели… Сегодня встретил одного, на почте, мозгляк, работал. Все радовался, офицерам уря кричал. А нынче с метлой улицу подметает. Спрашиваю его: кончились твои господа-то, отвеселился? А он мне, подлец, отвечает: слава богу, что настоящая власть вернулась. И на старуху, говорит, бывает проруха, прозрели мы…

Старичок-капитан уныло жевал горбушку с луковицей. Думая о своем, сипло проговорил:

– Ладно, хоть двигатель не загубили… Тебе чего, товарищ? – спросил он Тихона.

– У вас был матросом один парнишка. Низенький такой, ушастый. Где он?

– А ты кто ему будешь?

Пришлось рассказать о красногвардейском отряде, о барже, о встрече в мятеж.

– Нет больше Витюшки, – выслушав Тихона, мрачно сказал старик. – Явились беляки, привязали колосник на шею – и в Волгу…

– За что?!

– Как мятеж начался, я решил рук не марать, больным прикинулся. Старухе своей наказал: ежели за мной придут – говори, что в тифу. За меня тут помощник заправлял…

– Пьянь-человек, но никто не думал, что сволочь, – добавил рулевой.

– Витька и доложись ему: снимем заключенных с баржи – да к красным… А помощник – в контрразведку, пришли оттуда двое. Вот такие дела, красногвардеец…

Тихон спустился на палубу. Белесая, словно поседевшая от всего увиденного, Волга лежала между дымных берегов, стянутых железным мостом. Резов и Коркин сидели на лавке у борта, смотрели в сторону Волжской башни, возле которой на барже смерти под обстрелом и от голода погибло пятеро заволжских рабочих. Всего спаслось только сто девять узников.

С пристани, договорившись встретиться в райкоме, разошлись по домам.

Вот и улица, по которой совсем недавно, зеленой и солнечной, шагал Тихон с Сережкой Колпиным. Трудно было узнать ее сейчас – деревья стоят голые, обгоревшие, будто скорчившиеся от огня. Некоторые дома полуразрушены, с обугленными срубами. А иных и вовсе нет – торчит посреди черного пожарища только потрескавшаяся печь с трубой.

Родительский дом цел, устоял. Но двери и оконные рамы распахнуты настежь, стекла выбиты. Калитка палисадника сорвана с петель и валяется в стороне. Рядом – распотрошенная подушка в ситцевой наволочке в горошек.

Сердце у Тихона упало. Приостановился, бегом вскочил на крыльцо. Замер на пороге – стулья и стол изломаны, посуда разбита, фотографии со стены и книги с полки раскиданы по грязному, затоптанному полу… И ни души…

Тихон опустился на уцелевшую скамейку, обхватил голову руками. Где искать мать и сестру? Живы ли? Кто устроил этот погром?

Из соседнего дома донесся надрывный женский плач. Тихон бросился туда – в пустой, разграбленной квартире Колпиных плакала мать Сережки.

Подняла голову, перекрестилась.

– Господи! Ты ли это, Тихон? Не чудишься ли?.. Ведь мы думали – тебя расстреляли.

– Стреляли, да не попали.

– Как же ты в живых-то остался? – не верила глазам женщина.

– Чудом, тетя Катя.

– Натерпелся, видать?..

– Всякое было… А Сережка где?

Женщина вскинула к лицу костлявые темные руки, закачалась из стороны в сторону.

– Убили Сереженьку, – заголосила она, задрожали худые, острые плечи. Не сразу смогла рассказать, что Алумов дознался, кто привел толпу к фабрике, и пришел в дом Колпиных с офицерами.

Сереженьке промолчать бы, синяки-то на молодом быстро сходят. А он не стерпел, Алумова обозвал по-всякому – изверг этот в Сереженьку из своего оружия все пули выпустил. Как я с ума не сошла! Лучше бы он этими пулями и меня вместе с сыночком убил, – опять затряслась в рыданиях женщина.

Не знал Тихон, какими словами успокоить ее. Да и не было таких.

– Неужели Алумов после такого злодейства в живых останется? – с ужасом заглядывала ему в лицо мать Сережки. – Неужели его Господь не накажет?

– Слово вам даю, тетя Катя: если жив Алумов – поймаю гада, сам пристрелю.

– Господь тебя простит, – вытерла женщина слезы.

– А где мои? Что с ними?

– Неделю назад живы были. А потом и к ним Алумов заявился. Сказал, что тебя расстреляли. С матерью плохо стало. А этот леший пообещал вечером с офицерами прийти, поминки справить. Вот они с Ниной в лес и подались. Многие так сделали, но пока еще с нашей улицы никто не вернулся. Видать, боятся. Не знают еще, кто в Заволжье – белые или красные.

– А что же вы, тетя Катя, сразу не убежали, как мятеж начался?

– Говорила я Сереженьке – быть беде. А он одно заладил: стыдно мне, что я в такое время все в сторонке стоял, а прятаться и совсем плохо будет.

– Кто в домах похозяйничал? Тоже Алумов с офицерами?

– Как тебе сказать?.. Не одни офицеры, к ним всякой шпаны да ворья прибилось. Дома-то брошенные. И на мое старье позарились…

Ночевал Тихон в квартире Колпиных. В своем доме, мрачном и обворованном, оставаться одному было тоскливо. Без сна лежал на Сережкиной кровати.

Сестра вернулась утром. Тихон видел из окна, как Нина, повязанная черным платком, подошла к крыльцу их дома и опустилась на ступеньку, узелок рядом уронило.

Тихон выбежал, застыл перед сестрой, боясь приблизиться к ней и услышать то, о чем уже догадался. Нина подняла на него глаза, испуганно попятилась. Стоял перед ней худущий парень в старой армейской гимнастерке, в латаных штанах, в солдатских обмотках. Так Тихона вырядили в госпитале, не до форсу было. Взял что дали, что по размеру подошло.

– Это я, Нина, я, – шагнул к сестре Тихон.

Она бросилась ему на шею, заплакала навзрыд.

– Тиша, родненький! Мама-то наша померла…

Так на Тихона свалилось еще одно горе, самое страшное. Не выдержало материнское сердце тяжкой вести, которую принес в дом Алумов.

Похоронили ее у деревни в пяти километрах от Заволжья. В тот же день Нина и Тихон сходили на сельское кладбище, обложили могилу дерном, пересадили на нее цветы, которые мать выращивала под окнами их опустевшего дома.

На обратном пути Нина жалобно промолвила:

– Не могу я, Тихон, здесь оставаться. Уеду.

– Куда? Кругом столько горя, столько людей без крыши над головой. А у нас хоть дом цел.

– Дядя Коля на ткацкой фабрике работал. Если жив, может, устроит. Невмоготу мне здесь. Как бы чего не случилось со мной…

И с такой тоской она это сказала, что Тихон и сам испугался за сестру. Отвез ее за Которосль, в Новую деревню. К счастью, беда не коснулась дома дяди.

В Заволжье Тихон вернулся один и окончательно перебрался жить к матери Сережки Колпина.

– За сына будешь мне, – просто сказала она. – Если ни о ком не заботиться, так зачем и жить…

Достала с полатей узел, выложила чистую сатиновую рубашку, черные суконные брюки, крепкие австрийские ботинки.

– Носи, Тиша, не брезгуй. Сережино это… Солдатская рубаха твоя и одной стирки не выдержит, расползется.

Родительский дом Тихон отдал погорельцам.

Лобов

В разгромленный мятежниками райком Тихон пришел, когда там был один Иван Резов – со всех комнат стаскивал в зал уцелевшие стулья, скамейки.

Тихон помог ему, потом подал написанное ночью заявление с просьбой о приеме в партию.

– Ну что ж, самое время, поредели наши ряды… Слышал я о твоем горе. Держись. У меня все живы, так жена слегла, ноги отнялись…

Пришел Степан Коркин. И у него беда – погибла сестра. Но не о своем горе заговорил механик:

– Был у Смолиных, сообщил о Федоре. Жена убивается, трое детей остались, мал мала меньше. Надо помочь.

– Обязательно поможем. – Резов протянул ему заявление Тихона. – По Уставу нужны две рекомендации коммунистов, вступивших в партию до Октябрьской революции. Одну я даю. Ты другую дашь?

Коркин молча пожал Тихону руку и так по-доброму посмотрел, как никогда раньше.

Вопрос о приеме Тихона в партию стал первым вопросом первого после мятежа собрания заволжских большевиков. И наверное, ни один вопрос не решался так быстро – приняли Тихона единогласно, и биографию не спрашивали, – вся его жизнь была перед глазами рабочих.

Потом Иван Резов, выбранный председателем Заволжского Военно-революционного комитета, доложил о разрушениях, учиненных мятежниками в Заволжье.

Были выведены из строя мастерские, разграблены столовые и магазины, взорваны подстанция и водокачка.

– Но это еще не все, товарищи, – глухо говорил Резов в тишине. – Много мятежников разгуливает на свободе. Не прекращаются убийства из-за угла, поджоги, грабеж. Предлагаю при Военно-революционном комитете создать особую Коллегию по борьбе с контрреволюцией. Начальником ее назначить Тихона Вагина. Пусть это будет его первым партийным заданием.

– А не молод он для такой работы? Дело-то ведь не шуточное, – засомневался кто-то.

– Ну, молод, что из того? Баржа его на крепость проверила. Я думаю – справится! – убежденно произнес Степан Коркин, только что назначенный красным директором Заволжских мастерских.

– Дядя Иван, – заволновался Тихон. – А может, и правда – поопытней человека найти, постарше? А я бы к нему в помощники…

– В этом деле опыту ни у кого нет, наживать его всем придется. Так что берись, сейчас от трудностей увиливать нельзя ни старым, ни молодым. Такое уж время.

– Ничего я не увиливаю, дядя Иван! После баржи я не смерти боюсь, а жизни впустую. Справлюсь ли?

– Если коммунисты тебе доверили – должен справиться, нельзя иначе. Сегодня вечером из города приедет товарищ из Губчека. Обговорим, с чего начнем. Между прочим, ты его хорошо знаешь.

– Кто такой?

– Лобов.

– Он жив?!

– Выбивал мятежников из Демидовского лицея. Как начали заново создавать Губчека, пригласили иногородним отделом заведовать. Так что теперь ты с ним частенько видеться будешь…

Лобов за это время нисколько не изменился, разве только похудел больше. Было видно – рад встрече с Тихоном. Оглядел его, дернул козырек порыжевшей, опаленной огнем фуражки, чуть приметно усмехнулся:

– Встретил бы на улице – не признал!.. Тебе сейчас все тридцать дашь! Ну, давай, что ли, обнимемся!..

И Тихон обрадовался своему бывшему командиру. Вспомнили погибших красногвардейцев – Витюшку, Сидорина, других. Недобрым словом помянули Менкера.

– Ловко замаскировался дьявол, революционными лозунгами так и сыпал, – не мог простить себе Лобов.

Из красногвардейцев в штабе на Стрелецкой легче было перечислить оставшихся в живых, чем убитых.

Тихон принес чайник кипятку, пакетик сахарина. Даже леща вяленого раздобыл – выменял за осьмушку табака, к которому так и не пристрастился.

Сидели втроем – Тихон, Резов и Лобов, попивали чуть подслащенный кипяток, грызли окаменевшую от соли рыбу.

– При нынешней обстановке в городе ваша Коллегия может крепко помочь Губчека, – говорил Лобов. – Но не забывай, Тихон, – враги у нас опытные, матерые. В театре почти весь штаб Маслова взяли, а из контрразведки никого, где-то в тинку зарылись. Сурепов – всю жизнь в контрразведке, Поляровский – жандарм каких поискать. Думаю, своих людей здесь они оставили порядочно, в банке нашли кое-какие документы штаба – видать, офицеры сжечь не успели. Вдруг самые важные пропали непонятно как. Работы чекистам – прорва. И вашей Коллегии дел полно.

– С чего начать Тихону? – спросил Иван Алексеевич.

– Первое – создать вооруженный отряд особого назначения. На него возложить охрану предприятий, борьбу с бандитизмом.

– Надо бывших красногвардейцев привлечь, – добавил Тихон. – Люди проверенные, обстрелянные. Я уже и список составил…

– А говорил – опыта нет, – похвалил Резов.

– Второе – провести в Заволжье перерегистрацию, чтобы выявить участников мятежа, – продолжил Лобов. – Третье – на железнодорожной станции и пристанях установить контрольные посты. Четвертое – въезд и выезд из Заволжья разрешить только по пропускам.

– Толково, – одобрил план чекиста Резов. – Действуй, Тихон, Военно-революционный комитет тебе поможет. В оперативном отношении будешь подчиняться Губчека.

– Обращайся к нам в любое время дня и ночи. По нашим сведениям, здесь осело много участников мятежа. В том числе Михаил Алумов. Он значится в списке особо опасных преступников.

– Это точно – он жив? – встрепенулся Тихон.

– Точней, как говорится, некуда. Сразу после мятежа в Воскресенском сожгли комитет бедноты, тяжело ранили одного из комитетчиков. Среди бандитов он узнал Алумова.

– Поймаю его, слово даю, – угрюмо произнес Тихон. – Это будет моя первая задача.

Лобов внимательно посмотрел на парня.

– Обезвредить надо не только Алумова, а всю контрреволюцию.

– Да это я понимаю, товарищ Лобов. Но с Алумовым у меня особые счеты…

«Учитель»

В здании райкома Коллегии выделили небольшую комнату. В ней – «ничего лишнего»: два канцелярских стола, шкаф для бумаг, стулья. Единственная роскошь – огромное кожаное кресло с валиками-подлокотниками. Пытался его Тихон обменять у Резова на сейф, да не получилось, пожадничал старик.

Штаб оперативного отряда разместили в Заволжских мастерских. И помещение нашлось – дощатой стенкой перегородили комнату с двумя окнами, в которой сидел кассир Кусков.

Думал Тихон – кассир на тесноту жаловаться будет, а он, наоборот, обрадовался:

– После того налета от страха в себя не приду – вдруг опять сунутся? А с такими соседями бояться нечего…

Здесь рабочие из оперативного отряда хранили винтовки с патронами, случалось – оставались ночевать. У телефона круглосуточно сидел дежурный.

Уже на другой день после собрания Коллегия по борьбе с контрреволюцией начала свою работу. Приступили к перерегистрации и сразу же выявили нескольких участников мятежа, пытавшихся скрыться у родственников, у знакомых.

Но среди них не было организаторов – те прятались по лесам, глубже затаились в самом поселке.

И Алумов после поджога в Воскресенском будто в воду канул. Был слух, что удрал к белочехам. Тихон ходил черней тучи – неужели не рассчитается с ним за смерть матери, гибель Сережки, баржу?

И вот пришло сообщение из деревни Яковлевки – Алумова видели там. Тихон позвонил в штаб, но, когда оперативный отряд примчался в деревню, меньшевик уже исчез.

И буквально в ту же ночь с соседней пристани в Коллегию прибежал бакенщик.

– На «Григория» напали! – с порога выкрикнул он. – Только причалил, а тут откуда ни возьмись – банда. Пассажиров грабят, одного – в комиссарской кожанке – застрелили. Выручайте…

На баркасе с мотором оперативный отряд быстро доставили к пристани, но банды здесь уже не было. Пассажиры, сгрудившись, стояли и сидели на берегу. У самой кромки воды, на песке, лежал убитый. Документов при нем не оказалось – все карманы вывернуты наизнанку. Видимо, уже с мертвого сняли сапоги.

Тут же, на пристани, Тихон опросил потерпевших, но толком ничего не узнал. Одни говорили – в банде человек десять, другие – пятьдесят. Все запомнили главаря – мордастого, с шрамом над правой бровью.

Тихона заинтересовали слова мужчины средних лет с бородкой клинышком, в шляпе, в очках.

– Приметил я среди них еще одного, примерно моего возраста. Еще подумал – вид вполне интеллигентный, а в банде.

– Как он выглядел?

– Смуглый, брови черные. Глаза недобрые, так и сверлят… Этот вещи не отнимал – у всех документы спрашивал, некоторые себе забирал. И мои впридачу…

– А вы кто будете?

– В Балахне по аптекарской части работаю. Человека в кожанке этот смуглый застрелил. Он и карманы обшарил, а сапоги уже другой сдернул…

Тихон вспомнил, как полгода назад Лобов допрашивал владельца магазина «Ваза». У того, кто навел бандитов на кассу Заволжских мастерских, тоже были пронзительные глаза, которые «так и сверлят». Неужели Алумов?

Что-то подсказывало Тихону, что эта же банда совершила поджог в Воскресенском. Не мог отделаться от ощущения, что меньшевик скрывается где-то рядом.

