Последний рейс «Фултона» — страница 7 из 8

(Повесть)

Часть первая 

...Большевики, видимо, на что-то надеются —

они спасают своих детей.

Из зарубежной газеты 1919 года

Донесение

Губернская чрезвычайная комиссия. Ночь на седьмое июля 1919 года.

Электрическая лампочка на длинном шнуре тускло освещает кабинет председателя губчека — вытянутый, узкий, с высоким потолком в аляповатой лепнине. В блюдце на массивном столе гора окурков. В открытое окно лениво плывет сизый табачный дым. Слышно, как у подъезда мерно расхаживает часовой, хлопают голенища тяжелых, задубелых сапог, под подошвами похрустывает битый кирпич.

Ночь душная, безветренная. За окном, в потемках, спит разрушенный мятежом город, лишь кое-где, в уцелевших зданиях, пробиваются, едва теплятся редкие, тоскливые огоньки.

Напряженное лицо Лагутина изрезано глубокими морщинами. На высоких залысинах испарина, глаза усталые, с покрасневшими, набухшими веками. Сухие, потрескавшиеся губы властно сжаты. Ворот гимнастерки расстегнут.

На краю стола — потертая портупея с раскрытой кобурой, из которой высовывается вороненая рукоять маузера. На зеленом сукне в рыжих подпалинах стеклянная чернильница и листки серой оберточной бумаги — донесение Дзержинскому.

Каждое слово, каждый факт взвешивал Лагутин, знал — забот у председателя Всероссийской чрезвычайной комиссии с лихвой хватает. Когда был в кабинете на Лубянке, сам видел за створчатой ситцевой ширмой металлическую койку, покрытую грубым солдатским одеялом. Здесь, не больше четырех часов в сутки, и спал Дзержинский.

Огромной важности дело поручила ему партия. Только человек, способный на самоотречение, на самопожертвование, мог возглавить борьбу с контрреволюцией. Везде саботаж, бандитизм, разруха, голод. И везде чекистам на местах нужен совет, помощь Дзержинского.

Потому и старался Лагутин, чтобы донесение о «Фултоне» было кратким и ясным, как телеграфный текст.

Огромную ответственность взял на себя председатель губчека, отправив «Фултон» из города после того, как в трюме парохода обнаружили динамит. Был момент, когда Лагутин чуть не отдал приказ задержать пароход. Но вспомнил изможденные, заострившиеся лица голодных детей и опять пришел к твердому убеждению, что рейс «Фултона» — последняя возможность спасти их от гибели. Но риск был — на «Фултоне» затаился жестокий, беспощадный враг, готовый на самое чудовищное преступление.

Если бы это было возможно, Лагутин сам бы отправился с детьми. Сейчас, когда «Фултон» ушел из города, председателю губчека оставалось ждать сообщений и надеяться на Вагина. Лагутин не сомневался: если потребуется, ради спасения детей Тихон пожертвует собственной жизнью. Но страшно было представить, что случится, если ему не удастся обезвредить врага вовремя.

Председатель губчека закурил и, разминая затекшие ноги, прошелся по кабинету. Мысли опять вернулись к тому, как помочь Вагину выполнить порученное задание.

Самое простое — арестовать Ливанова. Но где гарантия, что бывший полковник царской армии назовет на допросе имя человека, который отправился на «Фултоне»?

Кроме того, от Ливанова тянется нить к штабс-капитану Бусыгину, на уничтожение банды которого только что отправился отряд чекистов, возглавляемый начальником иногороднего отдела губчека Андреем Лобовым. Не было у Лагутина уверенности, что удастся быстро разбить банду Бусыгина.

Нет, нельзя арестовывать Ливанова сейчас, преждевременно — все больше убеждался председатель губчека. В случае неудачи отряда Лобова штабс-капитан Бусыгин рано или поздно опять обратится к Ливанову через лавку Менделя, который обещал о всей поступающей к нему информации сообщать чекистам. И тогда, надеялся Лагутин, можно будет провести операцию, которая позволит одновременно ликвидировать и банду Бусыгина, и городское подполье во главе с бывшим полковником Ливановым. Надо только набраться терпения.

Часовой за окном кого-то окликнул, угрожающе лязгнул затвор винтовки. Послышался приглушенный разговор, хлопнула дверь, и опять тишина, только похрустывает под сапогами часового битый кирпич.

Лагутин вернулся за стол, с силой ткнул окурок в переполненное блюдце и закончил донесение:

«...Контрреволюция будет раздавлена! С коммунистическим приветом — председатель губчека Михаил Лагутин».

Утром донесение ушло в Москву, а через два часа в операции «Фултон» появилось новое тревожное обстоятельство, которое поставило ее на грань срыва...

Из лавки Менделя самого молодого сотрудника губчека Сергея Охапкина отозвали сразу же, как только на «Фултоне» обнаружили динамит, — надо было срочно выяснить, каким образом и откуда он оказался на пароходе.

Было ясно, что к динамиту имеет прямое отношение Ливанов — начальник артиллерийского управления штаба военного округа. Под видом инспектора Всероссийского Главного штаба Охапкин занялся ревизией артиллерийских складов, находящихся в прямом подчинении Ливанова.

В кабинет председателя губчека Сергей ворвался с такой стремительностью, словно за ним гнались. Лагутин уже не раз выговаривал ему за это, да без толку. Умудренный многолетним опытом нелегальной партийной работы, Лагутин понимал, что дело, которому они служат, требует от чекистов осторожности и вдумчивости, собранности и строжайшей дисциплины.

Сергею Охапкину эти качества давались с трудом.

— Прежде чем врываться в кабинет, отдышался бы в коридоре, — и на этот раз строго одернул его Лагутин.

— Михаил Иванович! Тут такая история — ни секунды мешкать нельзя! — одним духом выпалил Сергей, в светлых глазах колыхнулась тревога.

Эта тревога передалась Лагутину, резче обозначились морщины на хмуром лице.

— Садись, — указал он на стул у окна. — И давай по порядку, только факты.

Сергей пятерней взлохматил непокорные, будто соломенные, волосы, торопливо заговорил, стараясь унять волнение:

— Значит, так... Я проверил выдачу динамита за последнюю неделю, проследил поступление каждого килограмма. Динамит, что оказался на «Фултоне», выдан представителю Шестой армии Северного фронта Злотникову. Я связался со штабом армии и выяснил: такой у них не числится, динамит получен по липовым документам. Но это не все. Начальник склада вспомнил, что Злотников уложил динамит в два одинаковых ящика. Я показал ему ящик с «Фултона» — он опознал его. Значит, на «Фултоне» где-то спрятан еще один ящик с динамитом. Что будем делать, Михаил Иванович?

Надо было немедленно принимать какое-то решение, но какое?

Лагутин встал из-за стола, подошел к окну и некоторое время молча напряженно смотрел на ржавые, изрешеченные пулями крыши, над которыми дрожал нагретый воздух. Лето начиналось знойное, без дождей. Пахло пылью и дымом — в лесах под городом начались пожары, а может, лес умышленно поджигали бандиты, запугивая городского обывателя.

Лагутин опять сел за стол, спросил о приметах Злотникова.

— Кряжистый, широкоплечий, лет под сорок. Особых примет нет, — добавил Охапкин таким тоном, словно был виноват в этом. — Начальник склада одно твердит: представительный, с выправкой. Не иначе как из бывших офицеров. А их снова полно в городе, как тараканы из щелей повылазили.

— На чем увезли динамит?

— На подводе, но поиском ее я пока не занимался, сразу сюда.

— Когда Злотников был на складе?

— Пятого июля, за день до отхода «Фултона».

Не сдержавшись, Лагутин кулаком стукнул по столу, с чернильницы скатилась ручка.

— Четко действуют сволочи, как по графику.

— Предлагаю немедленно доставить начальника склада в Кострому и там, на «Фултоне», опознать Злотникова.

— Думаешь, он на пароходе? — сузил глаза Лагутин, словно прицелился.

— А где еще ему быть?

— Сомневаюсь, такой промах они вряд ли бы допустили. По всему чувствуется, в этой стае волки матерые собрались — в мятеж не попались, по делу военспецов из штаба военного округа тоже не проходили. А вот связаться с Костромой надо, предупредить Вагина о втором ящике динамита. И заодно узнать, все ли члены команды и воспитатели на борту, не исчез ли кто.

— Вы кого-то подозреваете? — Охапкин нервно облизал пересохшие губы.

Лагутин налил из графина желтой кипяченой воды, протянул стакан Сергею. Тот выпил его залпом, благодарно кивнул и опять вопросительно посмотрел на Лагутина.

Предгубчека поставил графин на сейф в углу кабинета, накрыл его пустым стаканом и раздраженно, словно бы злясь сам на себя, проговорил:

— Если признаться, я на «Фултоне» только одного Тихона Вагина не подозреваю. У меня другая мысль — может, подмена ящика с динамитом не осталась незамеченной и этот негодяй посчитал за лучшее смыться, пока не разоблачили? Уж лучше так, только бы ребята были в безопасности.

— Это верно, — с сочувствием согласился Сергей.

— А с другой стороны — через колчаковского агента можно выйти на предателей и заговорщиков по всей Волге. Скольких людей от смерти, от горя избавим, если проведем операцию так, как задумали, — жестко добавил Лагутин. — Найдем Злотникова — может, узнаем, кто получил динамит на «Фултоне». На всякий случай сообщу и Тихону его приметы, но вряд ли Злотников на пароходе...