И вскоре Коллегия получила об этом точные сведения…

В этот день Тихон позвонил в Губчека и попросил Лобова срочно приехать в Заволжье.

Хмурый, невыспавшийся, в рабочем пиджаке и синей косоворотке, Лобов был похож на мастерового, только что вернувшегося со смены. Завистливо посмотрел на мягкое кресло:

– Богатая штукенция! – и сел на стул, объяснив: – Как на мягкое сяду – усну! В боях никогда так не уставал… Впервые ты ко мне обратился, значит, дело из пустяк. Давай по порядку…

– Вчера здесь был Перов Матвей Сергеевич. Представил московский паспорт, попросил пропуск на выезд в Москву.

– А как он в Заволжье оказался?

– Приехал в гости к дяде – Грибову Игорю Степановичу, который проживает на станции Вилино.

– Ну а чем Перов занимался в мятеж?

– Говорит, все дни просидел на квартире у родственника. Попросил я его написать заявление и отпустил. Сегодня он опять придет, а я не знаю, как быть, – выдавать ему разрешение на выезд или нет.

– Что тебя насторожило?

Тихон присел на стул рядом с чекистом, неуверенно объяснил:

– По документам Перов учитель, но сдается мне – встречался я с ним раньше. Или уж мерещится это белое офицерье?..

– Где ты мог с ним встретиться?

– Здесь, в Заволжье. Когда Алумов возле фабрики Укропова хотел нас в расход пустить, возле него один офицерик ошивался. Вчера показал учителя Ивану Резову – он его не признал… А у меня этот офицерик из головы не выходит. Мы ведь до сих пор рядовых вылавливали, а тут, может, ранг повыше… Одно меня сбивает с толку: если Перов – участник мятежа, как же он решился за пропуском явиться? Почему не попытался вырваться отсюда тайком?

– Правильные вопросы задаешь. А с другой стороны – на поступок Перова можно иначе посмотреть. Если он – птица более высокого полета, то, может, и действует иначе, смелее?..

– Я об этом не подумал…

– Во сколько Перов придет?

– К четырем.

– Как думаешь – он ничего не подозревает?

Тихон не ответил, пожал плечами.

– Время у нас еще есть, – взглянул Лобов на карманные часы с большим тусклым циферблатом. – Надо узнать, кто такой Грибов. Тебе появляться в Вилине нельзя – учитель насторожится и вовсе не придет. Есть у меня там один знакомый стрелочник, попробую через него выяснить…

К трем часам Лобов опять был в Коллегии. Тихон с нетерпением ждал, что он скажет, не из-за пустяка ли вызвал чекиста.

– Грибов пропал!

– Когда?!

– Соседка виделась с ним пятого вечером, а шестого утром, божится, Грибова уже не было. Она заходила к его жене, а та дома одна сидит, и глаза от слез красные. Племянник, правильно, приехал к ним четвертого.

– Значит, не врет.

– В мелочи сознался, а главное утаил: он исчез из дома вместе с Грибовым и появился в Вилине только после мятежа. Со слов соседки, Грибов – из бывших офицеров.

– А что жена говорит – где он?

– Соседке сказала – в командировку уехал.

– Проверить надо бы…

– Уже проверил – из конторы, где Грибов работает, его никуда не посылали.

– Может, погиб в мятеж?

– Или удрал. Вероятно, и Перов прибыл не дядю навестить. Да и вообще – родственники ли они? До июля соседка ни о каком племяннике не слыхала, а тут вдруг объявился. Документы у него смотрел, нормальные?

– Не придерешься.

– И неудивительно – из городского банка пропало полтысячи незаполненных паспортов. Ну как, будем разоблачать Перова?

– Представления не имею…

Чекист изложил свой план, к четырем часам пристроился за столиком, за которым писали заявления посетители.

Перов пришел точно в назначенное время. На вид ему было лет тридцать. Одет в клетчатое потрепанное пальто, острижен под бобрик, черная кепка – в левой руке. Держался не заискивающе, с достоинством. Но, как приметил Тихон, на Лобова в углу посмотрел подозрительно и сразу отвел взгляд.

Тихон оторвался от разложенных на столе бумаг.

– Вчера я оставил у вас заявление, – напомнил учитель, неестественно прямо присев на стул – спина как деревянная.

– Перов Матвей Сергеевич? – заглянул Тихон в список.

– Он самый, – сказал учитель; будто спохватившись, сменил позу – закинул ногу на ногу.

– Я рассмотрел ваше заявление. Прежде чем выдать пропуск – несколько вопросов.

– С готовностью, что в моих силах.

– Где сейчас ваш дядя – Грибов Игорь Степанович?

– Супруга его, Тамара Александровна, сказала, что по делам службы он еще третьего июля выехал в Вологду… Не повезло мне с этой поездкой – с Игорем Степановичем не встретился, в городе настоящая война. Теперь проблема до Москвы добраться, – удрученно вздохнул учитель.

– Не волнуйтесь. Если в мятеже не участвовали, пропуск вам выдадим.

– Помилуйте, – приложил кепку к груди Перов. – Я же вчера говорил – все эти ужасные дни просидел в доме у дяди, боясь нос показать на улицу.

– Неясно только, как вы умудрились разминуться с дядей, если соседка видела его пятого июля.

– Она обозналась, уверяю вас!

– Обозналась?! – резко произнес за спиной учителя Лобов. – И здоровалась не с Грибовым, а с его призраком? И этот призрак ей полфунта соли одолжил? Путаете что-то. Уверяете – не встречались с дядей, а если верить соседке – с ним под одной крышей ночевали.

Перов всем телом повернулся к Лобову.

– Я не понимаю… Простите… Вы – кто?

– Сотрудник Губернской Чрезвычайной Комиссии. Слышали о такой?

Учитель не ответил, опять обратился к Тихону:

– Соседка могла ошибиться. Вероятно, она разговаривала с Игорем Степановичем раньше, до командировки.

– Мы навели справки – ни в какую командировку Грибова не посылали.

– Значит, Тамара Александровна обманула меня? – изобразил удивление Перов.

– Зачем же ей обманывать родственника? – опять заговорил Лобов. – Скорее всего – вы нас обманываете.

– Даю честное благородное слово… – начал было Перов.

– А может, слово офицера? – перебил его чекист.

И тут случилось то, чего не предполагал даже Лобов, – Перов бросился к двери. И сразу же отпрянул назад – на пороге встали двое рабочих из оперативного отряда.

– Нервишки шалят? – насмешливо бросил Лобов.

«Учитель» понуро вернулся на свое место.

– Извините, нервы и правда ни к черту. Этот мятеж, это исчезновение Игоря Степановича… Да, я виделся с ним, признаюсь… Мы с Тамарой Александровной пытались отговорить его от участия в этом бессмысленном восстании. Он и меня убеждал присоединиться к мятежникам, но я человек сугубо штатский, политикой не занимаюсь. Категорически отказался, поверьте…

– Вы арестованы, господин офицер! – неожиданно кончил допрос Лобов. – Подумайте, стоит ли дальше выкручиваться…

Перова обыскали. В кожаном бумажнике лежали деньги, паспорт, фотография молодой красивой женщины в белом платье. Больше Тихон ничего не нашел, передал бумажник Лобову.

– Вы уверены, что он офицер? – обратился Тихон к чекисту, когда они остались в кабинете вдвоем. А вдруг я ошибся?

Лобов объяснил:

– Сел прямо, не развалился. Привычка с кадетского корпуса, это из него кислотой не вытравишь. Пятки вместе, носки врозь на ширину винтовочного приклада. Шаг с левой ноги. Поворот через левое плечо. Головной убор в левой согнутой руке. Так что, Тихон, не обманулся ты – у меня на их благородия глаз наметан. Перов – фронтовик. Видел – на скуле шрамчик? Пуля по касательной прошла. А чин у него небольшой. Ну, скажем, подпоручик или поручик. На фронте взводом или ротой командовал.

– А может, майор?

– Да нет, старшие офицеры в боевых порядках в атаки не ходили. И возраст для майора маловат.

– Зря вы прервали допрос. Сейчас бы и узнали, в каком он звании.

– Повторял бы одно и то же, только время бы потеряли.

– Вызовем жену Грибова?

– Пока подождем, пусть в себя приходит. Ты говорил – Перов похож на офицера, который возле Алумова был. Значит, Степан Коркин его тоже мог заметить. Покажи-ка ему этого «учителя». А я буду у вас через день. Узнаю, нет ли сведений о Грибове в Губчека…

Допрос

Степан Коркин офицера в учителе не опознал. Несмотря на это, Тихон утром вызвал Перова на допрос. Тот слово в слово повторил, как пытался отговорить дядю, как весь мятеж отсиживался в Вилине. Тихон дал ему выговориться.

– А ведь я вас узнал, Перов.

– Вы? Меня?.. Ошибаетесь, мы впервые встретились с вами в этой комнате.

Тихон многозначительно произнес:

– Шестого июля вы были во дворе фабрики Укропова, когда там хотели расстрелять рабочих Заволжских мастерских. И я стоял у стены. Но, как видите, живой.

– Рад за вас, – спокойно ответил учитель. – Только там, где вы говорите, меня не было. Повторяю – весь мятеж я не выходил из дома.

– А если мы вызовем Тамару Александровну?

– Она подтвердит мои слова.

Тихон начал терять терпение:

– И Алумова вы не знаете?

– Не слышал такую фамилию, – равнодушно сказал Перов и зевнул. – Извините, не выспался, в камере шумно…

Так, ничем, кончился этот допрос. От Лобова Тихону попало:

– Можешь вызывать Перова хоть каждый день, а проку от этого не будет, – отчитывал его чекист. – Где у тебя доказательства, что он участвовал в мятеже? Нет! Сам он не сознается, а своими вопросами ты только подсказываешь ему, как вести себя, о чем промолчать!..

– Но как заставить его говорить? Нутром чую – участвовал он в мятеже. И не рядовым.

– Правильно. Вызывай Перова, теперь он все скажет.

Тихон посмотрел на чекиста недоверчиво.

Когда Перова ввели в кабинет, он с порога начал возмущаться, обращаясь к Лобову:

– Третий день меня держат в камере без всяких на то оснований. Этот молодой человек, – Перов показал на Тихона, – задает мне странные вопросы, называет фамилии, которые я впервые слышу. В чем моя вина? Неужели одно то, что я из Москвы, – повод для ареста?..

Лобов слушал его молча, невозмутимо. Потом, так же ни слова не говоря, положил на стол странную визитную карточку – из ее центра был аккуратно вырезан треугольник. Этот треугольник, с написанными на нем буквами О и К, чекист осторожно вложил в вырез на карточке. Треугольник точно заполнил пустое место.

Тихон вспомнил – такие треугольники с буквами были найдены в гостинице «Царьград». Тогда они с Лобовым так и не поняли их назначения.

Перов смотрел на визитную карточку растерянно.

Лобов уселся за стол рядом с Тихоном, объяснил:

– Визитную карточку мы обнаружили у Грибова. Треугольник – за обкладкой вашего бумажника. Чтобы вам, Перов, впустую не ломать голову, как выкрутиться, скажу больше – сохранился документ, из которого нам стало известно, кто был командиром отряда, державшего позиции возле Волжского монастыря. Ну, господин поручик, теперь будем говорить?

– Хорошо, я скажу правду, – выдавил Перов. – Надеюсь, мне это зачтется?

Лобов не ответил ему.

– Будешь писать протокол, – сказал чекист Тихону.

Офицер отвечал медленно, взвешивая каждое слово, поэтому Тихон почти все успевал записывать за ним…

– Как вы стали членом «Союза защиты родины и свободы»? – начал допрос Лобов.

– После революции ушел из армии. Я не штабник, я окопный офицер. За храбрость награжден «Георгием», «Анной» и именным оружием. Захотелось отдохнуть от фронта, прийти в себя. Приехал к родителям в Тульскую губернию, думал как-нибудь устроиться на работу. И найти подходящее место бывшему офицеру… Сами понимаете…

– Офицер офицеру рознь. Многие признали пролетарскую власть и потом с ее же помощью нашли работу. Стали, например, военспецами.

– Я устал от всего: от окопов, от солдат, от атак! Решил уехать в Москву.

– Почему именно в Москву?

– Слышал, там есть какие-то артели из бывших офицеров. Мне казалось – среди своих будет легче смириться с окружающим. Конечно, я бы мог, как многие другие, бежать на юг, в ту же Добровольческую армию.

– Что же вам помешало?

– Мне хотелось оглядеться, разобраться, что делается в России. В Москве я работы не нашел. Деньги кончались, жить негде. И тут случайно встретил одного офицера из нашего полка…

– И он предложил вам поговорить с человеком, которому нужны опытные боевые офицеры?

– Да. Положение мое было безвыходное, и я согласился. Однополчанин дал мне адрес: Молочный переулок, дом двенадцать, квартира семь. И пароль. В этой конспиративной квартире для отвода глаз была лечебница. Когда позвонил, дверь открыл санитар в халате. «Вы к доктору?» – спросил он. Я ответил, как научил однополчанин: «Да, меня прислал доктор Попов». «Вам прописали массаж?» – задал следующий вопрос санитар. Я произнес конец пароля: «Нет, электризацию…» Тут же меня проводили в дальнюю угловую комнату, где я и познакомился с руководителем «Союза защиты родины и свободы» Савинковым.

– Что можете о нем сказать?

– Он произвел на меня самое хорошее впечатление, как человек в высшей степени разумный и решительный.

– Чем же, интересно, он подкупил вас?

– До этого, после Октябрьского переворота, мне не приходилось встречаться с людьми своего круга, которые бы не растерялись, не озлобились до глупости, до идиотизма. Этот был уверен в себе, знал, что делать, здраво оценивал обстановку.

– Ну и как же господин Савинков оценивал положение России?

– Он так примерно изложил мне свое понимание событий… Немцы угрожают Петрограду. Старая армия распущена, новой силы для противодействия вторжению нет. Большевики заключили с Германией сепаратный мир, поэтому Россия после победы союзников над немцами теряет право голоса, то есть в результате этой победы ничего не получит. Оставив союзников без поддержки, Россия тем самым затягивает войну, и вместе с этим затрудняется внутреннее устройство…

– «Внутреннее устройство» – это борьба с большевиками? Свержение советской власти?

– Не только, тут много проблем. Но это, пожалуй, главное.

– И что же предложил Савинков?

– Он сказал, что необходимо создать хотя бы небольшую, но надежную и дисциплинированную армию, с которой могли бы считаться и немцы, и союзники. Такой армией и должен был стать «Союз защиты родины и свободы».

– Послушать вас, так Савинков только и думал, как бы спасти Россию от немцев, а не о борьбе с большевиками.

– Мне он показался истинным патриотом.

– Уж если он такой патриот, почему бы ему не встать в ряды защитников Петрограда?

– Савинков предлагал другой путь. И я с его доводами согласился.

– Какие же это доводы, если вы – русский человек – подняли оружие на свой народ?

– Он сказал, что решение о внутреннем устройстве принадлежит всему народу, а не отдельной какой-то партии или какому-либо одному сословию.

– Как же вы думали узнать мнение народа?

– Избранием Учредительного собрания.

– Ну а большевиков вы бы допустили к выборам?

– Савинков считал, что ваша партия прежде должна быть физически уничтожена.

– Вот это уже яснее. А то прячетесь за высокие слова о борьбе с немцами-захватчиками, а на уме совсем другое.

– Для меня главное – честь, слава и прочное благоденствие России!

– А какой видел будущую Россию Савинков? Может, в монархи или диктаторы метил бывший эсер?

– Об этом мы с ним не говорили. Перспектива созыва Учредительного собрания меня вполне устраивала, и я согласился стать членом «Союза».

– Как строилась организация?

– На началах полной конспирации: отделенный знал только взводного, взводный – ротного, ротный – батальонного. Начальник дивизии знал только четырех полковых командиров, полковой командир – четырех батальонных и так далее.

– Чем занимались вы?

– Под моим началом был отряд в десять человек, находившийся в распоряжении руководителя «Союза». Но проявить себя мы не успели.

– Но ведь для чего-то отряд создали?

– Мне кажется – Савинков хотел использовать его для террора. Но конспиративная квартира в Молочном переулке была раскрыта, начались аресты.

– Вам удалось скрыться?

– Тридцатого мая я был у начальника штаба полковника Перхурова. Прибежал врач, содержавший лечебницу в Молочном. От него мы и узнали о провале. Тут же Перхуров позвонил руководителю «Союза». «В больнице эпидемия тифа», – сообщил он условную фразу. «Есть смертельные случаи?» – спросил Савинков. «Умерли все больные», – закончил полковник разговор и повесил трубку. Помню, после этого он сказал нам: «Всё. В Москве „Союз“ больше не существует».

– Вы уехали из Москвы?

– Да, на время. Доктора Перхуров послал в Муром, а меня в Казань. Еще раньше туда хотели перевести штаб «Союза», однако что-то сорвалось. Савинков как-то говорил: для этого нужны деньги, а союзники еще скупились. Но потом с деньгами стало легче.

– Расщедрились союзники? Почему вдруг?

– Организация доказала им свою жизнеспособность, и они стали платить регулярней.

– Как же вы доказали эту самую жизнеспособность?

– Мы передали им сведения о положении дел в тылу немецких войск, оперировавших на русской территории.

– Только ли о немецких войсках шла речь?

– Кое-что мы сообщали и о Красной армии. В общем-то, эти сведения они оплачивали дороже.

– Разумеется, за предательство во все века платили выше. Как передавались деньги?

– Я участвовал в этом только один раз. Но, пожалуй, тогда мы получили самую крупную сумму.

– Расскажите подробней, это интересно.

– Меня вызвал Савинков и приказал встретиться с доверенным лицом одного из западных послов. Цель встречи – просьба о предоставлении денежных средств организации. Разговор состоялся в ресторане «Славянский базар». Собственно, долгого разговора не было. Только я начал излагать просьбу Савинкова – связной оборвал меня, передал слова своего посла: «Пока господин Савинков не докажет, что он, по крайней мере, где-нибудь имеет людей, способных идти на бой, мы ему больше ни одного су не дадим…»

Из этой фразы я понял, что мы ведем переговоры с французским послом. Связной вел себя вызывающе нагло, словно рабов-гладиаторов набирал. Обо всем этом я рассказал Савинкову, но он не возмутился.

«Кто платит – тот и музыку заказывает. Передайте им, что я хоть сейчас могу выступить в Калуге или в Ярославле», – сказал он мне. На следующей встрече связной назвал ваш город и время выступления – первые числа июля. Союзники пообещали высадить в Архангельске десант и прийти нам на помощь…

– Сколько же вы получили за такую сговорчивость?

– Полтора миллиона.

– Крупная сумма. Иуда за предательство получил всего тридцать сребреников.

– Я не считал себя предателем!

– А сейчас?

– Сейчас поздно думать, все равно расстреляете…

– Значит, судьбу нашего города решил даже не Савинков, а французский посол? И вы – русский патриот – не нашли в этом ничего позорного?

– Я не хочу об этом говорить. Здесь не место исповедоваться.

– Ладно, будем говорить только о мятеже. Вы бывали в этом городе раньше?

– Да, с полковником Перхуровым. В штабе усомнились, так ли уж сильна местная организация «Союза», как сообщалось. Савинков послал Перхурова проверить это, я сопровождал его. В первый раз он так ничего и не выяснил. И только во второй приезд узнал, что в организации произошел раскол. Старый начальник штаба – полковник Ланцов – оказался с несколькими офицерами в одной группе, а все другие, приблизительно человек двести, откололись и организовали свой штаб.

– В чем причины раскола?

– Выяснять их не было времени. Надо было возможно скорее объединить работу обоих штабов, так как каждый из них имел свои связи, разделение которых останавливало все дело.

– Неужели Перхуров так ничего и не выяснил? Что-то не верится.

– Как-то полковник говорил при мне, что члены местной организации не поделили деньги, которые центральный штаб выслал им. Все члены «Союза» получали определенное денежное довольствие. Некоторым показалось, что Ланцов гребет не по рангу.

– Как же Перхурову удалось помирить господ офицеров?

– В это самое время мы получили полтора миллиона…

– Понятно. Чтобы сохранить единство, полковнику пришлось несколько переплатить?

– Не только. Ему было заявлено с обеих сторон, что совместная работа штабов возможна при условии, что полковник встанет во главе местной организации.

– И Перхуров согласился?

– Иного пути не было.

– Выходит, Савинков лишился начальника штаба? Почему он пошел на это?

– Восстанию здесь Савинков придавал первостепенное значение. Сюда были переброшены офицеры-боевики из Москвы, Калуги, Казани и других городов. Из тех полутора миллионов, которые получили от посла, львиную долю Савинков вынужден был отдать Перхурову. Очень большие суммы расходовала Барановская.

– Что вы знаете о ней?

– Собственно, немного. Несомненно, талантлива. В Москве создала артистическую группу, выступала перед красноармейцами, пользовалась успехом. Сюда приехала по заданию Савинкова. Располагая большими деньгами, приобрела широкий круг знакомых, втерлась в доверие работников местной власти, получила возможность проникать в воинские части и учреждения. По сути дела, ее Интимный театр стал штаб-квартирой городского «Союза».

– Почему такое доверие актрисе, пусть даже талантливой?

– Не знаю, насколько это верно, но офицеры поговаривали, что до революции Барановская закончила закрытую военную школу, обладала хорошей спортивной подготовкой, была отличной наездницей, метко стреляла из винтовки и пистолета. Больше того – Барановская якобы имела звание подполковника Добровольческой армии и получала соответствующее денежное содержание.

– Где вы встретили мятеж?

– Здесь, в Заволжье. Мне был дан пароль и явка на квартиру прапорщика Грибова – активного члена «Союза». В ночь на пятое июля, имея при себе чемоданчики с военным обмундированием и оружием, мы отправились к меньшевику Алумову, проживающему в собственном доме на Новотроицкой улице. И тут выяснилось – восстание переносится на день. Вернулись в Вилино, а на другой день опять были у Алумова. Уточнили детали предстоящей операции и в три часа ночи, согласно плану захвата власти в городе, подошли к Заволжскому райкому партии. Одновременно с нами к зданию подтянулись еще человек двадцать – двадцать пять, также одетых в офицерскую форму и при оружии. Ворвались в здание райкома, обезвредили охрану.

– Точнее – застрелили.

– Я в этом не участвовал!

– Продолжайте.

– Собравшимся офицерам было объявлено, что Алумов назначается политическим руководителем Заволжского района. Позднее я слышал: его выдвинули членом городской управы. Мне поручили командование отрядом, который занял позиции около Волжского монастыря. В нем обосновался тыловой штаб и база Северной Добровольческой армии, подчиненные непосредственно главноначальствующему – полковнику Перхурову.

– Вы виделись с ним во время мятежа?

– По случаю захвата власти в монастыре устроили торжественное богослужение. Присутствовали Перхуров, офицеры штаба, представители городской знати, барышни из богатых семей. Служба шла при участии митрополита, под звон всех колоколов. Был отслужен молебен о даровании полной победы Северной Добровольческой армии и о здравии главноначальствующего. Потом я видел Перхурова десятого июля. Он прибыл к монастырю пароходом в сопровождении вооруженного отряда и начальника контрразведки Сурепова. Мне довелось присутствовать при их разговоре с Алумовым. Тот докладывал, что собранные отряды добровольцев разбегаются. Уже тогда я понял – дело проиграно.

– Больше вы не встречались с Перхуровым?

– Нет, не приходилось. Наше положение с каждым днем ухудшалось, девятнадцатого июля я распустил свой отряд. Те, кто остался в живых, могут это подтвердить. Я не хотел лишнего кровопролития. Дошел до Вилина и отсиживался там.

– Почему вы решили обратиться за пропуском, а не попытались выбраться из Заволжья тайком?

– Я убедился, что это невозможно. На всех дорогах заставы…

Задав Перову еще несколько вопросов, Лобов приказал его увести.

Тихон кивнул на визитную карточку на столе.

– Почему Перов так испугался ее, сразу начал давать показания?

– Это пароль для связи между участниками заговора. Основная часть визитной карточки находилась у квартирьера, вырезанный треугольник – у того, кто должен был явиться к нему.

– Удобно.

– Одну Промашку допустил Перов – вовремя не уничтожил свой треугольничек. Или, может, он еще нужен ему? – сам себя спросил Лобов.

– А Грибов? Он убит?

– Представления не имею.

– Вы же сказали, что нашли визитную карточку у Грибова, – удивился Тихон.

– А это военной хитростью называется. Наши чекисты арестовали несколько таких квартирьеров, как Грибов. У некоторых сохранились визитные карточки. Я подобрал подходящую и вырезал из нее треугольник по размеру того, какой нашли у Перова. Конечно, можно бы и без этой подмены обойтись, но мне захотелось убедить его, что Грибов тоже попался. Как видишь – удалось, вон как разговорился.

А меня ругали, что я пытался Перова на пушку взять.

– Ну, это другое дело, – улыбнулся Лобов. – Ведь у меня в руках еще один козырь – приказ о назначении поручика Перова.

– Значит, и со званием не ошиблись.

– Между прочим, в штабе нашли еще один документ – список содержавшихся на барже и приказ, что тридцать три коммуниста и ты, Тихон, военно-полевым судом Северной Добровольческой армии приговорены к высшей мере наказания – расстрелу.

– Лучше бы они оставили список участников мятежа, нам бы волокиты меньше. Как думаете, Перов теперь все рассказал?

– Сомневаюсь, что он больше не видел Перхурова. После того как семнадцатого июля Перхуров вырвался из города на «Пчелке», она причалила возле Волжского монастыря. Именно там, где располагался отряд Перова. С тех пор никаких сведений о полковнике у нас нет.

– Вы считаете, Перов знает, где он?

– Допускаю. И не выходит у меня из головы твой вопрос: почему Перов, опытный офицер-фронтовик, пришел за пропуском, а не попытался выбраться из Вилина тайком. Все больше убеждаюсь – это не случайно.

– Может, ему позарез нужно в город, вот пропуск и потребовался?

– Похоже, что так. Теперь самое время поговорить с женой Грибова. Сходи к ней…

Фотография

Не стал Тихон хитрить перед Грибовой – толстой, неряшливо одетой женщиной с опухшим, заплаканным лицом. Рассказал, что Перов арестован, что на допросе он сообщил об участии в мятеже ее мужа.

– Вы его убили? Поймали? – вскрикнула женщина.

– Нам неизвестно, что с ним.

– Боже мой! Я сойду с ума. Не сплю по ночам, все чудится – кто-то ходит под окнами.

– Обещаю вам – попытаюсь выяснить, где ваш муж.

– А Матвей Сергеевич? Его расстреляют?

– Этого я не знаю.

– Боже мой! Такой приятный молодой человек – и тоже заговорщик! Я хотела ему помочь, сказать, что весь мятеж он отсидел дома.

– Перов сознался, что участвовал в мятеже. Нас теперь интересуют только подробности: когда он появился в доме, когда исчез…

Убедившись, что ее показания больше уже ничем не повредят Перову, женщина несколько успокоилась, разговорилась.

Рассказ поручика подтвердился, но выяснилось и кое-что новое – дня за три до того, как Перов обратился в Коллегию за пропуском, в дом Грибовых пришел какой-то мужчина.

– Матвей Сергеевич называл его Шаговым, – вспоминала хозяйка. – Я поняла, что они кончали один кадетский корпус.

– Долго он был у вас?

– Ровно сутки – вечером появился и вечером исчез.

– Зачем приходил? Переночевать?

– Этого я не могу объяснить, – замешкалась женщина. – Он, собственно, и не спал, всю ночь просидел у окна, выходящего на железную дорогу. Говорил с Матвеем Сергеевичем о каком-то поезде…

Тихон уже выходил из квартиры Грибовых, когда заметил на стене фотографию супружеской пары – слева молодая, еще не располневшая хозяйка, справа – тот самый офицер со шпорами, который руководил арестом рабочих Заволжских мастерских, а потом вместе с приставом Зеленцовым вел колонну заключенных к фабрике Укропова. Кончики усов лихо закручены вверх, на сытом лице – самодовольство.

– Ваш муж?

– В четырнадцатом году сфотографировались, перед самой войной, – шмыгнула хозяйка носом…

Тихон позвонил Лобову в Губчека, назвал фамилию Шагова.

– До меня ничего не предпринимай, сейчас приеду, – И Лобов повесил трубку.

Понял Тихон – фамилия Шагова уже известна чекисту.

Появившись в Коллегии, Лобов рассказал, что Шагов был заместителем штабс-капитана Толканова – командира особого террористического отряда, действующего в Заволжье. Сразу после подавления мятежа отряд исчез.

– Это не тот ли Толканов, которого взяли в магазине «Ваза» после ограбления Заволжских мастерских?

– Он самый. У нас есть предположение, что комитет бедноты в Воскресенском сожгла банда Толканова.

– Комитетчик опознал и Алумова, – напомнил Тихон. – Пассажиры с парохода «Григорий» называли приметы главаря банды – мордастый, над правой бровью шрам. Похоже опять Толканов.

– По всему выходит, – его банда крутится где-то рядом, готовит новый налет. Твоим сведениям цены нет. Почему так разоткровенничалась Грибова?

– Пообещал узнать судьбу мужа. А ее любимый муженек, оказывается, меня здесь арестовывал. – И Тихон рассказал о фотографии на стене.

– Обещал – выполняй… Думаю, теперь банду надо ждать на железной дороге. Неспроста Шагов поездами интересовался. Давай-ка еще раз допросим этого липового учителя…

Они не предполагали, что одно упоминание фамилии Шагова так подействует на Перова. И, не давая ему опомниться, Лобов резко произнес:

– Вы обещали говорить правду, а сами изворачиваетесь. Так я не могу ручаться за вашу жизнь.

– Я все скажу, все. Поверьте – я просто забыл об этой встрече.

– Как Шагов узнал, что вы скрываетесь в доме Грибовых?

– Даже не догадываюсь. Я его спросил – он только усмехнулся, не ответил.

– Ну а с какой целью Шагов пришел? Или тоже не знаете?

– Толканов приказал ему выяснить, часто ли ходят поезда.

– Готовится налет? Когда?

– Завтра вечером, на двенадцатом километре… Литерный поезд.

– Погибли бы десятки людей, а вы забыли сообщить, господин поручик? Странная забывчивость.

– Войдите в мое положение – арест, допросы. Голова кругом шла. Честное благородное – забыл.

– Э, бросьте! Вашему честному благородному – грош цена в базарный день. Может, и сейчас не все выложили?

– Клянусь – все. Все, что рассказал мне Шагов.

– Почему же вы не ушли следом за ним в банду? Неужели не приглашал?

– В мятеж я убедился – борьба с Советами бесперспективна. Да и бороться мне не за что – имение отец, царство ему небесное, промотал, счета в банке не было. Одно лишь звание, что дворянин.

– Сколько человек у Толканова?

– Полтора десятка, не больше.

– Как вооружены?

– Винтовки, револьверы, обрезы. Один пулемет «Шоша», но патронов мало.

– С какой стороны подойдут?

– Там у самой дороги лес… В нем и залягут.

– Алумов в отряде? – спросил Тихон.

– Алумов? – удивился поручик. – Шагов мне о нем не говорил.

– А так ли? – допытывался Тихон.

– Я бы не стал скрывать, не в моих интересах.

– Еще вопрос. – Лобов в упор посмотрел в глаза Перова. – Повторите, когда вы последний раз видели Перхурова?

– Я же говорил – десятого.

– А о встрече семнадцатого июля вы не желаете вспоминать?

Перов пытался возразить – и не смог.

Когда его увели из кабинета, Лобов сказал Тихону:

– Перова я забираю в Губчека, скрывает он что-то. И, может, самое главное, самое опасное для нас. Бороться ему и правда не за что, а вот понятие об офицерской чести въелось в душу, поэтому не сразу и о Шагове рассказал… Теперь давай думать, как будем ликвидировать банду Толканова…

Банда

На другой день утром Тихон по шпалам направился в сторону Вилина. Перед этим у знакомого железнодорожника взял форменную фуражку и промасленную куртку. Делал вид, будто осматривает путь, а сам внимательно поглядывал по сторонам – может, и бандиты решили провести разведку в этот самый час?

Но до двенадцатого километра Тихон дошел, так никого и не встретив. Замедлил шаг, стараясь получше запомнить место. Понял: Толканов выбрал этот участок дороги не случайно – вплотную к железнодорожному откосу подступал густой лес, в котором легко было скрыться. По другую сторону тянулись луга с пожухлой отавой.

Здесь дорога делала крутой поворот, и со стороны, откуда подходил поезд, этот участок не просматривался.

Видимо, Толканов учел и то, что откос не высок. Сойдя с рельс, вагоны не повалятся один на другой, и можно будет спокойно обшарить пассажиров.

Дойдя до Вилина, Тихон покрутился на станции. Пьяный, заросший щетиной солдат с гармошкой пытался сыграть «На сопках Маньчжурии», но поминутно сбивался и матерился.

Тихон повернул назад. Небо быстро помутнело, заморосил холодный дождик. Мокрые шпалы под ногами почернели, рельсы впереди растворились в пасмурной дымке.