Сразу после ухода Сергея Лагутин заказал телефонный разговор с председателем Костромской губчека.

Перед отплытием «Фултона» чекисты поволжских городов были предупреждены, что может потребоваться их помощь. И вот такой момент уже настал — в Костроме была запланирована первая остановка «Фултона».

Тревога

Вспомнилась Лагутину последняя встреча с Дзержинским...

После ареста заговорщиков в штабе военного округа председатель Реввоенсовета Троцкий потребовал отдать Лагутина под трибунал. Однако коллегия ВЧК одобрила действия Лагутина — улики против предателей были очевидны и неопровержимы.

После заседания коллегии Дзержинский задержал Лагутина у себя в кабинете. От недосыпания и усталости бледное лицо Дзержинского с острой бородкой казалось замкнутым и суровым.

Лагутин подумал, что речь опять зайдет о заговорщиках, но не­ожиданно Дзержинский улыбнулся, и лицо его словно бы осветилось изнутри:

— Я слышал, Михаил Иванович, ты беспризорных усыновил? Очень рад, что у тебя такое доброе и горячее сердце.

— Взял троих, беспризорных у нас в губернии ужас сколько. Надо что-то делать, Феликс Эдмундович, — горько, с болью вздохнул Лагутин.

Улыбка на лице Дзержинского погасла.

— Ты прав, положение с беспризорными становится прямо-таки катастрофическим. Наркомпросу и Совету защиты детей одним с этой бедой, видимо, не справиться. И знаешь, что я решил? Пусть ВЧК вплотную, официально займется детской беспризорностью. Сейчас такое время, что борьба с беспризорностью имеет самое прямое, самое непосредственное отношение к борьбе с контрреволюцией. Нищета, голод, отсутствие семейного тепла превращают детей в мучеников. Я встречал маленьких детей с глазами и лицами стариков. Грабители и воры сколачивают из них шайки налетчиков, «домушников», «босамыжников». Контрреволюционеры всех мастей, от монархистов до анархистов, прибирают их к своим рукам, сначала дают мелкие поручения, а потом толкают на бандитизм и убийства; как щенят, науськивают на советскую власть и большевиков. Беспризорщина растлевает духовно и физически. Вместо того чтобы сидеть за школьной партой, они пьют и курят в притонах, где их натаскивают «урки» и «паханы», стоят «на стреме», шарят по карманам, служат на побегушках у спекулянтов и саботажников. Нельзя допустить, чтобы это продолжалось дальше. Детей надо спасать! Революция в долгу перед ними. И мы, большевики, обязательно вернем им утраченное детство, как бы ни противились этому наши враги. Слушай, что они пишут по поводу декрета советской власти о бесплатном детском питании...

Дзержинский вынул из папки на столе листок бумаги с текстом, напечатанным на пишущей машинке, и бегло прочитал, интонацией выделяя отдельные слова:

— «Недавно был объявлен декрет о бесплатном питании детей до четырнадцатилетнего возраста. Это имеет целью еще больше развратить взрослое население. Всякой новой власти придется столкнуться с проведенным большевиками институтом «бесплатного кормления», и, при естественном отказе правительства осуществить эту меру, оно встретит недовольство среди широких масс населения».

Дзержинский взмахнул листком бумаги и сказал с ненавистью:

— Вот что представляют из себя наши враги, которые выдают себя за демократов. Мы делаем все, чтобы спасти детей от голода, а они, еще не дорвавшись до власти, уже планируют, как вернуть детей рабочих и крестьян в естественное состояние голода! Когда они пишут, что большевиков надо уничтожать поголовно и беспощадно, они имеют в виду и детей — чтобы некому было продолжить нашу борьбу...

Как всегда, Дзержинский говорил быстро и нервно, словно боясь не успеть высказаться. У него был небольшой акцент, но это не замечалось — завораживала логичность и страстность его речи:

— Когда смотришь на детей, не можешь не думать, что революция была совершена именно для них. А между тем сколько их искалечено нуждой, сколько уже погибло от тифа, голода, побоев. Бегут за тысячи верст к теплу, на юг, срываются и падают на рельсы, замерзают на крышах товарных составов. Преступно смотреть, как гибнут дети. И тут чекисты никак не могут остаться в стороне, наш аппарат — один из наиболее четко работающих сейчас. Его разветвления есть повсюду, с ним считаются и его побаиваются. Чрезвычайные комиссии обязаны помочь човетской власти спасти детей! — взволнованно и сердито говорил Дзержинский, словно бы с кем-то спорил. — И они уже это делают. Мне тут рассказывали, как на одной станции чекисты захватили шайку мародеров — готовили к отправке два вагона наворованного на складах добра. Продукты — мясо, хлеб, сахар, масло — едва поместились на двух десятках подвод. И все это чекисты доставили в детский дом, а мародеров расстреляли на месте. Так будет и впредь. Преступник не только тот, кто украл предназначенный детям мешок муки, но и тот, кто не схватил вора за руку. Виновных в этом будем наказывать тоже вплоть до расстрела. Это такие же враги, как бандиты и контрреволюционеры, схваченные на месте преступления!..

Немного помолчав, Дзержинский смущенно и доверительно признался Лагутину:

— Люблю детей. Кончится Гражданская война — буду просить Центральный Комитет поручить мне работу в комиссариате просвещения.

Именно тогда, в кабинете председателя ВЧК, в принципе был решен вопрос об отправке детей в хлебородные губернии. И вот дети уже в пути, но беспокойство за их жизнь не только не оставляло Лагутина, но все усиливалось.

«Фултон» отправился в свой необычный последний рейс шестого июля — ровно через год после начала белогвардейского мятежа. И в этом вроде бы случайном совпадении была своя внутренняя логика — если бы не мятеж, не потребовалось бы отправлять из разрушенного города голодных, обездоленных детей.

Прошел год, но белогвардейский мятеж все еще давал себя знать. Об этом свидетельствовали статьи в губернской газете: от губздрав­отдела — о распространении в городе и губернии эпидемических болезней; от продовольственного комитета — о распределении махорки и курительной бумаги, спичек и кофейного суррогата. Мука и сахар выдавались только на детей. От губернского ревтрибунала — о наказании участников мятежа и тех, кто их укрывал; от уголовного розыска — о продолжавшихся в городе убийствах и грабежах, в списках арестованных — превратившиеся в уголовников вчерашние мятежники.

Регулярно печатались отчеты о деятельности бюро жалоб. Предметами жалоб были чрезвычайный налог, реквизиции и конфискации, невыдача пайка семьям красноармейцев. В графе, на кого принесены жалобы, указывались волостные комитеты, военные власти, продовольственные органы, комиссии по обложению налогом. Но на первом месте неизменно стояла губернская чрезвычайная комиссия.

Лагутин сам жаловался в губком партии: чекисты еще не успеют добраться до места, как оттуда, словно по команде, потоком идут доносы на неправильные действия чекистов, на творимый ими произвол и жестокость, на незаконные обыски и аресты.

За этим чувствовалась опытная рука оставшихся на свободе белогвардейцев и провокаторов, а цель у них была одна — опорочить чекистов, парализовать их работу. И так было по всей стране, бельмом в глазу стала чека для контрреволюции.

Неумолимо сокращалась территория Советской республики. Тревожные сводки поступали с Северного, Западного и Южного фронтов: противник перешел в наступление... потеснил наши позиции... Красной армией оставлены такие-то населенные пункты...

За неделю до отплытия «Фултона» пал Царицын — низовье Волги оказалось в руках деникинцев.

Третьего июля — за три дня до отплытия «Фултона» — Деникин отдал приказ о наступлении на Москву и взятии ее не позднее осени.

Стремился к Волге и сухопутный адмирал Колчак, чтобы соединиться с Деникиным и начать совместное наступление на Москву. По ночам, наверное, уже мерещился ему торжественный перезвон московских колоколов.

В начале марта Колчак взял Уфу, Бугульму, Белебей. К апрелю колчаковцы были почти у самой Волги, но тут двинулась вперед Южная группа Восточного фронта под командованием Фрунзе.

По указанию председателя Реввоенсовета Троцкого наступление было приостановлено, что, по сути, спасло армию Колчака от полного разгрома. Потребовалось личное вмешательство Ленина, чтобы войска опять перешли в наступление, и теперь сводки с Восточного фронта вселяли в усталых людей надежду, что жизнь наладится, советская власть выстоит.

Здесь же, рядом со сводками с фронтов, была напечатана заметка «На Путятинском фронте»:

«Вероятно, читатель удивится, прочитав заглавие этой статьи. Причем если он из буржуев, то возрадуется и возликует: “Слава богу, еще один фронт прибавился, на котором наши защитники борются с ненавистными большевиками”.

Читатель из рабочих или крестьян, напротив, тяжело вздохнет и промолвит: “Да скоро ли наконец перестанут нас тревожить белые разбойники, долго ли будут мешать налаживать мирную жизнь, стараясь сморить голодом?”»

И в самом деле — где этот проклятый Путятинский фронт? — спрашивал автор статьи и рассказывал, как банда штабс-капитана Бусыгина напала на село Путятино, но в тот же день была выбита оттуда отрядом чекистов, который возглавлял начальник иногороднего отдела губчека Андрей Лобов.

Зато белогвардейские газеты захлебывались от ненависти и отчаяния, дворовыми шавками старались перекричать друг друга:

«Нам сообщают из Лондона, что в Петрограде и Москве произошло восстание беднейших классов русского населения. Большая часть Красной армии перешла на сторону восставших, поэтому Советское правительство распустило Красную армию и организовало новую гвардию из китайцев...»

«Вот чем утешаются господа белогвардейцы», — язвительно замечала губернская газета, перепечатавшая заметку из деникинской газеты.

В этом же номере — подборка из колчаковских газет, в которых предчувствие скорого краха уже невозможно было скрыть, оно сквозило буквально в каждой строке. И казенный пафос не помогал:

«Большевистские шайки восстали в нашем тылу, они должны быть истреблены. Мы должны стряхнуть с нашего государственного организма все, что нависло на нем мертвым грузом...»;

«Цель должна определять средства в борьбе с большевиками. Твердость — вот что непосредственно вытекает отсюда. Победим духом дух большевизма...»;

«Пылающий кратер большевистского вулкана не заткнешь ни одним из томов благополучно действующего до сей поры “Свода законов Российской империи”...»

«Что правда — то правда», — иронически заключала губернская газета подборку белогвардейских материалов под общим названием «В стане контрреволюции».

Несмотря на трудности, связанные с голодом и разрухой, город медленно, но оживал. В бывшем Интимном театре, где собирались заговорщики и приняли решение о начале мятежа, прошел концерт, посвященный современной поэзии. В помещении клуба ткацкой фабрики — женское собрание с повесткой дня: как устроить счастливую жизнь для детей? Второй вопрос — стоит ли женщинам вступать в партию большевиков?

В этой же газете — дискуссия: искусство — просвещение или развлечение? Вывод категоричный, как приговор, не подлежащий обжалованию:

«Почему-то и сейчас еще преподносится пролетариату как “искусство” всякая пошлятина из буржуазного обихода. Надо бороться с этим. Надо твердо установить, что есть искусство и что есть буржуазная накипь».

Опять, словно мусор в проруби, всплыл городской обыватель. Чуть оправился после мятежа и пустился в воспоминания, каким город был до революции. И получалось, что жизнь была райская: лавки и магазины ломились от товаров, в ресторанах и трактирах такие блюда подавали, что пальчики оближешь. Не жизнь, а сплошной праздник.

Одного не хотел вспоминать обыватель — что было два города: один сытый, обеспеченный, а другой голодный, рабочий, где из трех новорожденных двое умирало от голода и болезней. И был мятеж, оставивший сотни детей сиротами, исковеркавший их судьбы.

Долгожданный звонок «эриксона», резкий, как винтовочный выстрел, заставил Лагутина вздрогнуть. На вопрос о «Фултоне» председатель Костромской губчека сообщил, что пароход проследовал мимо пристани без остановки.

Пароль

Произошло то, чего никак не ожидал Тихон. Пароль — «Наконец-то, товарищ Вагин, все сомнения позади», — назвал Сачков.

Тихон уже не раз пытался угадать, кто обратится к нему с паролем, но Сачкова никак не предполагал в этой роли. Наоборот, Тихон нисколько не удивился бы, если б оказалось, что Сачков и есть тот самый враг, которого надо разоблачить.

В том, что именно к Сачкову обратились «истинные патриоты России» с просьбой помочь их человеку на «Фултоне», ничего неожиданного, по мнению Тихона, не было, — желчный, замкнутый, начальник колонии, как никто другой, был похож на человека, которому советская власть встала поперек горла. Не укладывалось в сознании Тихона — что Сачков по собственной воле явился в губчека и сообщил о полученном задании.

Однако пароль назван, и надо действовать совместно с этим человеком, хотя Тихон никак не мог перебороть неприязни к нему.

Лагутин говорил, что с паролем обратятся сразу, как только станет известен колчаковский агент. Но почему тот так быстро раскрылся Сачкову? Что потребовалось ему от учителя?

Впрочем, все это неважно. Главное — враг известен, а значит, уже не так опасен. В душе Тихон испытывал даже некоторое разочарование — без всяких усилий с его стороны, в самом начале плавания враг сам себя разоблачил. Теперь оставалось только внимательно следить за ним, а это, считал Тихон, не так уж и трудно, когда за плечами есть кое-какой опыт.

Через час после того, как Сачков назвал пароль, чекист и учитель сидели напротив друг друга в капитанской каюте, за принайтованным к железному полу узким столиком. Увеличенные толстым стеклом иллюминатора, на стенах тесной каюты, окрашенных в серый мышиный цвет, вспыхивали и дрожали, отраженные волной, солнечные блики.

Слышалось, как шлепают по воде колесные плицы, а в глубине парохода монотонно и натужно работает двигатель, мелкой дрожью сотрясая старый, изношенный корпус «Фултона».

С бледного, замкнутого лица учителя и сейчас, когда они остались вдвоем, не сходила ироническая усмешка. Заговорил отчужденным тоном:

— Лагутин предупредил меня, что я могу обратиться к вам, когда мне откроется тот человек...

Тихон сразу насторожился — по словам Лагутина, сам Сачков просил не называть свое имя Тихону, а теперь учитель так повернул, будто это была инициатива Лагутина. И враг, пробравшийся на «Фултон», для Сачкова не враг, не предатель, а просто «тот человек». Не было ли признание в губчека ловкой, умелой игрой Сачкова? Не заодно ли он с теми, кто подложил динамит? Неужели Лагутин ошибся и не разглядел провокатора?

— Я понимаю, что нарушаю наказ Лагутина, но другого выхода у меня нет. — Сачков протянул Тихону сложенный вчетверо листок бумаги. — Только что подкинули в кубрик.

Тихон развернул и прочитал:

«Сделайте все возможное, чтобы “Фултон” не останавливался в Костроме. Выясните, кто на самом деле Вагин — чекист или агент губпленбежа. Если чекист — почему оказался на пароходе? Что ему поручено? Постарайтесь, чтобы все на “Фултоне” знали, кто Вагин в действительности».

Внизу стояла короткая подпись: «Черный».

Тихон подумал, что кличка очень подходит к этому человеку, который, заставив Сечкова работать на себя, так ловко остался в тени.

Еще раз внимательно перечитал текст записки, стараясь запомнить почерк Черного — крупный, размашистый, с длинными и широкими петлями.

Враг оказался хитрее и изощреннее, чем представлялось Тихону, — он не открылся Сачкову и, видимо, без крайней нужды не откроется.

— Как быть с Костромой? — вывел Тихона из задумчивости голос Сачкова.

— Чтобы Черный поверил вам, надо выполнить его просьбу. Сейчас мы соберем нечто вроде штаба, — и вы сообщите, что по сведениям, полученным вами в губоно, в Костроме есть случаи холеры, поэтому останавливаться там опасно. Если докторша Флексер будет спорить, доказывайте свое, идите на прямое столкновение. Можете заявить, что иначе снимаете с себя всю ответственность. Не исключено, что среди приглашенных будет Черный.

— Ну а что мне говорить о вас? Кто вы на самом деле — чекист или агент губпленбежа?

Судя по записке, Черный сомневается, что Тихон чекист. А если сыграть на этом сомнении, попытаться успокоить Черного? Посоветоваться бы с Лагутиным, но теперь все решения надо было принимать самостоятельно.

— Рассказывайте, что мне поручили обеспечить своевременное отплытие «Фултона» и подбор персонала, но вышла какая-то неприятная история с доктором Вербилиным и после этого меня из губчека не то выгнали, не то временно отстранили и назначили агентом губпленбежа... А теперь я задам вам несколько вопросов. Почему вы решили сотрудничать с нами?

— Боюсь, вам этого не понять, — опустил голову Сачков. — Кровь за советскую власть я не проливал, а словам вы вряд ли поверите. Но то, что обещал Лагутину, я сделаю. Остальное, извините, вас не касается.

— Как сказать, — проронил Тихон, но подумал, что в одном Сачков, пожалуй, прав — ничего они друг другу не докажут. Да и Лагутин не поручал ему выяснять убеждения учителя.

А может, с этого и надо было начинать? Не ошибся ли предгубчека в Сачкове?

— Вы просили Лагутина не называть мне ваше имя. Сейчас вы пытались представить дело иначе, будто это было указание Лагутина.

Сачков заметно смешался.

— Видимо, я просто забыл, — ушел он от ответа.

— Странная забывчивость, — язвительно произнес Тихон. — Кто именно просил вас помочь Черному?

— Обо всем этом я подробно рассказал Лагутину. Не вижу необходимости повторяться.

— Я не знаю этого по вашей вине, — напомнил Тихон.

Сачков заговорил неохотно, словно делая чекисту одолжение, стараясь не встречаться с глазами Тихона:

— Я учился на юридическом факультете Демидовского лицея. Отец всю жизнь проработал земским учителем, состояния не нажил, поэтому деньги на образование я зарабатывал сам, частными уроками. Так познакомился с князем Лычовым — учил его сыновей французскому языку. Человек он был богатый, бывший генерал-адъютант, очень гордился своей родословной — вел ее от Рюриковичей. На мой взгляд, это было более чем сомнительно, однако я благоразумно помалкивал — платил мне князь щедро и в целом относился ко мне хорошо. В то время я снимал квартиру вместе со своим сокурсником Игорем Менкером — тем самым, которого позднее назначили секретарем губчека, а когда город взяли перхуровцы, он перешел на их сторону.