Засунув руки поглубже в карманы, Тихон шел, не поднимая головы, обдумывал, как уничтожить банду.

В Коллегии его ждал Лобов.

Нарисовав участок дороги, где предполагалась засада, Тихон выложил свой план:

– Незаметно к этому месту не подойти. Предлагаю на дрезине всем отрядом махнуть в Вилино, вечером встретить там литерный. Пересесть на него, а на двенадцатом километре поезд остановить – и к лесу.

– Из леса они нас как белок перестреляют, – возразил Лобов. – А насчет дрезины – верная мысль. Только еще один отряд надо направить отсюда, навстречу, чтобы с двух сторон ударить…

Так и решили: отряд во главе с Лобовым уехал в Вилино; другой, которым командовал Тихон, ждал возвращения дрезины в Заволжье.

Волновался Тихон – людей оставалось мало, дрезина запаздывала. И тут на станцию пришли Иван Алексеевич и Коркин.

– Должностей нам не надо, бери рядовыми, – пошутил Резов.

– Винтовок больше нет.

– Обойдемся наганами…

Рядом с ними Тихон успокоился. Позвонил в Вилино – Лобов был уже там, дрезина направилась обратно.

– Литерный ждут в половине девятого. Ровно в это время выезжайте из Заволжья, – приказал чекист.

К двенадцатому километру, как и рассчитывал Лобов, отряд Тихона подъехал, когда здесь уже завязался бой. Соскочили с дрезины, без выстрелов бросились к леску, чтобы пересечь банде путь к отступлению. Пробежали поле, залегли в кустах. В пылу перестрелки с отрядом Лобова бандиты не заметили их. Рабочие углубились в лес, опять залегли.

– Чего резину тянем? – ругался Степан Коркин. – Вдарить из всех стволов сразу.

– Молчи уж, полководец, – одернул его Иван Резов. – Правильно Тихон действует, пусть бандюги отстреляются…

Наконец заглох, выдохся единственный пулемет, отряд Толканова начал отступать.

– Подпустим ближе, – передал Тихон по цепочке.

Уже слышно, как перекрикиваются бандиты, между деревьев видны их темные силуэты. А Тихон все медлит.

– Огонь! – громко скомандовал он, когда до первого бандита оставались считанные шаги.

Винтовочные и револьверные выстрелы слились в один залп, оглушили, разметали отряд Толканова. Послышались стоны, ругань, треск сучьев под падающими телами. Рабочие перебежками бросились вперед.

– Не стреляй! Сдаюсь! – истошно закричал один из бандитов, с поднятыми руками выбежал навстречу рабочим. За ним второй, третий. А из темноты все еще кто-то отстреливался, сначала из винтовки, потом из нагана.

Пленных обыскали, связали руки.

– Кто там из ваших не угомонился?

– Сам Толканов, – за всех ответил Тихону мужик в шинели. Это он первым поднял руки.

Тихон пригляделся к нему и узнал солдата, который наигрывал на гармошке на станции Вилино. Значит, бандиты тоже делали разведку.

– А ты кто такой будешь?

– Шагов.

– Поговори с Толкановым. Пусть выходит, спета его песенка.

– Ему терять нечего.

– А ты попробуй…

Шагов неохотно подошел к старой сосне, встал за нее и крикнул в темноту:

– Георгий Викторыч!! Ты окружен! Выходи без оружия!

– Шагов! Сволочь! – ругнулся главарь, пуля из нагана угодила в ствол сосны, за которой прятался Шагов.

Подпоручик упал на траву, отполз туда, где залегли рабочие.

– Я же говорил – бесполезно. Бешеный он, – дрожащим голосом сказал Шагов Тихону.

– Толканов! Не валяй дурака! Сдавайся! – еще раз предложил бандиту Тихон, чтобы не подвергать людей риску, обойтись без перестрелки.

– Кто это говорит? – спросил Толканов.

И тут ему неожиданно ответил Иван Резов, оказавшийся рядом с Тихоном:

– Председатель Заволжского Военно-революционного комитета.

Раздумывая, Толканов помолчал.

– Потолковать надо. Выходи, председатель, один…

Тихона словно подтолкнули. Чтобы опередить Резова, он рывком поднялся на ноги, встал во весь рост. В одно мгновение из оврага хлопнул выстрел, и Резов с силой уронил Тихона на землю.

Над головой у Тихона просвистела вторая пуля.

– Куда лезешь?

– А ты чего, дядя Иван? Вызвался рядовым, а сам командира подменяешь? Лежи молчком, иначе Лобову пожалуюсь…

Старый рабочий от такого напора даже опешил. Хотел что-то сказать – и не успел. Оттуда, где прятался Толканов, донесся еще один выстрел – странно приглушенный.

В вязком холодном воздухе натянулась тишина, только слышалось, как на насыпи попыхивает паровоз.

Когда рабочие подползли к оврагу, они увидели на его глинистом дне скорченное тело Толканова – последнюю пулю бандит выпустил в себя.

Железнодорожники из отряда Лобова восстановили разобранный путь, и отряд без потерь, с пленными, вернулся в Заволжье.

В ту же ночь чекист в Коллегии допросил Шагова. Тот отвечал с готовностью, словно давно дожидался этих вопросов…

Когда красноармейские части уже входили в Заволжье, отряд Толканова пробрался в Волжский монастырь. Здесь какой-то монах проводил штабс-капитана в покои наместника. Потом Толканов хвастал Шагову, что от самого иеромонаха Варлаама получил благословение на убийство большевиков и поджоги. «Попы все наши грехи отмолят», – сказал Толканов. Этой же ночью бандиты покинули монастырь и остановились у богатого крестьянина в Воскресенском. На другой день пришел Алумов и передал от отца Варлаама приказ сжечь в селе комитет бедноты. Потом напали на пароход «Григорий» и ушли в лес.

– Алумов скрылся с вами? – задал вопрос Тихон.

– Нет, ему надо было пробраться в Заволжье, встретиться там с одним человеком.

– С кем? – насторожился Тихон.

– Мне кажется – он из Заволжских мастерских, Алумов хотел устроить там диверсию. Однако потом отдумал.

– Почему? – удивился Лобов.

– Решил не подвергать этого человека риску. Очень Алумов дорожит им. Толканов, наверное, знал, кто это…

– Что было потом?

– Начали готовить диверсию на железной дороге. Удивляюсь, как вам удалось загнать нас в ловушку.

– Ничего удивительного – поручик Перов подробно рассказал нам о готовящемся нападении.

– Перов?! – воскликнул Шагов и сразу поверил словам чекиста: – Да, кроме него, некому…

– Что же вы были так неосторожны?

– Привык доверять друзьям детства. Вот и поплатился… – невнятно промолвил Шагов. – Перова за это помилуют?

– Не советуете? – усмехнулся Лобов.

– Вам решать… Только, я думаю, он нас выдал, чтобы более важное скрыть.

– Вы знаете, что скрывает Перов? – заинтересовался Лобов.

– Если бы знал – отплатил бы ему той же монетой! Разыграл передо мной простачка, которому все осточертело: белые, красные, большевики, меньшевики. А я уши развесил. Единственное, что мне известно, – когда Перхуров бежал из города и остановился возле монастыря, они полчаса о чем-то разговаривали с Перовым наедине.

– Кто вам сказал, что Перов скрывается в Вилине?

– Сам Грибов, хозяин дома.

– Где вы с ним виделись?

– Он был в нашем отряде.

– Был?

– Грибов хотел уйти из отряда, явиться к вам с повинной. Толканов его и пристрелил. Конечно, Тамаре Александровне я об этом не сказал.

Оставшись вдвоем, Лобов и Тихон долго молчали. Многое прояснилось после этого допроса.

– Ладно, с Перовым разберемся потом, – первым заговорил чекист. – А с монастырем надо решать сейчас. Все ниточки ведут туда, какую ни потянешь: Перов там с Перхуровым встречался, Толканов – инструкции получал.

– Послать отряд, взять святую обитель штурмом.

– Вспомни показания Перова – в мятеж в монастыре был тыловой штаб. Незваных гостей могут встретить хорошей порцией свинца. А если там никого нет – попы шум поднимут: большевики святые храмы оскверняют.

– Как же быть?

– Разведчиков надо туда. Узнать сначала, что к чему.

– Пошлите меня, – сразу вызвался Тихон. – Прикинусь хворым сынком крепкого хозяина – и с богом. Сейчас момент-то уж больно удобный – праздник Волжской Богоматери. С толпой верующих и проникну в монастырь. Вот только деньги потребуются на всякие свечки, подношения…

– Это не проблема: деньгами снабдим. Лишь бы толк был. А задумано хорошо.

– Значит, договорились? – обрадовался Тихон. – Завтра и выйду.

– Больно ты скор, подготовиться надо. И тревожит меня алумовский осведомитель, как бы он не предупредил монастырскую братию… Ладно, рискнем, – согласился Лобов. – О том, что ты в монастыре, будут знать только я и Резов. Остальным скажем – вызвали тебя в Губчека. Разузнай, каких чертей пригрела святая обитель…

Монастырь

Два дня готовил чекист Тихона, прежде чем отпустить в монастырь. В местной церкви заставил службу выстоять, приглядеться, как молятся, какие порядки.

В школе на уроках Закона Божьего учил когда-то Тихон и молитвы, и заповеди, а теперь их из головы словно метлой вымело. Пришлось отыскать потрепанный Катехизис, которым бил Тихона по голове за баловство отец Василий – преподаватель Закона Божьего, заново выучить «Отче наш».

Лобов откуда-то принес котомку с веревочными лямками, в ней ситцевая рубаха, кусок ветчины домашнего копчения и целый каравай подового ржаного хлеба, какого Тихон уже давно и во рту не держал.

– Обувку и штаны свои наденешь, – придирчиво оглядел их Лобов. Потом достал из кармана слежавшийся листок – метрическую выписку из церковной приходской книги. – Это – твой документ. Вызубри и забудь, что ты Тихон Вагин. Разбудят тебя ночь-полночь, ты Алексей Кузьмин из села Петровское Ростовского уезда. Отец твой – Никита Аверьяныч – держал скобяную лавку, приторговывал хлебом и скотом. Мать – Евдокия Васильевна – из мещан… Молись усердно, но держись с достоинством, ты как-никак – наследник отцовского дела!.. А вот тебе мамкино и тятькино благословение – крестик кипарисовый из святого Афонского монастыря!..

Несколько раз гонял Лобов Тихона по новой, придуманной для него биографии.

И о монастыре Тихон многое узнал. Кому угодно, хоть самому настоятелю, мог рассказать его историю. А рассказать было что – монастырю шестьсот лет исполнилось. И все эти годы князья да цари наделяли его земельными угодиями, драгоценными подарками.

И недаром раскошеливались – расплачивались монахи усердной службой, вбивали в мозги простому народу, что царь – Помазанник Божий, потому верить и подчиняться ему надо безропотно.

О многом бы поведал Тихон богомольцам, вместе в которыми пыльной, истоптанной тысячами ног дорогой брел к монастырю, повесив на посошок свои австрийские ботинки. О том, как весной восемнадцатого года монахи подняли кулаков и зажиточных крестьян окрестных сел на восстание; как во время мятежа попы пулеметами косили рабочих и красноармейцев с колоколен Владимирской и Богоявленской церквей города; как родилась тогда пословица: «Что ни попик – пулеметик».

Но молчит Тихон, а вернее – Алексей Кузьмин. Поглядывает на небо – не застанет ли на дороге дождичек, прислушивается к разговорам попутчиков-богомольцев.

Брело их в монастырь много, а разговоры всё одни и те же – о чудесах, которые творила икона Волжской Божьей Матери. То слепой, приложившись к ней, исцелился-прозрел; то калека вдруг бросил костыли и пошел быстрей здорового; то горбатый выпрямился. А одного маловера, кривого мужика, чуть не избили.

Благостно вздыхал Алексей Кузьмин, поджимал губы, крестился.

Монастырь – как крепость. Толстенные каменные стены длиной чуть не в два километра, на девяти углах – башни с бойницами. У стен крестьянские подводы, у ворот нищие и калеки милостыню собирают, тут же два монаха-привратника за порядком следят. Вплотную к монастырской стене кедровая роща подступает, в ней – затянутые изумрудной ряской пруды.

Вспомнил Тихон: на одном из могучих кедров и нашли икону Волжской Богоматери, поклоняться которой толпами шли верующие. Представил, как, путаясь в долгополых рясах, монахи втаскивают на кедр тяжеленную икону, – и чуть не прыснул от смеха, едва удержался.

Монастырское подворье широкое, кроме центрального храма еще три церкви, две часовни стоят. У храма, где икона Пресвятой Волжской Богоматери, на паперти нищих больше, чем у ворот. Тянут руки почти к самому лицу, друг друга отталкивают, ругаются.

Тихон скупо подал милостыню, пока вошел в храм – и пинков, и толчков от богомольцев натерпелся. И в самом храме теснота – локтя не просунуть. Душно, приторно пахнет расплавленным воском и потом. Люди бормочут молитвы, кряхтят от давки.

– «Алчущим читательница, странным утешение, обидимых от обид и бед избавляющая…» – тянет молитву чернобородый поп.

А Богоматерь в красном покрывале прижала к себе худосочного ребенка и смотрит на толпу скорбно, вот-вот расплачется. Какая, мол, я вам, люди, заступница – самой страшно…

Помолился ей Тихон, пошел в монастырскую гостиницу с жильем устраиваться. А мест свободных нет, то же самое – в «странноприемщице» рядом.

Тут народ опять повалил в центральный храм – начали обедню служить. И Тихон туда. Слышит, как ветхая старушка бойко шепчет другой:

– Глянь-ка, Агафья, на старосту, на Сафонова. Так глазами и шныряет, кто сколько ему на поднос положил.

– Ох и жадный, – согласилась с ней вторая богомолка.

– Не иначе – и в его карман наши денежки проскальзывают.

– Прости нас господи. – И обе старухи закрестились так быстро, словно от пчел заотмахивались.

Заинтересовал Тихона этот разговор. Незаметно пригляделся к церковному старосте – низенький, пузатый, пуговицы на поддевке еле застегнулись, ребром торчат. Рыжие волосы на голове, помазанные, видимо, лампадным маслом, слиплись, блестят. Шея красная, словно обварена.

Стоит Сафонов с подносом важно, не шелохнется лишний раз, а маленькие глазки – верно старушка подметила – так за каждую монетку и цепляются.

Смекнул Тихон – хорошо бы со старостой знакомство свести. Положил на поднос тяжелую серебряную монету и увидел: Сафонов клюнул на нее, как щука на живца, сразу на богомольца с уважительным любопытством посмотрел.

Этого Тихону и надо было. Когда обедня кончилась и староста вышел из храма, робко приблизился к нему, смиренно спросил:

– Не посоветуешь ли, отец, где бы мне на постой устроиться? Гостиница забита, да и не привык я тесниться.

Запомнил староста щедрый дар, и робость парня понравилась. Елейно прогнусавил:

– Только Богу и плакаться… А ты чей будешь, сынок? Откуда к нам пожаловал?

– Батюшка мой до революции по торговой части был.

– А теперь?

– Живем тем, что батюшка трудом праведным раньше скопил.

– Кто Бога не забывает, тому Он помогает, – вздохнул староста.

Вроде сочувствуя, дотошливо стал расспрашивать о деревенском житье-бытье, чем торговал отец и какая выручка была, велико ли сейчас хозяйство.

Словно бы невзначай Тихон проговорился, как с отцом отгонял на хутора лошадей, чтобы их красные комиссары не забрали. Мысленно поблагодарил Лобова – не выдержать бы ему этого экзамена, если бы чекист не заставил выучить придуманную биографию наизусть.

Поверил ему староста, решился:

– Ладно, помогу я тебе, сынок. В свой дом на постой пущу.

– Премного благодарен вам, – обрадовался Тихон.

– Порядочного человека сразу видно. А о цене столкуемся.

– Об оплате не беспокойтесь. Мы, чай, не голь какая, батюшка меня на дорогу щедро снабдил, – заверил Тихон. – Что-то я прибаливать стал, худеть. Вот меня матушка и послала Святой Богородице поклониться.

– Я и то гляжу – бледный ты, ледащий. Но ничего, усердное моление многим подсобляет. – И староста повел Тихона к себе.

Дом Сафонова – высокий пятистенок из потемневшего соснового бруса, на каменном подклете. Крыша железная, на окнах прочные ставни. К дому привалился сарай, такой же неуклюжий, большой.