— Менкер изменил советской власти раньше, еще до мятежа. Ваш сокурсник был одним из тех, кто готовил мятеж, а потом стал одним из самых активных его участников, — холодно вставил Тихон.

— Я об этом совершенно ничего не знал, политика меня не интересовала, — с равнодушием сказал учитель. — После революции устроился работать в губоно. Жили мы по-прежнему на одной квартире с Менкером, но встречались редко. Между нами и раньше не было близких отношений, а когда он стал работать в чека, то я и подавно старался держаться от него на расстоянии — мало ли как твоя откровенность обернется. Перед самым мятежом по командировке губоно я уехал в Москву. Вернулся после подавления мятежа и только тогда узнал, что Менкер служил у Перхурова, был арестован в городском театре вместе с другими участниками мятежа, а потом по распоряжению Особой следственной комиссии расстрелян на Вспольинском поле.

— А вами никто не заинтересовался?

— Представьте себе — нет. Возможно, это объяснялось тем, что квартира, где мы жили с Менкером, во время мятежа сгорела и я вынужден был перебраться на другую. А месяц назад я случайно встретился на Казанском бульваре с князем Лычовым, он затащил меня к себе. Сыновья его сразу после революции уехали в Париж, — уроки французского им явно пригодились, — а старик почему-то остался, но от ненависти к большевикам стал вроде как невменяемый. Он знал, что я жил на одной квартире с Менкером, поэтому считал меня своим и начал изливать душу, что спит и видит, как большевиков на Власьевской на фонарях вешают.

— А что же вы?

— Помалкивал и пил настоящий, не морковный чай, которым угощал меня князь, — спокойно ответил Сачков. — Что толку спорить с выжившим из ума стариком? К тому же мне было его немного жаль — по всей вероятности, сыновья его обобрали и бросили. На прощание он чуть ли не со слезами умолял заглядывать к нему. Но тут начались хлопоты с «Фултоном», я замотался. Однако князь сам нашел меня в губоно, опять пригласил в гости. О том, что я назначен начальником колонии, и о «Фултоне» он откуда-то уже знал. Интересовался, как идет подготовка к рейсу, снова на чем свет стоит ругал большевиков: не могут прокормить детей, отправляют за тридевять земель, чтобы от лишних ртов избавиться. Создавалось впечатление, что князь осведомлен о рейсе «Фултона» больше, чем я. Меня взяло любопытство, откуда у старика такие сведения, и я поддакнул ему насчет большевиков-изуверов и Учредительного собрания, которое они незаконно разогнали. Князь — отъявленный монархист, до этого об Учредительном собрании с ним лучше было не говорить, сразу кипятился, а тут и спорить со мной не стал. Я понял, старику что-то надо от меня, и не ошибся. Когда мы с ним встретились в третий раз, он сразу перешел к делу: от имени «истинных патриотов России» попросил помочь их человеку на «Фултоне». В чем помочь, кто этот человек, Лычов не сказал, а может, и сам не знал. Я испугался за детей — те, кто поручил князю переговорить со мной, могли пойти на любое преступление. Сказал Лычову, что согласен помочь их человеку, а на другой день обо всем сообщил Лагутину. В отличие от вас, — натянуто улыбнулся Сачков, — он мне сразу поверил и даже поблагодарил за бдительность.

— Вы сами никого не подозреваете?

— Я вообще не думал, что тот человек рискнет появиться на «Фултоне», когда здесь чекист. По какой-то причине нет воспитателей Грамзина и Федорова. Я надеялся, он один из них. Как видите, ошибся. А подозревать можно любого... Есть у вас еще вопросы? — поднялся Сачков, давая понять, что больше ему сказать нечего.

— Не забудьте о Костроме, — сухо произнес Тихон.

Он и сейчас, после трудного разговора с учителем, — разговора, который, наверное, больше был похож на допрос, — не верил ему.

Совет

Тихон поднялся на палубу.

После тесного сумрачного кубрика залитые солнцем небо и река ослепили его, и чем-то нереальным, противоестественным показалось все то, о чем они говорили с учителем: притаившийся на пароходе Черный, расстрелянный предатель Менкер, помешавшийся на ненависти к большевикам князь Лычов.

Кругом были дети — слабые, одетые кое-как, но в глазах, не по-детски усталых и измученных, уже пробивалось любопытство, интерес к окружающему.

Изменились и взрослые. Понимали, что дело им предстоит нелегкое, но сейчас, когда голодный, разрушенный город остался позади, оживились, почувствовали себя увереннее, освободились от груза тяжких, жестоких воспоминаний.

Возле историка Чернавина — низкорослого, подвижного, со сморщенным ехидным лицом — столпилось несколько молодых воспитателей. Здесь же был и Сачков. Заметив Тихона, он чуть иронично улыбнулся. Заинтересовавшись, Тихон подошел поближе к Чернавину.

Одетый в мешковатый парусиновый костюм, историк рассказывал, размахивая не по росту длинными руками:

— Наш город, господа-товарищи, знаменателен не только тем, что ровно год назад здесь произошло вооруженное выступление против советской власти, хотя и этот факт, я уверен, займет в истории полагающееся ему место. Если перелистать биографию города страницу за страницей, то почти на каждой из них или мятеж, или восстание. И все-таки я вынужден заметить, что древняя история лично мне кажется более милосердной. Взять хотя бы Ярослава Мудрого. Девятьсот лет назад пришел он завоевать этот край, населенный язычниками. Чтобы испытать силу и мужество Ярослава, они выпустили на него медведицу. Князь оказался не промах и секирой зарубил зверя. Язычники были люди дикие, темные, но и у них хватило ума сразу признать власть Ярослава. А в наше с вами печальное время уж если схлестнутся, к примеру, синие с желтыми, так те и другие до тех пор не успокоятся, пока кровью всю страну не зальют и миллионы детишек сиротами не оставят. И все с идейной подкладкой: одни, к примеру, за веру, царя и отечество, другие — за братство, свободу и равенство. Вот и спрашивается, господа-товарищи, кто умнее — дикие язычники, которые только медведицей пожертвовали, или мы с вами?..

Следом за Сачковым Тихон отошел от толпы.

Смутное впечатление осталось у него от рассуждений Чернавина. Ясно, кого он подразумевал под синими и желтыми, но с кем сам историк? Что он хотел внушить молодым воспитателям? Почему так необычно, с ехидцей, обращался к ним — «господа-товарищи»?

И наконец, случайная ли это схожесть — Чернавин и Черный?..

В салоне на корме собрались завхоз Шлыков, старшие воспитатели Никитин и Зеленина, докторша Флексер и оба фельдшера — улыбающийся, круглолицый Киссель, которого ребята сразу же перекрестили в Кисель, и его приятель Дробов — скуластый и неразговорчивый.

От команды «Фултона», кроме капитана Лаврентьева, был боцман Максимыч. С его красного, будто обваренного лица не сходило выражение заботы и беспокойства.

Всего, вместе с Сачковым и Тихоном, собралось десять человек. Советом десяти сразу же назвал их собрание неунывающий, всем довольный Киссель. А Тихон думал о Черном — неужели он здесь, среди этих обычных, нормальных людей, вроде бы искренне обеспокоенных предстоящим рейсом?

Первым взял слово капитан Лаврентьев.

Положил пустую курительную трубку на старые газеты, которые зачем-то принес с собой, оглядел собравшихся из-под насупленных бровей и заговорил прокуренным, надтреснутым голосом, будто с плеча рубил:

— «Фултон» перегружен дальше некуда. Достаточно допустить небольшой перевес на борт — и пароход перевернется. Но это еще не все. Случись пожар — последствия тоже могут быть самые печальные.

— Зачем вы пугаете нас? — удивился Никитин, статный, красивый брюнет, похожий на актера, играющего благородных героев. — Если ваша команда четко знает свои обязанности, ничего подобного не произойдет.

Его поддержала воспитательница Зеленина:

— Правильно, пожары — это не по нашей части, о них говорите со своими матросами. Заодно объясните им, что на пароходе дети, а не солдаты, пусть поосторожней будут в выражениях. И не надо, пожалуйста, рассказывать ребятам всякие ужасы про войну, они и так натерпелись.

— Насчет выражений я поговорю с командой, — пообещал капитан. — Ну а от жизни, от всего, что сейчас происходит, вы ребятишек и здесь, на пароходе, не изолируете, это уж точно. Что касается обязанностей, то команда их знает. Пожарный водопровод на пароходе сильный, пожарных рожков много, пока шли из Нижнего, провели несколько учебных тревог. Беда может случиться из-за паники, тогда матросы просто не смогут выполнить свой долг. Вспыхнем, как коробок спичек.

— Господи! Чему здесь гореть — кругом одно железо? Утюг на воде, да и только. — Сквозь толстые стекла очков докторша Флексер обвела всех растерянным, недоверчивым взглядом.

Было видно, большинство разделяет сомнение докторши, но молча. Ждали, как ответит капитан.

— Я знал, что мое предостережение покажется вам пустяком. Поэтому прихватил с собой несколько номеров газеты «Судоходец», которая выходила у нас в Нижнем. Вот послушайте, — и капитан, раздраженно сунув курительную трубку в карман кителя, нашел нужную страницу:

— «На пассажирском пароходе “Гражданин”, еще совсем новом судне, стоявшем в Казани всего с одним работающим котлом, произошел выброс из форсунки горящего мазута на елань. Кочегара в котельном отделении не оказалось, масленщик был на палубе, а помощник механика вышел на дебаркадер. Огонь охватил котельное отделение. Быстрые действия команды, умело пустившей пожарный насос и развернувшей шланги, спасли положение — пожар был потушен, однако почти на две недели пароход вышел из линии».

— Кочегар пьянствовал, масленщик загорал на палубе, помощник механика прогуливался с симпатичными пассажирками по дебаркадеру. Странно, как этот «Гражданин» вообще на воде держался, — насмешливо сказал Никитин.

Смешливый Киссель фыркнул. Капитан хмуро посмотрел на него, потом на Никитина и опять уткнулся в газету:

— «Плывущий по течению и охваченный огнем пароход “Царицын” зажигает один саратовский дебаркадер за другим, стоящие около них суда. Летят головни, черный дым стелется над берегом. Загораются береговые склады, огненная стихия охватывает реку и берег. Множество человеческих жертв. Причины пожара не установлены. Пароход сгорел дотла».

— Вот тебе и утюг! — восхищенно проговорил Киссель и тут же споткнулся, поймав на себе укоризненный взгляд докторши Флексер.

Остальные молча смотрели на Лаврентьева.

— Таких примеров можно привести много, зачитаю еще один отрывок. — Капитан развернул третью газету: — «Страшно подумать, что представляют из себя некоторые пассажирские пароходы. Наверху пассажиры — женщины и дети. Внизу груз — смола, белая нефть, пенька, лен, рогожи, стружка. Прямо-таки какой-то костер, который вот-вот вспыхнет — и от громадного плавучего дома останется один корпус».

Лаврентьев аккуратно сложил газеты и добавил по-стариковски ворчливо:

— К счастью, у нас на борту нет такого опасного груза, как смола и нефть. Но хрен редьки не слаще — после перестройки внутренних помещений очень много дерева. Прибавьте к этому свыше тысячи набитых соломой матрасов, заполненные ящиками трюмы, грузовой отсек с дровами для кочегарки и жаркую, солнечную погоду — пока она вроде бы и не думает меняться. Все это создает серьезную пожарную обстановку.

— Где же выход? — зябко поежилась докторша Флексер, хотя в салоне, прохваченном лучами солнца, было душно, как в котельной.

Лаврентьев сказал, как отрезал:

— В первую очередь — в дисциплине.

— Вы хотите не выпускать детей на палубу? Перевести их на казарменное положение? — возмущенно спросила капитана Зеленина, одернув на острых коленях длинное темное платье.

— Я хочу в целости и сохранности доставить детей до места назначения, — начал злиться Лаврентьев.

— Что вы конкретно предлагаете? — спокойно обратился к нему Никитин.

— Создать из мальчишек две команды — палубную и машинную. В каждой из них по две смены — утренняя и вечерняя. В каждой смене по двадцать — двадцать пять мальчишек.

— А вы не боитесь, что нас обвинят в эксплуатации детского труда? — спросила капитана Зеленина.

— Какая же это эксплуатация, если несколько часов мальчишки будут при деле? — удивился Лаврентьев, большим фуляровым платком вытер взмокший лоб.

Тихон не вмешивался в разговор, приглядывался к собравшимся. Было интересно, как к предложению капитана, которое сразу понравилось Тихону, отнесется Сачков, чью сторону займет в споре. Но тот молчал, и по его бледному, строгому лицу было непонятно, о чем думает начальник колонии.

К капитану обеспокоенно обратилась докторша Флексер:

— Я не совсем поняла, что будут делать мальчишки? Дети крайне ослаблены, у многих дистрофия. Все это нельзя не учитывать.

— Вряд ли наши доводы подействуют на товарища Лаврентьева, — холодно вставила Зеленина.

— Ну, зачем же так? — с укором сказал Никитин. — Рейс только начался, а мы уже ссоримся. Это никуда не годится. Капитан тоже несет ответственность за детей, поэтому мы просто обязаны добиться взаимопонимания.

— Надо отобрать самых крепких ребят, — опять заговорил капитан. — Члены палубной команды будут помогать вахтенному матросу следить, чтобы ребята не скапливались на одном борту, швабрить палубу, наполнять питьевые бачки водой, драить медяшки. Машинная команда поможет разливать масло по масленкам, перебирать подшипники и кулиссы, проверять зазоры и прокладки, пилить и таскать дрова в кочегарку. Работы хватит. «Фултон» ходит по Волге уже седьмой десяток, все механизмы так износились, что требуют постоянного внимания и ухода. Я уверен, ребятам понравится, вот увидите. Они уже сейчас от машинных иллюминаторов не отходят. Пассажир есть пассажир — у него никакой ответственности. А если мальчишки почувствуют, что их помощь по-настоящему нужна нам, тогда и порядок будет.

Последнее, решающее слово принадлежало Сачкову — начальнику колонии:

— Считаю, что предложение капитана Лаврентьева надо принять, — бесстрастно, почти равнодушно произнес он. — У меня только две поправки: первая — вводить ребят в работу постепенно, не сразу, и вторая — вместо двух смен сделать три, чтобы не переутомлять мальчишек.

Тихон оглядел членов Совета. Казалось, все согласны с Сачковым, даже Зеленина промолчала.

— Теперь надо подумать, как занять остальных детей, — продолжил Сачков, не услышав возражений. — Да, детей нельзя перегружать ни долгими беседами, ни работой, для этого они слишком слабы. Но и без дела их тоже нельзя оставлять. Поэтому в придачу к палубной и машинной командам я предлагаю создать еще три комиссии — хозяйственную, санитарную и культурную. Первую пусть возглавит зав­хоз товарищ Шлыков, вторую — Раиса Михайловна Флексер, третью, которая займется организацией досуга ребят, — товарищ Никитин. Свои предложения по работе этих комиссий должны высказать их руководители.

— С ходу ничего не решишь, надо подумать, — осторожно заметил Никитин, словно почувствовал в предложении Сачкова какой-то подвох.

— В хозяйственном деле помощники всегда нужны, — откликнулся Шлыков.

— А мне в основном потребуются помощницы, — задумалась докторша. — В каютах и столовых должна быть идеальная чистота, только так мы сможем уберечься от инфекционных заболеваний.

— Значит, вопрос о комиссиях решен. Теперь надо установить четкий режим дня. Вам слово, Раиса Михайловна, — сказал Сачков докторше.

— Учитывая ослабленное состояние ребят, предлагаю следующий распорядок. Побудка — в восемь часов. Затем умывание и уборка помещений. Завтрак в девять, обед с двух до трех, ужин с семи до восьми. Отбой — в десять часов вечера. Но главное, чем мы будем кормить детей?

Сачков повернулся к Тихону:

— Продовольственным вопросом у нас занимается агент губпленбежа товарищ Вагин.

(Это был ответ Черному — кто такой Вагин, — конечно, если Черный находился в салоне.)

— Завтрак — порция пшенной каши, — начал перечислять Тихон. — Обед — суп с крупой и кусочком селедки или воблы. Ужин — опять каша. К завтраку, обеду и ужину — по куску хлеба и цикорный чай с ландринкой. Общее количество хлеба на день — двести граммов.

— Не слишком ли скромное меню? — недовольно протянул Никитин.

— Будем надеяться, что регулярность питания, солнце и свежий воздух сделают свое дело и жизнеспособность детей понемногу восстановится, — заученно сказала докторша Флексер, будто заранее приготовила эту фразу.

Никитин в сомнении покачал головой, почему-то переглянулся с Дробовым.

— Есть договоренность, что во всех городах, где будет останавливаться «Фултон», детей будут кормить в пленбежевских столовых, — добавил Тихон, настороженно перехватив этот взгляд.

— А каков, по вашим расчетам, паек на взрослого? — спросил его завхоз Шлыков.

— Паек один для всех — и для взрослых, и для детей. Правда, взрослым хлеба чуть больше, но зато они не будут пользоваться пленбежевскими столовыми — беженцами по распоряжению Дзержинского оформлены только дети.

— Как бы с такого пайка вообще ноги не протянуть, — буркнул молчавший до этого фельдшер Дробов.

Киссель рассмеялся, но у других членов Совета настроение было не такое веселое.

Неизвестно, как бы повернулся разговор о пайках дальше, если бы докторша Флексер не сказала убежденно:

— А я считаю, все правильно — детям надо расти, — и сразу перевела разговор, обратившись к капитану: — Сколько часов будем стоять в Костроме? Мне не удалось достать некоторых лекарств. Может, там получится.

Лаврентьев не успел ответить докторше, как поднялся Сачков и сказал, одернув черный китель:

— Останавливаться в Костроме не будем. Перед самым отплытием «Фултона» мне сообщили, что там появились случаи холеры.

Лаврентьев удивленно посмотрел на Сачкова, но промолчал.

— Я об этом ничего не слышала, — растерялась докторша. — В первую очередь губздравотдел должен был поставить в известность меня, а не вас. За здоровье детей я отвечаю.

— О холере в Костроме я узнал в губоно.

— Странно. А как же быть с лекарствами?

— Следующая остановка в Кинешме. Попытаемся достать там. Или в Нижнем Новгороде. Будем молить судьбу, чтобы за это время никто не заболел.

— Я предпочитаю лечить болезни, а не надеяться на авось, — все больше выходила из себя докторша, не сводила с учителя напряженного, недоверчивого взгляда.