Огород за сараем и сам дом обнесены глухим забором – не любил, видимо, староста чужих глаз, не больно-то доверял монахам и богомольцам. У калитки – собачья будка. Проходя мимо, Сафонов в сердцах пнул ее ногой:

– Кобель был, Полканом звали… Бывало, чужого человека в дом не пустит. Околел… Грешу на монахов – отравили по злобе…

Вошли в просторную, но сумрачную переднюю с широкими половицами, побеленной русской печью, начисто выскобленным, без скатерти, столом посередине и лавкой вдоль окон. В углу, на божнице, темные иконы в поблескивающих окладах, перед ними – тусклая лампадка.

– Ты надолго в монастырь? – Староста устало плюхнулся на лавку под иконами.

– Матушка наказывала – сколь захочется, столь и побудь. А ведь хозяйство!.. Было бы все, как раньше, а то… Ну, дня три-четыре…

– Вот и хорошо, на Пашуткиной кровати поспишь, – кивнул Сафонов на сонного толстогубого подростка лет пятнадцати. – Сынок мой!..

Пашутка сидел, облокотясь на стол, лениво жевал ломоть хлеба с солью.

– Обедать пора, папаня. Исть хочется – аж брюхо подтянуло!

– Он эти дни у наместника прислуживать будет, – похвастал Сафонов.

– У самого наместника?! – Тихон с завистью посмотрел на ухмыльнувшегося Пашутку.

– И мы Богу свою лепту несем, – важно сказал Сафонов, крикнул в горницу, чтобы собирали на стол.

Оттуда вышла дочка старосты – высокая, круглолицая, в стареньком ситцевом платье. Карие глаза строгие и будто заплаканные. Неприязненно покосилась на Тихона и ухватом ловко стала вынимать из печи горшки.

– Благодать-то у вас… Будто из дома не уезжал, – огляделся Тихон. Для вида помявшись, просительно обратился к Сафонову: – Нельзя ли у вас, Тимофей Силантьевич, и столоваться?..

Староста засомневался:

– Не знаю, надо бы с женой поговорить…

– Деньги я вперед заплачу, – вынул Тихон из кармана увесистый платок с серебряными рублями.

Увидев их, Сафонов не стал и с женой советоваться:

– Доброму и Бог помогает, согласен я. Понравился ты мне, парень.

Дочка старосты со стуком кинула ухват на печь. Сафонов сердито зыркнул на нее, но при постояльце ругаться не стал.

К столу вышла жена старосты – с желтым, высохшим лицом, большими скорбными глазами, словно у Волжской Богородицы на иконе. Как чужая, тихо притулилась на углу стола, возле дочки.

Только что кончился двухнедельный Успенский пост, и теперь на стол подали скоромное – жирную лапшу с курятиной, потом – упревшую пшенную кашу с топленым маслом.

Тихон старался есть степенно, не жадничая, словно такая пища ему привычна.

Хозяйка к еде почти не прикоснулась – подержала ложку в руке и положила ее на стол, только квас попробовала. Девушка тоже ела плохо. Несколько раз поймал Тихон на себе ее изучающий взгляд и как-то безотчетно проникся к дочери церковного старосты доверием, даже симпатией.

Громко чавкал Пашутка, от усердия сопел широким носом. Сразу невзлюбил парня Тихон, а мысль подсказывала – у Пашутки многое можно узнать. Хочешь не хочешь, а надо с ним поближе сойтись.

– Наместник-то, поди, строгий? – спросил его после обеда.

За Пашутку ответил староста:

– В ком есть Бог, в том есть и страх. Нельзя Господу без строгости служить.

Пашутка зевнул, отмолчался. Вечером ушел к двухэтажному серому дому, в котором жил наместник.

Тихон подметил – староста будто боится, что Пашутка сболтнет лишнее, да и сам старался поменьше отвечать, побольше спрашивать.

Противно было Тихону врать, но дело требовало – представился Сафонову единственным наследником большого отцовского хозяйства, а сам думал: «Рассказать бы тебе, мироед, как пешком уходил отец на заработки в Питер, как впроголодь жила семья зимой, как, не найдя работы, возвращался отец в Заволжье и в пургу замерз на железной дороге, а мать схоронили на чужом погосте. Наверное, и на порог не пустил бы голодранца. А услышал про крепкое хозяйство – и мелким бесом рассыпаешься. Уж не решил ли за богатого наследника дочь замуж выдать?»

Видимо, и впрямь засела эта мыслишка в голову старосты: Тихону дочь нахваливал, дочери — постояльца. Маша сводила к переносице острые черные брови, а Тихону не надо перед старостой и смущение разыгрывать — и без того терялся от сердитого взгляда девушки.

Заметил — не жаловала Маша отца с братцем. И только на мать смотрела с нежностью, сразу как бы светлела лицом.

А староста не отстает, прилип как репей. Тихон проговорился, что отец в шестнадцатом году купил у помещика Меркулова почти полтысячи десятин земли, а перед самой революцией продал ее: деньги-то надежнее в такой смуте.

Староста даже крякнул от зависти.

— Станислава Петровича Меркулова мы тоже знали, — сказал он почтительно. — Ба-альшой был помещик! Барин!..

Тихон попросил старосту разменять серебро на мелочь, на раздачу милостыни.

Сафонов принес кожаную кису, полную медяков и серебряных гривенников. Отсчитал на три рубля, проверил счет дважды, но ухитрился недодать целый полтинник. Тихон все это видел, но уличать старосту не стал.

Весь следующий день Тихон толкался в церквах. Ставил свечи угодникам, истово крестился, будто читая молитвы, шевелил губами. А сам прислушивался к богомольцам, приглядывался к монахам. Но ничего стоящего так и не узнал.

Совсем уж было отчаялся Тихон. Как вдруг помог случай. И услышал он об отце Варлааме от человека, от которого меньше всего надеялся что-нибудь выведать.

На второй день вечером Тихон, староста и Маша сидели на крылечке. Пашутка уже ушел в дом наместника, жена Сафонова болела, из дома выходила редко.

Днем дождило, а к вечеру небо прояснилось, над кедровой рощью вспыхнула радуга. Вымытые луковки церквей нарядно поблескивали, и весь шестисотлетний монастырь словно помолодел, обновился. Даже не верилось сейчас, что где-то здесь затаился иеромонах Варлаам, который благословлял банду Толканова на убийства и грабежи.

За ужином староста опрокинул в себя полстакана мутной самогонки, обмяк и теперь болтал без умолку. Стал хвастать, каким богатым монастырь был до революции, какие вклады делали именитые купцы и помещики.

Тихону так и хотелось спросить про Варлаама, но Лобов запретил ему даже упоминать имя иеромонаха. Пытался осторожно выведать, что происходило в монастыре во время мятежа, но староста снова пускался в воспоминания:

— Эх, кабы не революция — был бы у меня кирпичный дом в городе. Тебя, Маша, в гимназию бы определил. Настоящей бы барыней стала, по-французски бы говорила, — размечтался староста, жмурил осоловелые глазки.

— С Пашуткой, что ли, мне по-французски-то говорить? — вскинула голову Маша. — Ему и по-русски-то лень, только жует целыми днями да спит.

— И Пашутку бы в люди вывел, в офицерское училище послал.

— Мало тебе офицеров, — сердито бросила Маша.

Глаза у старосты потемнели. Весь хмель разом вышибло, прикрикнул на дочь:

— Дура! Вековуха! Прикуси язык!..

Маша покраснела до слез. Жалко было Тихону девушку, сердцем чувствовал, какая у нее тяжелая жизнь в этом большом неуютном доме.

— Да, офицерская служба завидная, почетная, — опять навел было Тихон разговор на интересующую его тему.

Но Сафонов, сладко жмурясь, загнусавил о своем:

— Жили бы господами, с кучером и поваром. На Власьевской лавку бы открыл...

— Ты бы мать в Москву, в больницу, отвез. Или хорошему доктору здесь показал, — нахмурила Маша черные брови. — Неужели не видишь — хуже ей.

— На все божья воля, — привычно перекрестился староста. — И денег нет у меня на лекарей. Да и не такое сейчас время, чтобы разъезжать по докторам. Вот вышла бы замуж за порядочного человека... — И, не договорив, Сафонов поднялся на ноги. — Вы тут поворкуйте, а мне, старику, спать пора. Погуляли бы. Погодка-то какая благодатная, располагающая...

Хотела Маша уйти следом за отцом, но Тихон остановил ее:

— Посидите со мной.

— Вот еще!

— Я вас очень прошу... Вот вы про матушку сказали, а я о своей вспомнил...

Нехотя девушка опять села на крылечко, подальше от Тихона. Видимо, и домой не тянуло, и с постояльцем говорить не хотелось. Ловко перебирала длинными пальцами черную косу, а глаза грустные, задумчивые. Разгоряченное лицо еще не остыло от стычки с отцом.

— У меня матушка такая же добрая, душевная, — пытался Тихон разговорить Машу. — А отец все по хозяйству, все в заботе. Как ваш батюшка, Тимофей Силантьевич...

Девушка не сказала ни слова. Так и сидели молчком, наблюдая, как над темнеющей кедровой рощей тускнеет небо, как еще сияют в закатном солнце кресты на церквах. На низеньких часовнях кресты уже потухли.

Тихон вспомнил — на завтра назначена встреча с Лобовым, надо передать ему план монастыря, а он все монастырское подворье так и не обошел. Старался почаще показываться на глаза старосте, боялся раньше времени обратить на себя внимание монахов.

— Может, пройдемся? — робко заикнулся Тихон.

— Выдумали! — вспыхнула Маша. — Укладываться пора.

Тихон заглянул в ее сердитое милое лицо.

— Неохота вам домой идти. Да и рано еще. Зачем же неволить себя?

— Ладно, только недолго, — встала Маша, закинула косу за спину.

И вот они медленно бредут по монастырю. А утоптанная дорожка в мокрой траве узкая, только на двоих, да и то если локоть к локтю.

Подошли к дому, где жил наместник.

— Повезло вашему братцу: самому наместнику прислуживает.

— У наместника есть послушники и подельней, — усмехнулась девушка.

Тихон удивился:

— Как же так? Мне ваш батюшка хвастал...

— Пашутка сейчас при иеромонахе Варлааме, — перебила его Маша.

От неожиданности Тихон не сразу нашелся, что сказать:

— Впервые слышу о таком. Все службы отстоял, а его вроде бы не видел.

— И не увидите, он из своих комнат не выходит.

— Старенький, значит, болящий?

Девушка покосилась на угловые окна во втором этаже.

— Как же, болящий... Пашутка ему вино из подвала ящиками таскает.

— Что вы такое говорите? Побойтесь Бога, — пытался искренне возмутиться Тихон.

— Они пить в монастыре не боятся.

— Да неужто все священнослужители такие?

— За всех не скажу, а Варлаам такой. И монах при нем Федор тоже хорош — за каждой прихожанкой волочится, вечно пьяный.

Тихон посмотрел на дом наместника, и показалось ему — кто-то подглядывает за ними из-за шторы. Может, Пашутка?

Он повернулся к Маше, но взгляд из окна, чудилось, буравчиком сверлит затылок, так и тянуло обернуться. С трудом пересилил себя.

— И давно они здесь?

— Как в городе мятеж кончился, так и объявились.

— Вдвоем?

— С ними еще несколько монахов — Савва, Марк, Нил.

— Тоже при отце Варлааме состоят, вместе живут?

— Нет, отдельно, в кельях. И эти на монахов мало похожи — службы не служат, в церковь не заглядывают.

— Куда же настоятель смотрит? Слышал, строгий он.

— Правильно, других монахов в строгости держит, а этих вроде как сам боится. Они только Варлаама и признают...

Неожиданно девушка ладошкой прикрыла рот:

— Не передавайте, пожалуйста, отцу, что я вам рассказала.

— Почему?

— Плохо мне будет.

— Слова не оброню! — заверил Тихон и сам перевел разговор на другое. Испугался, что девушка спросит, почему он так заинтересовался этими монахами.

— Вот вы говорили сегодня — у вас матушка тяжело больна. Люди к иконе Волжской Богоматери за сотни километров приходят, чтобы она излечила их от недуга. Вашей матушке молиться надо чаще.

— А вы сами-то верите в Бога?

— Как же в Него не верить? — опять растерялся Тихон. — Не верил бы — не пришел.

— Я сегодня наблюдала, как вы молитесь, — призналась девушка.

— А я вас не заметил.

— Не мудрено — вы больше на моего батюшку поглядывали. Когда он в церкви был, так еще молились, старались. А как ушел — так больше по сторонам смотрели.

— И что из этого? — пытался выкрутиться Тихон. — Интересно ведь, столько народу собралось.

— Одни молятся, а другие вид делают. Так вы — вид делаете. Отцу ваше серебро глаза замутило, а я вижу, — убежденно сказала Маша. — Пойдемте назад, уже темнеет...

За спиной девушки Тихон незаметно вытер ладонью вспотевший лоб. Вот тебе и разведчик — девчонка догадалась, что он не тот, за кого выдает себя.

«Иеромонах»

Долго не мог Тихон заснуть в эту ночь. Перебирал в памяти все, что услышал от Маши.

Значит, Пашутка служит у Варлаама.

Иеромонах принимал здесь Толканова.

Алумов отсюда передавал Толканову приказ сжечь в Воскресенском комитет бедноты.

Варлааму освободил свои покои наместник.

Очевидно, под рясой иеромонаха скрывается один из главарей мятежа.

Кто следил за ним с Машей из окна на втором этаже?

Как ни ряди, а без Пашутки этого не выяснишь...

Но не таким наивным оказался сын старосты, каким сначала представился Тихону. Единственное, что удалось узнать, — иеромонах Варлаам ждет какого-то гостя, и Пашутке приказано сегодня к вечеру накрывать на стол, принести из монастырского погреба несколько бутылок вина.

Пашутка довольно жмурился — видимо, от этих застолий перепадало и ему.

После обеда, как было условлено, Тихон направился в кедровую рощу. В воротах монастыря обернулся — вроде бы никто не следил за ним. Повернул направо, пошел вдоль монастырской стены — снизу замшелой, с выбитыми кирпичами. Было тепло, но от древней стены и сейчас тянуло ознобным холодом.

Кое-где стояли подводы, отпряженные лошади хрупали травой. В тени под кустами группками сидели мужики и бабы. Разложив на платках снедь, перекусывали.

За густыми ольховыми кустами, на берегу самого дальнего от монастыря пруда, Тихон присел возле широкоплечего мужика в стоптанных лаптях. Тот дремал, положив под голову котомку. Грязная посконная рубаха на груди расстегнута, на шее — дешевый медный крестик. Словно издалека пришел богомолец поклониться святыням, немало верст оттопал, утомился, разомлел на солнышке.

Тихон молча сел рядом, кинул в воду камушек. Лобов открыл глаза.

— Ты вроде бы посвежел на монастырских-то харчах, отъелся. Ну, хвастай...

Рассказав, как устроился, что удалось узнать, Тихон протянул чекисту листок бумаги, на котором после вчерашней прогулки с Машей попытался нарисовать план монастыря.

— Это — колокольня, это — гостиница, это — кельи, где живут монахи, появившиеся в монастыре после мятежа.

— А где Варлаам обитает?

— Здесь, в покоях наместника, на втором этаже. С ним — монах Федор, тоже тип подозрительный. Сегодня вечером ожидают какого-то гостя. Пьют они здесь крепко.

— Удобный момент для ареста.

— А может, еще подождать? Пашутка многое знает, вот я и попробую...

— Опасно тебе оставаться здесь, уходить надо.

Тихон загорячился:

— Нельзя сегодня уходить — Сафонов насторожится, Варлаама предупредит. Повезло мне с квартирой...

— Везет, везет, а потом и назад повернет, — хмуро заметил Лобов. — Никто не подозревает тебя?

— Что вы! Староста, как увидел, что я серебряными рублями расплачиваюсь, так сразу за своего принял. Вроде бы даже в зятья меня метит, — смутился Тихон.

О том, что кто-то следил за ним с Машей из покоев настоятеля, не сказал. Может, почудилось ему это, а он людей взбулгачит.

— Ворота в монастырь на ночь закрываются?

— Замок нехитрый — скоба.

— А как в дом наместника попасть?

— Ночью там Пашутка. Думаю — мне он откроет...

Лобов положил план монастыря в карман, задумался — чем-то рассказ Тихона насторожил чекиста.

— Нет, нельзя тебе больше оставаться тут. Будем брать Варлаама сегодня же ночью...

Когда Тихон подошел к дому старосты, со скамейки поднялась Маша, взволнованно спросила:

— Вы где были?

— Прогуливался. Надышался в церкви свечным духом — голова разболелась.

— Вас отец искал.

— Случилось что? Зачем я ему потребовался?

— Не знаю. Я его в Покровскую церковь послала, он туда пошел.

Тихон и вовсе растерялся.

— Зачем вы это сделали?

— Сама не знаю, — опустила девушка голову, затеребила косу.

— Нехорошо получилось, — расстроился Тихон. — Батюшка ваш подумает — я от молитв отлыниваю.

— Идите быстро в Преображенскую, — посоветовала Маша. — Отец вернется — я скажу, что ошиблась.

Они посмотрели друг другу в глаза. Странный произошел между ними разговор, непонятный. Но продолжать его и выяснять, почему Маша обманула отца, было некогда...

Через несколько минут в Преображенскую церковь заявился Сафонов. Увидел Тихона среди богомольцев у самого амвона, перекрестился и ушел.

Тихон шевелил губами, клал поклоны, а сам все думал: почему забегал по монастырю, разыскивая его, староста? Может, показались подозрительными вчерашние расспросы? Почему обманула отца Маша? А если это проверка? Может, рассказала она отцу о своих подозрениях? Может, верно говорил Лобов — хватит судьбу испытывать? Не убраться ли отсюда, пока не поздно?.. Нет, сейчас уходить нельзя, вся операция сорвется.

За ужином Сафонов опять расспрашивал Тихона об отцовском хозяйстве, подтрунивал над дочерью, что она с таким монашеским характером в девках засидится.

Тихон совсем было успокоился, а тут невзначай поймал на себе подозрительный взгляд старосты. Сафонов тут же отвел его в сторону, но Тихон понял — староста следит за ним. Вчера Сафонов так не смотрел. Значит, в чем-то Тихон допустил оплошку. Где? Когда? Как теперь открыть монастырские ворота?

Ничего другого не придумал, как пораньше лечь спать. Если староста решил следить за ним, пусть не спит, пусть помучается. А сон свое ночью возьмет.

Так и случилось. Долго в своей комнате ворочался староста с боку на бок, кряхтел, бормотал под нос то ли молитвы, то ли проклятия. В сенях попил воды из ведра, прислушался, как дышит постоялец. Опять забрался в скрипучую кровать, притих. А через полчаса захрапел так, что если бы Тихон и спал, то пробудился бы от храпа.

В эту ночь он лежал в кровати не раздеваясь, только сапоги снял. Часы в комнате старосты пробили два часа. Тихон босиком, на цыпочках, вышел на крыльцо, прикрыл дверь, обулся.

Небо затянуло пологом туч, только над самой головой — прореха. В ней несколько тусклых звезд-крупинок.

«Хорошо хоть — собака сдохла», — подумал Тихон, отворил калитку.

В темноте монастырские строения едва угадывались, слева непроницаемо чернела стена. Тихон прокрался к воротам. Нащупал проржавевший засов, с усилием сдвинул его в сторону. Открыл тяжелую, обитую металлическими полосами дверь и сразу услышал из темноты:

— Тихон?

— Я, товарищ Лобов.

— Всё в порядке?

— Ни огонька. Проходите...

В монастырь проскользнули чекисты, рабочие с винтовками. Лобов вполголоса отдавал приказы. Одни побежали к монастырским кельям, другие — на колокольню. Несколько человек остались у ворот. Двое, с «максимом», залегли напротив дома наместника.

Лобов и Тихон подошли к дверям, прислушались. Из дома — ни звука. Так же тихо и на всем подворье. Монастырь спал. Или затаился.

Тихон взглянул на чекиста, постучался. Глухие удары словно завязли в тишине внутри мрачного дома наместника. Тихон нашел чугунное кольцо в двери, постучал им сильно, настойчиво. Под дверью обозначилась полоска неверного желтого света, скрипнула ступень.

— Кто там?

Тихон узнал голос Пашутки.

— Это я, ваш постоялец. Меня Тимофей Силантьевич послал, открой.

— Зачем послал? — громко зевнул Пашутка.

— К иеромонаху Варлааму гости пришли.

— А почему он сам не проводил? — допытывался Пашутка.

— Занедужил он, поясницу ломит...

Щелкнул засов, Пашутка приоткрыл дверь. В руке у него горела толстая свеча в бронзовом шандале. Ее колеблющийся язычок осветил заспанное лицо парня.

Пашутка внимательно посмотрел на Лобова и неожиданно сказал:

— Заждались вас.

Видимо, Пашутка принял Лобова, одетого в наглухо застегнутую шинель, за того самого гостя, которого ждали вечером.

Лобов усмехнулся, за козырек надвинул офицерскую фуражку на глаза и небрежно произнес:

— Дорога длинная, задержался.

— А отец Варлаам спит уже. Может, до утра подождете?

— Некогда мне ждать, парень! — повысил голос Лобов.

— Хорошо, хорошо. Я разбужу его, — залепетал Пашутка. — Постойте здесь, я мигом...

— Не утруждай себя, я сам разбужу иеромонаха. — И Лобов вынул из кармана револьвер.

Толстые губы Пашутки от страха задрожали, задергалась свеча в руке. Тихон взял ее, легонько подтолкнул парня к лестнице:

— Веди гостя к Варлааму. И ни слова больше,..

Поднялись на второй этаж, открыли дверь, на которую безмолвно кивнул бледный Пашутка.

В комнате с тяжелыми низкими сводами пахло винным перегаром и табаком. Вся она была заставлена громоздкими комодами, креслами, на полу — толстые ковры. В углу, на широкой божнице, — массивные иконы, на столе под ними — порожние бутылки.

Отец Варлаам спал, с головой укрывшись стеганым одеялом. Лобов и Тихон подошли к кровати, из-под подушки чекист осторожно вынул наган, две лимонки.

Иеромонах не проснулся.

Тогда Лобов рывком сорвал с него одеяло. Варлаам замычал, заворочался. Проснувшись, сунул руку под подушку. Не найдя там ничего, вкочил на ноги. Увидев наведенный на него револьвер, ругнулся и упал на кровать, пружины взвизгнули под его грузным телом.

— Так, святой отец, все царство небесное проспите, — сказал Лобов.

— Ловко, сволочи, работаете. Когда только научиться успели, — прохрипел иеромонах, начал ругаться, как крючник с пристани.

Тихон со свечой подошел ближе. Пригляделся к человеку на кровати и удивленно протянул:

— Ба, старые знакомые!..

Перед ними в нижней солдатской рубахе с вязочками вместо пуговиц сидел сам полковник Сурепов — начальник перхуровской контр­разведки! Бритоголовый, под глазами мешки, нижняя губа брезгливо выпячена.

— Не узнаете, полковник? В гимназии Корсунской меня Алумову в заместители сватали?

— То-то мне вчера твоя физиономия знакомой показалась, — сплюнул Сурепов, рявкнул на Пашутку: — Ты чего их пустил, раззява?

— Так вы гостей ждали... Я думал... — всхлипнул Пашутка.

— И сам дурак, и отец у тебя дубина — нашел выгодного постояльца... из чека.

— Может, сразу скажете, кого в гости ждали? — задал вопрос Лобов.

Тихону показалось, что чекист не удивился, встретив здесь начальника контрразведки. Видимо, догадывался, кто мог скрываться под личиной иеромонаха.

— Черта лысого, только не вас! — снова рявкнул Сурепов и замолчал, уставясь в пол.

В соседней комнате храпел мертвецки пьяный монах Федор. Тихон, перевернув его на спину, узнал Поляровского, помощника Сурепова, Пытался ротмистра разбудить — ни в какую.

— Вода есть? — спросил Тихон Пашутку. — Давай сюда...

Пашутка принес от дверей ведро. Зачерпнув полный ковшик, Тихон выплеснул его Поляровскому в лицо. Только после этого ротмистр проснулся. Сообразив, что арестован, заметно протрезвел.

— Кончен бал, гасите свечи, — ухмыльнулся он. — Сурепов не удрал?..

— Вас, ротмистр, дожидается.

— Вот и хорошо, за компанию и черт перекрестился...

Позднее, на допросе, выяснилось, что Сурепов, увидев Тихона с Машей, приказал старосте последить за постояльцем. Поляровский неделю пил запоем. Но вечером в монастыре ждали человека, который, по словам Сафонова, знал всех заволжских рабочих в лицо. Поэтому окончательное опознание нового богомольца оставили на утро.

После допроса Лобов заметил:

— Если бы гость полковника пришел раньше — живым бы они тебя, Тихон, отсюда не выпустили...

Хотя Сурепов на допросе так и не сказал, кого ждал вечером, Тихон был уверен — Алумова.

При обыске в подвалах дома наместника и в монастырских кельях нашли оружие, в киотах икон — десятки чистых паспортов, украденных во время мятежа из городского банка, документы пассажиров парохода «Григорий», тысячи царских рублей и связки отпечатанных контрреволюционных воззваний «К братьям-крестьянам».

Монастырь оказался настоящим подпольным штабом оставшихся на воле мятежников.

После того как в кельях взяли сонных монахов-офицеров, арестовали и Сафонова. Когда их выводили из монастыря, Тихон увидел возле дома старосты Машу. Закутавшись в черный платок, неподвижно стояла она, глядя, как Тихон медленно приближается к ней, перепоясанный ремнем с кобурой, из которого торчала рубчатая рукоять револьвера.

Тихон не успел произнести ни слова.

— Так вот какая твоя вера...

Маша резко повернулась и ушла в дом со ставнями.

В эту минуту Тихон был уверен, что больше никогда не встретится с девушкой: разные дороги выпали им в жизни.

След

Арестованных отвезли в Губчека, вернулись в Заволжье. А здесь митинг — ровно через сорок дней после подавления мятежа мастерские были восстановлены.

По этому случаю собрались в самом большом цехе — в котельном, возле которого в пятом году заволжские рабочие впервые схватились с жандармами.

В президиум избрали и Тихона. Неловко чувствовал он себя за столом, накрытым красным полотнищем. А тут еще старик Дронов уставился из первого ряда, словно выпытывая, что у тебя за душой, не рано ли тебе, парень, в президиуме рассиживать?

Бурлил, шумел котельный цех — гулкий, огромный, с тяжелыми закопченными перекрытиями. Пора бы открывать митинг, а Степан Коркин все на часы поглядывает.

— Кого нет? — спросил его Иван Резов.

— Обещал приехать секретарь Губкома. Еще подождем...

Но митинг так и пришлось Коркину открывать без секретаря. Выступил сам, дал слово Ивану Резову.

Трудно было искоренять контрреволюцию, но не легче — восстанавливать разрушенное. Во время боев с мятежниками несколько раз переходили Заволжские мастерские из рук в руки. Гулял по деревянным постройкам огонь, цокали по станкам пули, била по цехам артиллерия. Гибли люди, и гибло оборудование, которого и до мятежа не хватало.

Работали по четырнадцать часов, без выходных. Не было нужных инструментов, металла. Слышал однажды Тихон, как ворчал старик Дронов:

— Ты мне хоть меньшевиком, хоть большевиком зовись, но чтобы в столярке наждачный круг был. При царе Николашке и то такой нужды не знали. До-жи-лись, тьфу ты, господи...

Только вспомнил Тихон старика, а он и поднимается к столу президиума.

— Весь митинг испортит старый хрыч, — шепнул Тихон Резову. — Начнет направо и налево рубить, всем достанется...

Дронов стянул замасленный картуз, сунул его в карман.

— Мастерские мы восстановили, это факт, — сипло произнес старик, глядя на носки своих стоптанных сапог. Но тут резко поднял лысую голову и заговорил легко и складно, будто всю жизнь ораторствовал: — О том, что до молочных рек и кисельных берегов нам еще далеко, тут уже говорили. Я о большевиках хочу сказать. Насмотрелись мы в мятеж, как всякие меньшевики да эсеры правили. Не дай бог рабочему человеку такой власти — без штанов оставит. А вы, большевики, крепкий народ, правильный: царя спихнули, Керенского передюжили, офицеров из города вышибли. Был бы помоложе — записался бы в вашу партию. На старости лет новый вы мне интерес дали — работать не на хозяина, а на себя. Спасибо вам. — Дронов низко, в пояс, поклонился президиуму и под аплодисменты всего цеха спустился вниз.

Тихона так поразило выступление желчного старика, что он чуть не присвистнул. Вырвалось:

— Ну, Дронов! Что это с ним?

— Чего удивляешься? — улыбнулся Иван Алексеевич. — После мятежа у многих настрой переменился. Теперь выстоим...

К столу президиума пробрался из толпы коренастый мужчина в тужурке. Узнал его Тихон: это был товарищ Павел, новый секретарь Губкома.

Секретарь наклонился, что-то сказал Коркину на ухо. В неумолкнувшем после выступления Дронова шуме Тихон слов не расслышал, но понял — случилось страшное.

Разом потемнев лицом, Степан Коркин тяжело поднялся с места. Дождавшись, когда цех утих, предоставил слово секретарю Губкома. Тот встал перед столом президиума, оглядел ряды рабочих и вымолвил неожиданно тихо:

— Товарищи! Сегодня пришло сообщение из Москвы — тридцатого августа после митинга на заводе Михельсона во Владимира Ильича Ленина стреляли, две пули опасно ранили нашего вождя...

Огромный цех охнул, как один человек, и замер.

— Состояние Владимира Ильича тяжелое. Врачи борются за его жизнь...

То, что секретарь говорил дальше, Тихон понимал с трудом. Не шевелясь смотрел в толпу, не в силах справиться со страхом за Ильича. Словно серый туман наплыл в просторный цех, сурово изменил знакомые лица.

Потом один за другим выходили на помост рабочие и, потрясая темными кулаками, требовали безжалостной кары тем, кто поднял руку на Ильича.

— Куда чекисты смотрели? — спрашивал секретаря пожилой котельщик. — В «Правде» еще в январе писали — машину Ленина обстреляли в Петрограде. Помню, как статья заканчивалась: «Да здравствует красный террор против наймитов буржуазии». Долго этот террор будет только на бумаге?

— Правильно, хватит цацкаться с буржуями!..

— Смерть за смерть!..

— Даешь красный террор! — кричали рабочие из цеха.

Секретарь Губкома вынужден был опять взять слово. Веско сказал возбужденным, мрачно глядевшим на него рабочим:

— На этот раз спуску бандитам не будет. И чекисты свое дело делают, товарищи. Нам стало известно — ими задержана некая Каплан, которая стреляла в Ленина. На первом допросе она заявила, что ни к какой партии не принадлежит. Только вряд ли так. Думаю, чекисты разберутся в этом и мы узнаем, кто стоял за ее спиной.

— Ясно кто — эсеры, — послышалось из зала.

— Фамилия немецкая. Может, немцы за Мирбаха мстят?

— Даешь красный террор! — опять вскинулись кулаки...

Иван Резов зачитал резолюцию:

— «Смерть поднимающим руки на наших вождей! Мы, рабочие Заволжских механических мастерских, требуем массового красного террора против буржуазии и ее агентов. Тесней сплотим ряды вокруг партии большевиков — единственной защитницы пролетариата и беднейшего крестьянства!»

Потом пели «Интернационал». И дрожали от суровых голосов массивные стены котельного цеха...

Сразу после митинга к Резову и Тихону подошла пожилая женщина, отозвала их в сторону. Смуглое вспотевшее лицо ее было в пыли. Поправив на растрепанных волосах белый платок, спросила негромко:

— Вы разыскиваете Алумова?

— Где он? — резко подался к ней Тихон.

— У нас в селе скрывается, в Никольском. У братьев Кирьяновых. Мужик у меня пошел сегодня утром в лес кольев нарубить, видит — кто-то огородами крадется. Ну и разглядел кто — Алумов. Проследил, как он к Кирьяновым постучался, и меня к вам послал, чтобы во весь дух мчалась. Сам-то не мог — с германской на одной ноге приковылял. За домом следит.

— Собирай ребят посноровистей — и туда, — приказал Резов Тихону. — Хотелось бы с вами, да у секретаря Губкома ко мне дело есть.

Договорившись с женщиной, чтобы она дожидалась возле мастерских, Тихон подскочил к группе рабочих, назвал пятерых.

— Забежим за винтовками — и в Никольское.

— Что там? — спросили его.

— Алумова будем брать! — выпалил Тихон.

В штабе оперативного отряда рабочие вооружились и через полчаса вышли на дорогу к селу. В мягкую пыль был вдавлен четкий узорчатый след велосипедных шин. Дорога петляла, разветвлялась, но след вел все дальше, к Никольскому. Не поднимая головы, Тихон топал по нему сапожищами, обливался потом.

— Мужик-то у тебя что, большевик? — поинтересовался он у женщины.

— Какое там! С фронта вернулся на весь свет злой. Мало, говорит, русских людей немец поубивал, так теперь сами с этой революцией друг друга изводим.