Но Сачков словно не замечал его:

— А я предпочитаю не рисковать, когда речь идет о холере. Не мне объяснять вам, что это такое...

Сачков выполнил первое поручение Черного — в Костроме было решено не останавливаться. Костромским чекистам, с которыми связался Лагутин, так и не удалось сообщить Вагину о втором ящике динамита.

Венька

Спустившись в кормовой трюм, боцман Максимыч услышал за ящиками с хлебом подозрительный шорох. Не поленился, полез в темный угол и увидел двух мальчишек.

Выволок их на палубу, объяснил оказавшимся рядом Сачкову и Никитину:

— Умудрились на «Фултон» пробраться, а мы не углядели. Пока прятались, две буханки хлеба слопали. Что будем делать с этими зайцами?

— Придется в Костроме сдать местным властям, чтобы домой вернули, — вздохнул Никитин. — Другого выхода нет.

— Я же сказал — остановки в Костроме не будет! — с досадой проговорил Сачков, разглядывая мальчишек.

А Тихону стало жалко ребят. Было ясно, что на «Фултон» они проникли не ради приключений — худые, босоногие, оба острижены наголо, штаны и рубахи в заплатах.

Спросил мальчишку постарше, как они оказались на «Фултоне».

— Прошлой ночью у трапа никого не было — мы и прошмыгнули, — не поднимая головы, ответил тот.

— Ну, я задам вахтенному! — проворчал боцман, словно бы оправдываясь. — Совсем распустились.

— Родители есть? — продолжил Тихон расспрос.

Мальчишки молча кивнули.

— Ведь волноваться будут, если вас назад не отправим.

— Не-е, — протянул младший мальчишка. — Мы им сказали, что тоже на «Фултон» записаны. Голодно дома, вот мы с Венькой и решили...

— А тебя как звать?

— Игнашка. Терентьевы мы. Батька у нас сторожем в банке работает, а мамка прачкой. А братуху Андрея перхуровцы застрелили, он в ихнюю армию не захотел записываться. Мы, дяденька, самые что ни есть красные, не гоните нас. В мятеж нас с Венькой тоже чуть не убили...

— Хватит, разболтался, — дернув за рукав, осадил Игнашку старший брат.

Тихон вполголоса сказал Сачкову:

— Надо оставить ребят.

— А если все не так и родители спохватятся? Представляете, что будет? — опять вступил в разговор Никитин.

Игнашка суетливо перекрестился:

— Ей-богу, не вру, товарищ красный комиссар!

— А ты почему молчишь? — обратился Сачков к старшему.

— Игнашка правду сказал — искать нас не будут, — хмуря выгоревшие на солнце белесые брови, ответил тот. — Только мы не нищие, чтобы милостыню просить. Выгоните — ну и черт с вами. Мы тогда с Игнашкой работать пойдем. А домой нам никак нельзя возвращаться.

— Да уж, только вам и работать, — буркнул Сачков.

Тихон решил проверить ребят:

— В городе несколько банков. Отец ваш в котором работает?

— В Государственном, на Варваринской улице, — недовольно произнес старший мальчишка.

— А еще какие банки в городе?

— Волжско-Камский, Коммерческий, Коммунальный, — без запинки перечислил Венька. — Только теперь все буржуйские деньги народными стали.

— Молодец, в политике разбираешься. Ну а фамилию управляющего знаешь?

— Конечно знаю — Цехонский. Он в мятеж от Перхурова деньги прятал, а наш батька ему помогал — керенки военными облигациями закладывал, которые теперь даром не нужны.

— Ладно, ставьте этих зайцев на довольствие, — сказал начальник колонии Тихону. — В какой отряд их определим?

— Давайте ко мне, — неожиданно вызвался Никитин. — У меня одни смирные собрались, так что справлюсь.

Старший мальчишка посмотрел на Никитина с какой-то непонятной подозрительностью, будто чего-то испугался. Тихон тоже не мог понять, почему Никитин так круто изменил свое отношение к мальчишкам — сначала настойчиво советовал высадить их в Костроме, а теперь вдруг в свой отряд берет.

И еще одно показалось Тихону странным — когда Никитин назвал Кострому, в светлых глазах Веньки мелькнула надежда и сразу погасла, как только Сачков заявил, что остановки там не будет. В чем дело?

Тихон решил поговорить с Венькой наедине, позвал к себе в каюту, чтобы внести их с братом в списки и поставить на довольствие.

Здесь мальчишка стал еще настороженней, — сцепив под стулом босые ноги, пугливо озирался по сторонам.

— А может, все-таки высадить вас в Костроме? — заглянул ему в лицо Тихон. — Вас первым же пароходом вернули бы домой.

— Как хотите, — с показным равнодушием сказал Венька.

— А ты сам-то как хочешь?

Прямо мальчишка не ответил, по-взрослому солидно и рассудительно проговорил:

— Игнашка совсем ослабел от голодухи. Доктор Вознесенский сказал — дистрофия у него.

— А кто вас с братом убить хотел?

— Смуркин, сволочь, — неохотно ответил Венька.

— Кто такой?

— У нас в банке контролером работал. Потом, как большевики власть взяли, исчез куда-то. А в мятеж опять объявился — при штабе комендантом был. Мы с Венькой помогали ему из Бухаринской пекарни хлеб для офицеров возить, а он за это разрешал в офицерском буфете корки собирать. А что корки на всю семью, разве ими наешься? Я и подговорил Игнашку на ходу спрыгнуть с машины, а сам ему буханку скинул. Смуркин заметил, стащил меня с грузовика и давай бить. Хорошо, ему Игнашка не попался. А я ничего, живучий, не смотри, что худой.

— А потом что было со Смуркиным? Его арестовали?

— Не знаю, — замкнулся мальчишка.

Как ни старался, больше Тихон не добился от него ни слова. Это не на шутку встревожило чекиста — чего боится мальчишка?

И Тихон не ошибся в своих подозрениях — если бы не нужда, Венька тут же бы сбежал с «Фултона»....

Семья Терентьевых жила в одноэтажном флигеле во дворе банка, а за стеной прачечная, потому в комнате, где они ютились, всегда пахло сыростью и мылом.

Отец ночным сторожем работал, а днем и за дворника выходил. Рядом с рослым отцом Венькина мать девчонкой-подростком выглядела: маленькая, худенькая, с утра до позднего вечера над корытом гнулась.

До семнадцатого года управляющим банком был барон Мегден. Сухой, как вобла, на всех русских свысока смотрел. Когда война с Германией началась, банковские служащие даже обрадовались — наконец-то проклятого Мегдена из управляющих вытурят. Да не тут-то было, видать, у барона в Питере защитники нашлись. И неудивительно, если сама российская императрица — немка, ворон ворону глаз не выклюет.

На заднем дворе банка у барона псарня была, почти три десятка охотничьих собак держал. Выйдет на крыльцо да как затрубит в рог, а слуга дверь псарни откроет, и собаки через весь двор, будто бешеные, несутся. Сколько раз Веньку и других ребятишек с ног сбивали, а барону весело.

Перед семнадцатым годом, на Рождество, вдруг вздумалось барону устроить для детей банковских служащих елку. Даже Веньку — сына сторожа — и то пригласили. Отец вырядил его в новые смазные сапоги, для старшего брата Андрея купленные. Но уловил барон запах березового дегтя и приказал слуге вывести Веньку из зала у всех детей на виду.

Обида душила мальчишку, от стыда хоть сквозь землю провались. Неделю после этого случая дома отсиживался.

Был у барона сынок — Венькин одногодок. Тоже над детьми бедняков куражился, во дворе себя полным хозяином чувствовал. Чуть что не по нему — сразу с кулаками набрасывался.

Однажды Игнашка в него ненароком мячиком угодил, так барчук мальчишку в кровь избил. Не выдержал Венька — так ему за Игнашку всыпал, что тот с криком и слезами побежал отцу жаловаться.

Венька сразу понял — быть беде.

И точно. Вызвал барон Венькиного отца и приказал вместе со всем семейством с казенной квартиры съехать. Упал отец в ноги Мегдену, упрашивал не гнать, а сына, поднявшего руку на барчука, обещал наказать примерно.

Видать, понравилось Мегдену, как унижался перед ним Венькин отец, смилостивился, но тут же условие поставил — при всех во дворе банка выпороть сына.

Согласился отец, а куда денешься? Бил Веньку и зубами скрипел от унижения, а барон Мегден на крыльце в плетеном кресле сидел и внимательно следил, в полную ли силу отец сына бьет. Вот и приходилось отцу стараться, чтобы барону угодить. А младший Мегден вслух удары считал и от удовольствия ногой притопывал.

Хоть и больно, и стыдно, Венька на отца не в обиде был — понимал, что другого выхода нет. Останется отец без работы и квартиры — всей семье худо будет. Терпел да еще мать успокаивал, которая рядом стояла и от каждого удара вздрагивала, словно по ней самой били.

Вроде и незаслуженно наказали Веньку, а на пользу — будто сразу повзрослел он, не только барона Мегдена, но всех хозяев возненавидел, которые бедных за людей не считают.

После революции хоть и голодно было по-прежнему, но многое изменилось. А главное — почувствовал Венька свое человеческое достоинство. Теперь, если дрались с мальчишками, не брали в учет, кто отец — простой сторож или управляющий.

Не раз вспоминал Венька хозяйского сынка — сейчас бы он с ним за все расквитался: и за Игнашку, и за отцовское унижение, и за порку посреди банковского двора.