— И теперь так считает?

— А кто его знает, после мятежа молчит целыми днями. Попробуй выведай, что у него на уме. У нас на всю деревню один большевик — Тимофеев.

— Как в селе мятеж приняли?

— По-разному. Вечером седьмого Алумов с офицерами на машине прикатил, десятский согнал мужиков на собрание. И начали пугать — кто не запишется в ихнюю Добровольческую армию, у того дом сожгут, а самого к плетню. Братья Кирьяновы и еще четверо кулаков записались, а бедняки ругаются — надо косить, а офицеры винтовку вместо косы суют. Скоро ли прикончат, проклятущих? Силком заставили мужиков в Заволжье идти, а они по дороге и разбежались. Так-то мятеж у нас встретили, по-разному: кулаки — за белых, бедные — за Советы...

На пригорке, над мелкой речушкой, замаячила белая шатровая церковка. Возле нее сгрудились темные избы, целился в тусклое небо колодезный журавль.

Не снимая сапог, перешли речку, следом за женщиной огородом пробрались к ее дому. Ступали осторожно, стараясь ничем не нарушить тишину предвечернего села.

Но что это? За домом, на улице, Тихон услышал возбужденный ропот. Выглянул из-за сруба — у соседней избы толпились люди. Женщина бросилась вперед, за ней — Тихон, рабочие с винтовками.

Увидев отряд, толпа затихла, расступилась. У крыльца, раскинув жилистые руки, лежал бородатый мужик с деревянной культяпкой вместо правой ноги. На светлой рубахе расползлось темное кровавое пятно, остекленевшие глаза удивленно уставились в небо.

Вскрикнув, женщина упала на колени, уткнулась лицом в плечо убитого и застонала, забилась в плаче.

— Поздненько пришли, товарищи, — протолкался к Тихону рябой мужик в выцветшей солдатской гимнастерке навыпуск. — Предупредили Алумова.

— Кто сказал, что он был здесь? — насторожился Тихон.

— Сам Кузьмич. Мы когда к нему подбежали, он еще дышал. Тимофеев я, председатель комбеда. Того, кто предупредил, видел — изба у меня насупротив. Он к дому Кирьяновых полчаса назад подъехал.

— Подъехал? На чем?

— На велосипеде.

Тихон вспомнил узкий отпечаток узорчатых шин. Так вот куда вел след!

Значит, Алумова предупредил кто-то из мастерских. Но кто знал о готовящемся аресте? О том, где скрывается меньшевик, женщина сказала только ему и Резову, рядом никого не было. Неужели кто-то из отряда шепнул велосипедисту и он помчался в село? Но ведь никто ни на минуту не отлучался из отряда!

И тут кровь ударила Тихону в лицо, голову словно обручем стянуло — вспомнил, как сам же выпалил, что отряд идет арестовывать Алумова!

Тот, кто предупредил меньшевика, был в толпе и знал, у кого мог скрываться Алумов. Пока они ходили в штаб за винтовками, он вскочил на велосипед — и сюда, в Никольское.

— Откуда-то от вас, с вашей стороны, подъехал, — подтвердил его догадку Тимофеев. — Алумов с братьями сразу бежать. Тут Кузьмич у них на пути и встал. Это его сам Алумов пырнул, совсем озверел...

Возле дома Кирьяновых след велосипедных шин пропал.

К селу подступал лес, в нем и скрылись бандиты. Но неизвестно, в каком направлении пошли потом. А уйти за это время они могли далеко, леса тянулись до самого горизонта.

В подавленном настроении, ни с чем вернулся отряд в Заволжье. Отпустив рабочих по домам, Тихон зашел в кабинет Резова. Положил на стол кобуру с револьвером и рассказал все, как было.

— Я виноват, дядя Иван. Из-за меня человек погиб. Я Алумова упустил... Судить меня надо...

— Возьми! Это тебе не бирюлька, чтобы кидаться ею! — подвинул Резов наган. — А судить... Сам себя суди. Но лучше — найди этого велосипедиста. Если он знал, где Алумов скрывался, то наверняка и сейчас знает, где он.

— Видимо, велосипед был в мастерских. Значит, он на нем на работу ездит, — предположил Тихон.

— А таких у нас немного. Составишь список — покажешь. Без меня ничего не решай, уж больно горячий...

Список владельцев велосипедов Тихон принес на следующий день. В нем было четверо: Коркин, Дронов, кассир Кусков и литейщик Пашнин. Фамилия Пашнина подчеркнута жирной линией.

Тихон объяснил Резову:

— Он всем говорит — велосипед у него украли вчера, сразу после митинга. Но и сам Пашнин куда-то исчез и появился дома только поздно вечером. Утром сказал в цехе, будто навещал раненого брата в госпитале. Предлагаю вызвать и прижать к стенке фактами...

— Не надо!

— Что не надо? — не понял Тихон.

— Не надо вызывать Пашнина и прижимать к стенке! — вскочил Резов со стула и заходил по кабинету. Тихон недоуменно следил за ним, не понимая, что его вывело из себя.

— Я точно узнал, — остальные из Заволжья не выезжали, — добавил Тихон.

— Ну и что из этого? — остановился перед ним Резов.

— Значит, Алумова предупредил Пашнин, все сходится.

— Главное не сходится — не такой Пашнин человек, чтобы сделать это! — зло сказал Резов. — В партию он не вступил, но в самое тяжелое время был с нами, в пятом году мы вместе с ним возле котельного цеха жандармов били.

— Но ведь факты, — растерянно вставил Тихон — еще никогда старик с такой яростью не набрасывался на него.

— Ты эти факты один к одному слюнями приклеил! — не успокаивался Иван Алексеевич. — Помнишь, когда мы сидели в арестантском вагоне, рядом стреляли?

— Я думал — в Сережку Колпина.

— Это Пашнин и еще двое рабочих из мастерских пытались освободить нас, тебя — дурака.

— Да ну?

— Вот и ну! Их поймали, Алумов хотел ночью втихомолку расстрелять. Только не удалось — пошел дождь, часовые попрятались, и они бежали через окно. И брат Пашнина без обеих ног лежит сейчас в госпитале. Вот что ты должен был узнать в первую очередь, а не фактики подбирать. Не ожидал я от тебя такой прыти.

— Извини, дядя Иван, погорячился. Я же говорил — меня бы рядовым лучше...

— Вот пока молодой — и учись, старого не переучишь, — остыл, перекипел Иван Алексеевич. — Бдительность и подозрительность не одно и то же. Не верю я Троцкому, что мировая революция вот-вот грянет, борьба еще только разгорается. И много дров мы можем наломать, если перестанем верить друг другу.

— Что же мне делать? Как поймать Алумова?

— Того, кто украл велосипед, теперь не зацепишь — бросил его где-нибудь, а сам в Заволжье пешком вернулся. А за Алумовым, уверен, черный след дальше потянется. Так что займись другими делами, рано или поздно меньшевик опять заявит о себе...

Письмо

Как в воду глядел старый рабочий — в лесах под Никольским появилась новая банда. Верховодил ею сам Алумов.

Несколько дней оперативный отряд Коллегии гонялся за бандой, пока не прижал ее к непроходимому болоту. В перестрелке братья Кирьяновы были убиты, трое кулаков сдались. От них узнали — за день до того, как рабочие нагрянули на хутор, где обитала банда, Алумов ушел в сторону Заволжья. Непонятно было Тихону: повезло главарю или опять кто-то предупредил его?

Сказал о своих подозрениях Резову.

— Может, и предупредили, уж больно часто ему везет. Читай, что о нем пишут, — протянул Иван Алексеевич плотный листок серой бумаги.

Тихон с трудом начал разбирать буквы, выведенные то ли малограмотным, то ли человеком, писавшим левой, непривычной рукой:

«Товарищи. Алумов, которого вы разыскиваете, скрывается у своей сестры Лидии Ефимовны, что живет на разъезде седьмой километр. Сведения верные — сам видел, как ночью Алумов пробирался к ней. Не упустите убийцу! Письмо не подписываю, хотя всей душой с вами».

— Делали мы обыск у сестры. Пусто, — буркнул Тихон.

— Было пусто, а теперь, выходит, там Алумов. Не люблю я такие писульки — без подписи. Но и отмахиваться нельзя, проверить надо...

В дом Алумовой Тихон и трое вооруженных рабочих вошли вечером. Хозяйка — рослая старуха с черными, еще густыми волосами — в одиночестве сидела за самоваром. Съязвила, кривя впалый рот:

— Опять Мишку ищете? Крепко он вам насолил, если успокоиться не можете, к старухе чаще, чем к девкам на свидание, бегаете.

— Давно брата видели? — спросил ее Тихон, приказав рабочим начинать обыск.

— У него своя жизнь, у меня — своя. Незачем нам видеться. — Опорожнив блюдце с запашистым морковным чаем, хозяйка платком утерла пот со лба, вместе со стулом пересела в угол комнаты, где громоздился огромный дубовый шкаф. Сложила полные руки на груди, поджала губы и застыла изваянием, бесстрастно взирая, как рабочие спускаются в погреб, поднимаются на чердак, простукивают стены.

Обыск ничего не дал, надо уходить, но Тихон медлил. Вспомнил, как встретила их Алумова, когда делали первый обыск, — зверем кидалась, хоть связывай. А сейчас с места не тронется. Сидит, будто обыск и не касается ее.

Прошел мимо шкафа раз, другой. И заметил — глаза хозяйки словно отталкивают его от угла, темнеют в затаенном испуге.

— Пересядьте, пожалуйста, — попросил он и увидел: лицо Алумовой перекосилось от ненависти. Не шелохнулась, запоздало делая вид, что не расслышала.

— Прошу вас пересесть. Иначе перенесем вместе со стулом.

— Надорветесь, — злобно процедила хозяйка, нехотя поднялась, теперь уже с явным беспокойством следя за Тихоном.

Открыл створки шкафа. Пахнуло нафталином, тяжелым запахом меха. На плечиках висели длинные платья старухи, пальто с лисьим воротником, какой-то старенький пиджак. Вынул все это, сложил на кровати. Опять подошел к шкафу, простукал заднюю стенку — звук глухой.

Что же так встревожило хозяйку?

Перебрал платья, взял мужской пиджак и спросил удивленно:

— Чей это, Лидия Ефимовна? Ведь вы одна живете.

— Покойного мужа, — не сразу ответила хозяйка, а глаза растерянные, бегающие.

Понял Тихон — находки этого пиджака и боялась Алумова, потому и к шкафу пересела. Проверил карманы, во внутреннем нащупал сложенный вчетверо листок. Старуха подалась вперед, словно хотела вырвать его из рук, но спохватилась, замерла.

Тихон подошел к окну, прочитал:

«Дорогая сестрица! Когда получишь это письмо, я буду уже далеко. Оставаться в родных местах мне никак больше нельзя. Чекисты буквально наступали на пятки, арестованы все, у кого я мог остановиться. Сначала подамся в Финляндию, а там видно будет. Может, еще и встретимся, не думаю, что большевики долго продержатся у власти. После неудачи мятежа мне стало ясно, что собственными силами Россию от большевистской заразы не вылечишь. Нужно начинать из-за границы, идти на Советы с американцами, французами, англичанами. С самим дьяволом, если он тоже ненавидит большевиков. Только на этом пути нас будет ждать победа, и я верю в нее. Извини за волнения, которые я невольно причинил тебе. Если и встретимся, то в новой, освобожденной России. Целую, твой Михаил».

— Кто вам передал это письмо?

— Я не знаю этого человека, — оправдывалась хозяйка. — Отдал и сразу ушел. Сказал только, что здесь проездом.

— Когда это было?

— Позавчера. Молодой человек в штатском, но очень похож на офицера. Появился и исчез, я его и разглядеть-то как следует не успела. Наказывал — письмо сожгите. А я пожалела, сунула в пиджак, который Михаил оставил у меня как-то. На память о нем спрятала, а вон как вышло...

В кабинете Резова Тихона дожидался Лобов.

— Ну что? Опять Алумов ушел?

Тихон молча протянул письмо, чекист и Резов склонились над ним.

— Всё, смотался бандит. Такого мерзавца выпустили, — расстраивался Тихон.

Иван Резов в сомнении поскреб щеку.

— Странное бегство. Алумов — такой враг, что десятерых стоит. И вдруг за границу бежит.

— Ничего странного. Земля у него под ногами горела, понял — не сегодня завтра словим его.

Лобов свое мнение при себе оставил, письмо забрал в Губчека.

Думал Тихон — больше не услышит об Алумове, исчез меньшевик из Заволжья, но спустя месяц в Коллегии опять говорили о нем...

Особняк

Иван Резов, побывав в Заволжских мастерских, зашел в кабинет к Тихону, рассказал:

— Столяр Дронов поймал меня в цехе. У них в Росове в собственном особняке проживает отставной царский генерал Валов. Старый уже, поэтому его и не тронули. Но вот что интересно — в мятеж генерала дома не было, куда-то отлучался. А после мятежа опять объявился как ни в чем не бывало. И в это же время у него прислуга пропала, генерал говорит — она к родственникам в Углич уехала.

— Почему же Дронов раньше молчал, в Коллегию не пришел?

— Дронов обо всем этом только что узнал от своей жены — генерал взял ее в домработницы. Она же сказала, что в доме генерала появились гости. Одеты обыкновенно, а друг друга по-военному называют: прапорщик, поручик, капитан. Но это еще не все — раньше генерала навещали монахи из святой обители. Чуешь, куда дорожка тянется? Больше того — в дом приходил человек, которого генерал называл Алумовым.

— Алумов уехал отсюда, вы же сами читали письмо, — напомнил Тихон.

— Ну, читал.

— Значит, он у генерала раньше был.

— Если бы так. То-то и оно, что Валов с этим гостем позавчера разговаривал.

Тихон с недоверием уставился на Резова.

— Выходит...

— Выходит, обвел Алумов вокруг пальца и сестру-старуху, и нас. Ее успокоил, что братец в безопасности, а нам внушил, что его нет в Заволжье. По правде говоря, я и после письма сомневался, что он удрал отсюда, Алумов — организатор, это враг не случайный, не временный. Он своим путем пойдет до конца. А ума и изворотливости ему не занимать.

— Не ослышалась ли Дронова? — все еще сомневался Тихон.

— Вряд ли. Убийства и грабежи не прекращаются, банды рядом кружат, выжидают чего-то. Думаю, на новый мятеж надеются. И Алумов тут как тут. Такая вот кадриль... Ну, что будем с генералом делать?

— Слежку за домом они быстро заметят.

— Согласен. Наверное, и прежняя домработница не случайно пропала.

— Послать в Росово отряд и захватить всех, кого застанем у генерала.

— С Лобовым бы посоветоваться, так его в Губчека нет, я уже звонил.

— Он бы то же самое посоветовал. А иначе и гости упорхнут, и генерал с ними.

— Быть по-твоему. Но с условием — я с отрядом иду. Договорился с Дроновым, он обещал помочь. Знаю, где его дом, так что пригожусь. А командуй сам. Когда выйдем?

— Днем генерала врасплох не застанешь... Пожалуй, лучше всего в сумерках, вечером...

И только зашло солнце — отряд направился в Росово. Остановились в кустарнике возле крайней избы, Резов и Тихон зашли к Дроновым, попросили хозяйку проводить отряд к дому генерала.

— Ох, боюсь я, боюсь, — запричитала она. — Убьют они меня!..

Дронов прикрикнул на жену — она заплакала.

— Ладно, вы нам только посоветуйте, как лучше проникнуть в особняк, — сказал Тихон.

Хозяйка немного успокоилась, взяла карандаш и стала коряво рисовать, где и что в доме генерала расположено.

— Вот коридор... Сюда двери — там генерал в кабинете спит. Это — по-ихнему гостиная, тута гости спят. И еще комнатка в сад окном. За стенкой зала — в нее меня не пускали. Я подглядела — там одна пыль, какие- то ящики и стружка на полу. Сюда — кухня, тоже окном в сад...

Неожиданно хозяйка прошептала:

— А в кухне-то окно едва держится!

— Как это? — не понял Тихон.

— Шпингалеты отвалились. Чуток дерни — они и вылезут! Я сама шурупы пальцами запихивала...

Резов и Тихон переглянулись.

— Ну, спасибо. Пожалуй, это окошечко нам сгодится, — поблагодарил хозяйку Тихон.

— Ой, парень! Чуть не забыла — там возле плиты помойное ведро стоит, и под окном на лавке ведро с водой!.. Не задень, шуму будет — весь дом всполошишь...

— Я с вами пойду! — решил Дронов. — Знаю я, где это окно, не найти вам без меня.