Но барон Мегден исчез из города со всем своим семейством сразу после Февральской революции. Вместо него управляющим стал поляк Цехонский, приехавший к ним из Варшавы, когда ее немцы взяли. Тоже барин, но с Мегденом не сравнить — подчиненным грубого слова не скажет и даже к мальчишкам, будто к барчукам, на «вы» обращался.

Большевики, как пришли к власти, Цехонского на прежнем месте оставили. Этого Венька никак не мог понять, на нового управляющего с подозрением смотрел — пусть и не дерется, как Мегден, но все равно от старого режима остался, и его бы в шею.

А потом был мятеж.

Сначала в центре города будто гром ударил — это перхуровцы, для поднятия духа и без всякой другой надобности, по гостинице Кокуева из пушки саданули.

Потом сухие винтовочные выстрелы по всему городу рассыпались, возле железнодорожного моста через Волгу зачастил пулемет, но вскоре замолчал, будто подавился.

Прибежал из банка отец, торопливо сообщил, что власть в городе взял «главноначальствующий» полковник Перхуров. Наказал матери не выпускать детей из дома и опять ушел.

Венька изнывал от любопытства, что происходит на улице.

К полудню винтовочные выстрелы смолкли, в Казанском соборе забили в колокола. Венька подумал, что все, с мятежом покончено и «главноначальствующего» Перхурова красные в Коровники отвели.

Но вернулся растерянный отец и рассказал последние новости: по городу разъезжают на грузовиках офицеры и гимназисты, ловят большевиков и хвастаются, будто из Архангельска вот-вот начнут прибывать войска союзников, а в Москве советская власть тоже свергнута и Ленин убит.

Банковские служащие встретили мятеж осторожно, с опаской, только старовер-конюх вдруг заявил себя монархистом и ушел в гимназию Корсунской в добровольцы записываться.

Управляющий банком Цехонский вел себя так, словно и вовсе ничего не случилось, и непонятно было, что у него на уме.

Но на другой день по квартирам начали ходить перхуровские офицеры-вербовщики и силой забирать в добровольцы тех, кто им на глаза попадался и мог держать винтовку в руках.

Дошла очередь и до банковских служащих. Тогда Цехонский нацепил ордена, которые ему за долгую и безупречную службу еще при царе выдали, и отправился к Перхурову. После этого служащих банка, в том числе и Венькиного отца, вербовщики больше не трогали, видимо, подействовал на Перхурова сановитый, важный вид управляющего.

Но мобилизация грозила Андрею — старшему брату Веньки.

Решили спрятать Андрея в подвале банка, на зиму забитом дровами, — место надежное, летом туда без крайней нужды никто не спускался.

Но тут случилось непредвиденное — из гимназии Корсунской, по которой красные артиллеристы начали бить прямой наводкой, выкатывая пушки на Московскую улицу, Перхуров перевел штаб в здание Государственного банка. И к деньгам поближе, и от красной артиллерии подальше.

Теперь во дворе банка постоянно толпились белогвардейские офицеры, пытающиеся изобразить из себя опытных вояк чиновники и гимназисты.

Проверять сырой подвал с дровами перхуровцы не стали, зато в другой половине, отгороженной от дровяного склада стеной, контр­разведка устроила камеру для заключенных.

Офицерам-вербовщикам отец объяснил, что перед самым мятежом старший сын уехал к тетке в соседний город, там и задержался. Цехонский и другие служащие банка знали, что это не так, но помалкивали. Если бы перхуровцы нашли Андрея, всей семье не поздоровилось бы.

Корзину с едой носил в подвал Венька — на него офицеры меньше внимания обращали. Но если бы кто-нибудь догадался заглянуть в корзину, с которой он спускался в подвал будто бы за щепками для плиты, тогда беды не миновать — сразу бы догадались, что в подвале кто-то прячется.

Со страхом в глазах рассказывал Андрей Веньке, что по ночам слышит за стеной крики и стоны арестованных, там же их и расстреливали, а трупы увозили куда-то. Может, скидывали в Волгу — многие жители видели, как раздувшиеся трупы плыли по течению в сторону Коровников.

И так было каждую ночь, почти две недели.

Когда Венька видел Андрея в последний раз, тот рассказал ему, что по ночам во двор выходит коренастый человек, выкуривает папиросу и скрывается в подвале, откуда опять доносятся стоны и крики арестованных.

Андрею через подвальное окошко удалось разглядеть и запомнить этого человека. С ненавистью говорил он Веньке, что обязательно найдет палача, где бы тот ни спрятался, в какую бы шкуру ни вырядился.

После этого разговора Веньке до отчаяния стало страшно за брата.

Перед самым освобождением города красными Венька видел, как высокий офицер контрразведки, уже переодевшийся в штатское, сжигал во дворе банка какие-то документы. Потом из банка к нему подошел еще один человек — коренастый, в парусиновом дождевика. Кивнув на подвал, он что-то сказал высокому, пожал ему руку и, подняв воротник дождевика, быстро вышел со двора на Варваринскую.

Лица его Венька не успел разглядеть, но запомнилась подпрыгивающая походка — будто коренастый спотыкался на каждом шагу.

Когда из штаба разбежались последние офицеры, отец и Венька спустились в подвал, где прятался Андрей. Окликнули его, но он не отозвался. Прошли в глубь подвала — и увидели возле узкого окошка неподвижно лежащего у стены Андрея.

Венька вспомнил коренастого человека в парусиновом дождевике, как он кивнул офицеру контрразведки на подвал с дровами. Не о нем ли говорил Андрей? Не он ли пытал арестованных в подвале, а потом выследил и убил брата?

Тщетно всматривался Венька в белогвардейцев, арестованных красными в городском театре, — человека в парусиновом дождевике среди них не было. Искал его на Вспольинском поле, куда жителям города приказали явиться для регистрации. Все поле было усеяно клочками изорванных документов, от которых избавлялись участники мятежа. Но их опознавали, выталкивали из толпы, и красноармейцы уводили арестованных в дом Вахромеева на набережной, где размещалась Особая следственная комиссия.

Венька приходил и сюда, часами стоял у подъезда, но коренастого человека в дождевике среди арестованных так и не нашел.

Мать после гибели Андрея слегла, целыми днями молча смотрела в потолок, а по желтым, впалым щекам ее текли слезы.

Уже год минул, а Венька прмнил все так, будто мятеж только вчера был подавлен. Боялся он этих воспоминаний. Почему-то получалось, что от воспоминаний о мятеже, о гибели Андрея память опять подводила его к событию, которое случилось здесь, на «Фултоне», и которое Венька хотел, но не мог забыть. Никому не верил мальчишка, потому с лица его не сходила настороженность, причину которой искал и не мог найти «агент губпленбежа» Тихон Вагин.

Это неведение все больше и больше тревожило чекиста.

Подозрения

Когда на левом берегу Волги показалось предместье Костромы и над монастырскими стенами замаячили церковные купола, возле историка Чернавина опять собрались молодые воспитатели, свободные от вахты члены команды.

— Перед вами, господа-товарищи, знаменитый Ипатьевский монастырь, куда в 1613 году явилось посольство Земского собора, чтобы пригласить на русский престол боярина Михаила Романова. История полна парадоксов. Спустя триста лет последнего царя из дома Романовых — Николая Второго — расстреляют в доме купца Ипатьева в Екатеринбурге. Как говорится, круг замкнулся. Кстати, в Костроме стоит памятник крестьянину Ивану Сусанину. Любопытно, как с этим памятником поступят новые власти? С одной стороны, вроде бы представитель трудящегося крестьянства, а с другой — явный монархист, за царя-батюшку живот положил, — ехидно рассуждал Чернавин.

Было заметно, что рассказы историка пользуются успехом, его поведение все больше беспокоило Тихона.

Но подозрения вызывал не только Чернавин. Все чаще Тихон склонялся к мысли, что колчаковский агент вполне мог передоверить свое задание кому-то другому. Внимательно и недоверчиво приглядывался ко всем, кто окружал его на «Фултоне»: воспитателям, фельдшерам, завхозу Шлыкову — и даже докторше Флексер.

Вспомнилось, как в подвале губернаторского особняка чекисты нашли картотеку жандармских осведомителей, а в ней характеристику на секретного агента по кличке Странник. Им оказался Игорь Павлович Флексер — муж Раисы Михайловны.

Начальник иногороднего отдела губчека Андрей Лобов рассказал тогда Тихону, что до революции Раиса Михайловна долгое время помогала социал-демократам, прятала в своем доме на Духовской улице нелегальных, потом вышла замуж за доктора Флексера — и почти сразу в городе начались аресты.

Лобов связывал это с провокаторской деятельностью Странника, а когда Тихон высказал предположение, что докторша могла действовать заодно с мужем, решительно не согласился с ним и отозвался о ней по-доброму.

Начальник иногороднего отдела редко ошибался в людях, а встреча с докторшей, когда Тихон предложил ей отправиться на «Фултоне» в качестве детского врача, убедила его в правоте Лобова. До сих пор помнились слова Раисы Михайловны, произнесенные искренне и с болью: «Эту каинову печать мне теперь ничем не отмыть».

И такая мука была в черных глазах Раисы Михайловны, что Тихон поверил ей. Но сейчас, на «Фултоне», опять одолевали сомнения — как эта умная, энергичная женщина, столько лет прожив с предателем, могла не знать его подлинного лица?