— Куда тебе, старому, по чужим садам лазить?! — всплеснула руками жена.

— Молчи, старуха! Ничего ты в политике не смыслишь! — начал одеваться Дронов.

Тихон предупредил рабочих из отряда, что возможна перестрелка.

— Я проведу так, что не заметят. Только не шуметь... Ну, с богом, — наспех перекрестился Дронов.

Запущенным садом подошли к особняку генерала — кирпичному дому с обвалившейся штукатуркой, со слепыми, зашторенными окнами. Окружили его, вслушались в тишину.

Вспомнилось Тихону, как почти год назад отряд Лобова вот так же подкрадывался к губернаторскому особняку; как после ограбления кассы Заволжских мастерских красногвардейцы окружали дачу на берегу Волги; как совсем недавно чекисты и рабочие из оперативного отряда проникли в монастырь, где скрывался загадочный иеромонах Варлаам.

И вот Тихон проводит операцию самостоятельно. Опыт есть, но все ли учел в новой обстановке? Правильно ли расставил людей? Дорого будет стоить ошибка: платить за него придется жизнью товарищей, которые ждут его приказа.

Пригибая головы, Тихон, Резов и Дронов проскочили вдоль стены к окну кухни. Тихон осторожно нажал на створку рамы — она скрипнула, плавно подалась. Надавил посильнее — створка отошла в сторону. Прислушались — в доме ни звука.

Первым в открытое окно полез Тихон, за ним — Резов. Старик Дронов на корточках присел под окном.

Прежде чем ступить на лавочку, Тихон отодвинул ведро с водой в сторону, спустился на пол. Следом за ним — Иван Алексеевич.

— Дядя Иван, не пульни в спину...

Мимо плиты, стараясь не задеть невидимое в темноте вёдро с помоями, прошли в коридор. Здесь пахло пылью, кошками, табачным перегаром. Слева — там, где была гостиная, — из-за двери доносился храп.

Тихон коленом задел за какой-то угол, видимо за сундук, со скрежетом сдвинул его с места. Справа, где генеральский кабинет, раздался прокуренный бас:

— Вадим Петрович, вы? Черт вас носит...

Тихон, кажется, и дышать перестал, Резов щелкнул взводимым курком.

За дверью звякнули пружины кровати, кто-то зашаркал шлепанцами.

— Теперь мне не уснуть! — недовольно буркнул человек в длинном халате, появившись в прихожей. — Похмелиться, что ли, ходили?

— Угу! — сказал Тихон и рукоятью нагана наотмашь ударил его по голове. Человек в халате охнул, упал навзничь.

Тихон ворвался в заставленную кроватями гостиную выстрелил в потолок и закричал во все горло:

— Дом окружен! Оставаться на местах! Руки вверх!

Очумело хлопая сонными глазами и еще не понимая — происходит это во сне или наяву, гости генерала покорно подняли руки.

И вдруг в соседней комнате с треском распахнулось окно, снаружи особняка звонко ударил винтовочный выстрел. Тихон стремглав бросился туда. С высокого подоконника ему под ноги упал грузный человек в бязевой рубахе, босой.

Лицо показалось Тихону знакомым. Наклонился над трупом — перед ним лежал пристав Зеленцов.

— Что, готов? — заглянул в окно рабочий, выстреливший из засады.

— Обязательно в башку было целить?

— А я не целил, пальнул, да и все...

При обыске в запущенных комнатах, на чердаке, в сараях нашли оружие, пачки документов, деньги.

— Я так думаю: после разгрома в монастыре контра в Заволжье отсюда инструкции получала, — заметил Резов, делая опись обнаруженного.

Тот, кого Тихон наганом ударил в прихожей, был хозяином дома — генералом Валовым. Не сразу пришел он в себя. На вопросы не отвечал — то ли все еще не оправился от удара, то ли решил молчать.

Гости оказались словоохотливей, и предположение Резова подтвердилось — из особняка тянулись связи ко многим оставшимся на свободе мятежникам. И не только в заволжские села, но и в центр города — туда частенько перебирался Зеленцов. О многом мог бы он рассказать.

Тихон еще раз поговорил с женой Дронова. Та стояла на своем: в дом приходил человек, которого Валов называл Алумовым...

Ночью Тихон дозвонился до Губчека, утром Лобов был в Заволжье. Отправив арестованных в центр, чекист остался на собрании заволжских коммунистов. Перед этим в чем-то настойчиво убеждал Ивана Алексеевича. Когда обсудили хозяйственные вопросы, попросил слова:

— Недавно Совет Народных Комиссаров вынес постановление: направить в ВЧК для ее усиления надежных, проверенных коммунистов. И мы, товарищи, обращаемся к вам с просьбой в аппарат обновленной Губчека выделить таких из своей организации....

— Какие будут предложения? — хмуро спросил Резов заволжских большевиков.

— Тут поразмыслить надо.

— На серьезное дело людей посылаем.

— И так после мятежа многих не досчитались...

Иван Резов мрачно поглядывая на Лобова, дал всем высказаться. Потом тяжело вздохнул, поднялся сам.

— Верно здесь говорили: людей нам и самим не хватает, с трудной просьбой обращается к нам Губчека. А помочь надо...

— Не крути, Иван. Выкладывай, что надумал, — бросил Степан Коркин.

— А если тебя пошлем — согласишься?

— Это как на корову седло надеть...

— То-то и оно, что не всякий туда подойдет... Короче, товарищ Лобов предлагает направить в Губчека Тихона Вагина. Я тут подумал — лучшей кандидатуры нам не найти. Это человек и стойкий, и проверенный...

— Каков Тихон — мы и без тебя знаем, не нахваливай. Ты лучше скажи: не жалко отдавать такого боевого парня? — не удержался Степан Коркин.

— Жалко, Степан, но что поделаешь — нашей чека такие вот и нужны.

— А как же Коллегия без него?

— Мы считаем, что свою работу Коллегия выполнила. Теперь задачу борьбы с контрреволюцией берет на себя Губернская Чрезвычайная Комиссия, усиленная новыми надежными работниками, — ответил Лобов.

— Будем голосовать? — обратился к собравшимся Иван Алексеевич.

— И так все ясно — Тихон самый подходящий, — выразил общее мнение Степан Коркин.

— Завтра в двенадцать будь в Губчека, — сказал Лобов Тихону после собрания. — Жить будешь там же, в общежитии. Служба такая — в любую минуту могут послать на задание.

— Поди, доволен, что из-под моего надзора выбрался? — сердитым взглядом уколол Резов парня. — Не загордись, чекист.

— Не забуду я твоей науки, дядя Иван. Не подведу.

— В этом я уверен, иначе бы не рекомендовал. А меня забудешь, и не клянись. Появятся новые друзья, новые учителя. Сестру когда последний раз видел?

— Как уехала — больше не встречались. Письмо прислала — на ткацкой фабрике устроилась.

— Давай-ка сегодня уезжай, не мозоль мне глаза. С сестрой повидайся, отдохни. А нам с товарищем Лобовым поговорить надо, — не поднимая головы, протянул Иван Алексеевич тяжелую, с мозолями руку.

Тихон порывисто обнял старика за костлявые плечи и выскочил за дверь. Хорош он будет чекист, если разнюнится...

Собрав в фанерный чемодан самое необходимое, Тихон простился с матерью Сережки Колпина.

— Так я, тетя Катя, и не сдержал своего слова — не поймал Алумова.

— Ты береги себя, — перекрестила его мать Сережки и заплакала.

Прежде чем повернуть к причалу, Тихон в последний раз посмотрел на родительский дом. У калитки, держа за руку сестренку с тонкими соломенными косицами, глядел ему вслед вихрастый мальчишка с облупившимся носом. У крыльца сердитая женщина-погорелка без мыла стирала в корыте белье.

Дом не опустел...

Чекисты

К ткацкой фабрике Тихон подошел к концу смены. Вспомнил, как из гимназии Корсунской арестованные с надеждой смотрели на красный флаг на башне фабрики. Он и сейчас — потрепанный ветром, но не полинявший — полыхал в пасмурном осеннем небе.

Заметил Нину среди таких же молоденьких работниц в косынках, окликнул. Сестра бросилась к нему, не стесняясь, поцеловала при всех.

— Тиша, родненький! Как я соскучилась!

Засмущался Тихон, снял худенькие руки сестры с плеч. А в толпе — смешок:

— Учитесь, девки, у заволжских — сами на шею бросаются, не ждут, когда парни осмелеют.

— Ну вас, языкастые, — отмахнулась Нина. — Это же брат мой. Правда — красивый?

Тихон не знает, куда и глаза деть. И тут заметил — одна из работниц без улыбки, внимательно, будто пытаясь что-то вспомнить, смотрит на него из толпы.

Хотел подойти к девушке, и не успел — она скрылась в толпе.

— Да вы что, знакомы? — удивилась сестра.

— Давно она у вас?

— Маша? С месяц. Говорит — круглая сирота, только что мать похоронила. Живет в бараках. Работящая девчонка, но молчит всю смену, словно и вовсе языка нет. А ты откуда ее знаешь? Рассказывай, Тихоня.

— Наверное, обознался я...

В ушах Тихона звучали слова, сказанные Машей в то утро, когда выводили из монастыря офицеров-монахов, ее отца: «Так вот какая твоя вера...»

От Лобова он слышал, что на допросе Сафонов признался, как семнадцатого июля, когда «Пчелка» причалила к Волжскому монастырю, на телеге увез староста в лес винтовки, которые Перхуров хотел раздать крестьянам. Сафонов показал чекистам тайник, других дел за ним не числилось.

Видимо, сразу после смерти матери ушла Маша из отцовского дома.

А какая теперь вера у нее, у Маши? Жаль, не удалось поговорить. Но не все потеряно — теперь он знает, где ее искать. И может, одной они стали теперь веры, совпали их дороги?..

Повеселел Тихон от этой мысли. Весь вечер рассказывал сестре, что нового в Заволжье, она — о делах на фабрике.

Вернулся с работы дядя, похвастал:

— Взяли мы фабрику у Карзинкина. Теперь сами себе хозяева. Говорят, он подмахнул акт о сдаче — и глазом не моргнул. А племянник с гонором оказался — внизу добавил: «Не вечно». Только ошибается наследник — не видать ему фабрики как своих ушей.

— Хлопка не хватает. Норскую фабрику закрывают вовсе, а мы в одну смену работаем, — озабоченно произнесла Нина. — Смешиваем с хлопком лен, ткем для красноармейцев миткаль и бязь. Так хлопка еще месяцев на пять хватит, а как потом быть?

— Пока южные районы от беляков не освободим — хлопка не жди. Многие у нас с фабрики на фронт уходят, — сказал и осекся дядя, поймав испуганный взгляд жены.

Понял его Тихон: и ему сейчас бы на фронт. Сестра словно прочитала его мысль, настороженно спросила:

— А ты как, Тиша, в городе очутился?

— Да вот вызвали.

— Зачем?

— Буду в Губчека работать.

— Так ведь опасно! — ахнула Нина.

— Нужная работа, — поддержал его дядя. — Неспокойно в городе...

Эти слова Тихон вспомнил на следующий день, когда подходил к Губернской Чрезвычайной Комиссии. Нельзя допустить, чтобы город опять испытал ужас мятежа. Эти шестнадцать дней — как шестнадцать ран в памяти, которые не зарубцуются, не отболят.

И вот в сопровождении Лобова Тихон входит в кабинет председателя Губчека. Тот поднялся из-за стола, поправил широкий ремень на гимнастерке, пожал Тихону руку.

— Будем знакомы, товарищ Вагин. Садись, поговорим, — сказал он, сильно, по-волжски, окая. — Я слышал, вы в Заволжье крепко покорчевали контрреволюцию. Расскажи-ка о вашей Коллегии...

Как можно короче Тихон сообщил, с чего начала Коллегия, чем занималась. Предгубчека слушал внимательно, чуть покачивая коротко стриженной головой с глубокими залысинами, не сводил с Тихона внимательных усталых глаз.

Лобов понял — парень еще не оправился от волнения, добавил к его рассказу:

— По нашим сведениям, в мятеже участвовало шесть тысяч человек, две действовали в Заволжье. Из них около полутысячи — кадровые офицеры. Коллегия выявила двести активных участников мятежа, изъяла большое количество оружия...

— Да ты, товарищ Тихон, почти готовый чекист, — по-дружески сказал председатель.

— Правда, ему так и не удалось поймать своего заклятого врага — Алумова, — продолжил Лобов. — Но вчера вечером оперативный отряд под командой Ивана Резова арестовал меньшевика в доме сестры на разъезде «седьмой километр».

У Тихона был такой ошарашенный вид, что председатель Губчека, заглянув ему в лицо, громко рассмеялся.

— Расстроился, что не ты арестовал бандита?

— Обидно, — честно признался Тихон. — Два месяца гонялся за ним. Не пойму, как он у сестры оказался? Ведь он же за границу удрал. Значит, вернулся?

— Не поверил Резов тому письму. Загонял ты Алумова по Заволжью, все его явки раскрыл. Вот он и надумал у сестры устроиться, а чтобы вы ее дом больше не обыскивали, в Коллегию послал анонимку и свое письмо в пиджак сунул, — объяснил Лобов.

— Выходит, старуха разыгрыла меня? Уселась у шкафа, будто прикрыть его хотела, я и попался на удочку. Но как Иван Алексеевич догадался?

— Твой список ему помог.

— Какой список?

— Владельцев велосипедов. Помнишь, кто там был?

Тихон перечислил, загибая пальцы на руке.

— Никого не подозреваешь?

— Кого тут подозревать? — удивился Тихон. — С Коркиным на барже были; Кусков, когда кассу ограбили, чуть сам от бандитской пули не погиб; за Пашнина Резов горой; старик Дронов помог нам генерала Валова арестовать.

— Иван Алексеевич узнал от Пашнина, что в тот день, когда у него велосипед пропал, Кусков свой «дукс» в мастерских на ночь оставил. Небывалый случай, хотя с виду ничего подозрительного в этом нет — просто решил человек с работы пешочком пройтись. Однако заинтересовался Резов кассиром, вчера попросил меня в одном спектакле сыграть. Собрали в штабе оперативный отряд, и я объявил, что Губчека стало известно, где скрывается Алумов, как стемнеет, идем его арестовывать. За дощатой стенкой штаба, помнишь, кассир Кусков сидит. Он сразу на велосипед — и на разъезд «седьмой километр». Тут их вместе с Алумовым и взяли.

— Так вот кто всякий раз предупреждал Алумова! — вконец расстроился Тихон. — А вы говорите — готовый чекист. Такого предателя проглядел. Наверное, и кассу ограбили не без его помощи.

— Да, хорошо замаскировался Кусков, в мятеж тишком отсиделся, ничем не выдал себя. Опыт у него большой — еще при царе в Петрограде в охранном отделении служил.

— Так что не расстраивайся, товарищ Тихон, что сразу не разглядел предателя, — успокоил парня председатель Губчека. — Следующий раз будешь бдительней, а нераскрытых врагов в городе еще много, и на твою долю хватит.

До мирного строительства нам еще далеко, — остановился он у карты, утыканной красными флажками.

В сентябре освободили Казань и Симбирск, на очереди Самара. В силе Брестский договор, под немцами Украина. Не дремлют и местные враги. Нашлась карта предполагаемой территории действий Северной Добровольческой армии — огромный район от Архангельска на севере до Самары на юге. А мы — в центре, до Москвы рукой подать, и Колчак под боком. Нам известно — враги и сейчас зарятся на город, им советская власть здесь — как бельмо на глазу. Главная обязанность Губчека — знать каждый их шаг. Поскольку вы с Лобовым — старые знакомые, сработались, отдаю тебя, Тихон, в его полное распоряжение. Как будете использовать парня, товарищ Лобов?

— Новые показания дал поручик Перов. Я надеюсь — офицер согласится сотрудничать с нами. Человек он честный, просто запутался...

— Хотите выпустить его на свободу?

— Да, если разрешите. На случай провала мятежа Перхуров назвал ему несколько явок в городе. Недаром поручик так рискованно пытался получить пропуск. Тихона приставить к офицеру для связи. Кроме того, Тихон знает в лицо Поляровского, который на днях бежал из-под ареста. Возможно, ротмистр прячется где-то в городе...

— Рискованная операция.

— В случае успеха мы сразу выйдем на руководителей контрреволюционного подполья. Риск оправдан.

— Согласен, действуйте. Продолжай, парень, то самое дело, которое начал в Заволжье. Счастливо тебе, чекист! — напутствовал председатель Тихона.

Впереди были бессонные ночи, перестрелки, засады, ранения. Но это уже новая повесть — повесть о чекисте...

По заданию губчека