Именно на квартире супругов Флексер состоялась встреча Тихона со штабс-капитаном Бусыгиным, а тот был связан с полковником Ливановым, к которому явился колчаковский агент. Если докторша — враг, она вполне могла быть тем самым человеком, которому представитель Колчака перепоручил инспекцию поволжской агентуры.

Так думал Тихон, и вместе с тем он не мог не учитывать, что докторша попала на «Фултон» только благодаря его настойчивости, а вся ее работа по подготовке этого рейса характеризовала ее как нельзя лучше. Наконец, ей было просто не под силу доставить на «Фултон» ящик с динамитом.

Впрочем, на пароходе у Черного мог быть сообщник, который и затащил динамит, — опять мучили Тихона подозрения.

Однажды, когда он в одиночестве стоял на палубе, к нему подошел фельдшер Дробов. Обычно сдержанный и молчаливый, тут он неожиданно разговорился:

— Вы не находите, товарищ Вагин, что наш рейс может плохо кончиться?

— Что вы имеете в виду? — Тихон решил, что каким-то образом фельдшеру стало известно о динамите.

— «Фултон» движется вниз по Волге в районы, которые вот-вот могут оказаться в руках Деникина. Я помню, как в прошлом году белочехи захватили Казань. Мы с Кисселем едва вырвались из города — буквально в последний момент.

— Насколько я знаю, вы с Кисселем не большевики. Белочехи вас бы не тронули, зря бежали.

— Я же говорил, мы в красноармейском госпитале работали, на пароходе раненых эвакуировали, — раздраженно напомнил Дробов. — Каппелевцы в Казани не только большевиков вешали, а всех сочувствующих советской власти...

Только сейчас Тихон обратил внимание, как четко изъясняется Дробов. И ни одного лишнего движения. Так и представилось, что вместо кургузого серого пиджака и вздутых на коленях брюк на фельдшере безукоризненно сидит перехваченный ремнями офицерский мундир.

Тихон с усилием отвел глаза в сторону, сказал как можно равнодушней:

— Если Деникин подойдет к Сызрани, возле которой должна разместиться колония, «Фултон» повернет назад.

— В любом поволжском городе может вспыхнуть мятеж вроде прошлогоднего. А если с «Фултоном» что случится, всю вину на вас, большевиков, свалят, которые затеяли этот рейс. Вы, как бывший чекист, не можете этого не понимать, — с досадой проговорил ф­ельдшер.

— Откуда вы знаете, что я работал в чека?

— Завхоз Шлыков сказал. А разве не так?

— Я действительно работал в чека, но теперь агент губпленбежа. Обеспечиваю детей продовольствием, остальное меня не касается.

— Значит, я не по адресу обратился, — зло сказал Дробов и тут же оставил Тихона одного.

«Зачем подходил фельдшер?» — спрашивал себя Тихон. Поверил ли, что он теперь не чекист, а только агент губпленбежа?

Вспомнил слова Лагутина, сказанные им за день до отплытия, о том, что «Фултон» еще стоит у причала, а по городу уже ползут слухи, что он обязательно перевернется, что большевики отправляют детей из города, чтобы избавиться от лишних ртов.

Эти слова прямо перекликались с тем, что говорил Дробов. Кто он — друг или враг? Что представляет из себя завхоз Шлыков, который сказал Дробову, что Тихон был чекистом?

Вспомнил разговор с завхозом в ту ночь, когда боцман Максимыч нашел в трюме «Фултона» динамит, опять представилась гимназия Корсунской, комендантом которой был Шлыков и где перхуровцы держали арестованных большевиков, прежде чем отправить их на баржу смерти.

Так и не успел Тихон выяснить, где Шлыков был во время мятежа. Зачем потребовалось завхозу говорить Дробову, что Тихон работал в чека? Кто первым начал этот разговор — Шлыков или Дробов?

Как-то Лаврентьев обмолвился, что на «Фултоне» эвакуировали из Казани красноармейский госпиталь. Значит, оба фельдшера — Дробов и Киссель — были в Казани в те самые дни, когда там находился «Фултон».

Тихон решил поговорить с Лаврентьевым, поднялся на ходовой мостик. Кроме капитана и рулевого здесь были повар Скамейкин и воспитатель Кленов.

«Фултон» пришел за детьми без повара — тот сбежал еще в Нижнем Новгороде, как только узнал, какой хлопотный рейс предстоит пароходу.

Найти нового повара оказалось не так-то легко. От желающих не было отбоя, многие мечтали устроиться на сытное место, но Сачков и Тихон всех браковали — люди приходили неопытные или нечистые на руку. Время шло, а повара на «Фултоне» все не было. Буквально за день до отплытия завхоз Шлыков привел Скамейкина — бывшего повара ресторана Бутлера на Казанском бульваре. Сухопарый, невысокого роста, он держался с достоинством, понравился и Тихону, и Сачкову, но, когда ему сообщили, каким запасом продовольствия располагает колония, Скамейкин поднялся с места и презрительно спросил:

— И это все, что советская власть может предложить голодным детям?

— Кое-что обещали дать в городах, где будет останавливаться «Фултон», — ответил ему Тихон.

Скамейкин только улыбнулся:

— Нет, ваше предложение мне не подходит. Я повар, а не фокусник, из обещаний супа не сваришь.

Тихон чуть не сорвался, но повара принялся уговаривать Сачков. Скамейкин знал себе цену — согласился не сразу и тут же потребовал отдельную каюту. Договорились о каюте на двоих, так соседом Скамейкина оказался воспитатель Кленов, которому Сачков поручил всю канцелярскую работу. Видимо, они пришлись друг другу по душе, их часто можно было видеть вместе.

От Сачкова Тихон знал, что в мятеж у Кленова погибла семья. О пережитом горе воспитатель ни с кем не говорил и, как заметил Тихон, старался обходить молчанием все, что касалось мятежа. Было ему около сорока, но выглядел он старше своих лет — сутулился, длинные волосы уже тронуты сединой.

Любуясь Волгой, впадающей на горизонте в голубое небо, Кленов с грустью сказал Лаврентьеву:

— Не перестаю вам завидовать, капитан. Замечательная у вас служба.

— Вы так думаете? — неохотно отозвался Лаврентьев.

— А разве не так? — неподдельно удивился Кленов. — В деревнях насмерть дерутся за землю, в городах чахнут от голода, а у вас тишина и покой.

— Хорош покой, когда с обоих берегов артиллерия бьет, а у нас полные трюмы снарядов, — с обидой проговорил капитан. — Мы ведь не только пассажиров возили — и раненых под огнем эвакуировали, и десант высаживали. Скольких поубивало, искалечило. Вот тебе и покой...

— Но это сейчас, а раньше, до революции? — перебил его Кленов.

— А что раньше? Райской жизни и тогда не было. Матрос за навигацию рублей тридцать получал, из них половина на штрафы шла — за непослушание, пропажу груза, курение на палубе. И терпели, потому как, если протестовать будешь, мигом на берегу без гроша в кармане окажешься. Рабочему на заводе и то лучше, чем матросу. Там гудок услышал — и домой. А матрос только двенадцать часов вахты отстоял — погрузка. Не успел в сыром трюме на нары прилечь — разгрузка, а за ней аврал. И так весь рейс. Потому у водников и жизнь короткая была: пятнадцать лет проплавал — и на берег списывают. Судовладельцу больные да увечные не нужны.

— Вы говорите о матросах. Но капитанская служба — совсем другое! Вы полный хозяин на пароходе, все в ваших руках.

— Судовладелец — вот кто был настоящий хозяин. Вернешься из рейса, а он тебе выговаривает: почему долго шли, почему не тот груз взяли, не там остановились. Придешь после такого разговора в контору, а тебе вместо денег бумажку с вычетами подают. Хочется после этого плюнуть на все и уйти в бакенщики.

Чувствовалось, разговор с воспитателем взволновал капитана, однако Кленов не отставал:

— Но ведь не ушли? Значит, что-то удерживало, — понимающе улыбнулся он и, как бы ища поддержки, взглянул на стоящего рядом Тихона.

— Жить надо было — вот и служили. В капитаны я вышел из лоцманов, каких мне это трудов стоило — лучше не вспоминать. Управляющий нашим пароходством барон Бухгольц сам был из немцев, поэтому капитанами предпочитал назначать иностранцев или русских дворян, пришедших из военного флота. Были и среди них дельные капитаны, но больше попадалось таких, которые Волги не знали, целиком полагались на лоцманов. Зато выправкой и офицерским лоском на пассажиров впечатление производили. Им и платили больше, а над нами, которые из лоцманов вышли, тот же Бухгольц издевался как хотел. Однажды такую шутку устроил — заставил капитанов трех однотипных пассажирских пароходов тянуть билеты, кому какой оклад назначить. Командиру «Матвея» выпало семьсот рублей за навигацию, мне пятьсот, а командиру «Марии» всего триста. Пытался он жаловаться — куда там! А я лишь год с таким окладом проплавал, потом он и мне триста положил. Это только с виду служба у нас почетная была. Но уж если стал капитаном, надо это звание с честью носить. Я думал, отслужил свое, а тут предложили ребят до хлебных мест доставить. Посмотришь на них — самой бы страшной смертью казнил тех, кто этот мятеж затеял...

Не дослушав капитана, Кленов, вжав голову в плечи, торопливо ушел с ходового мостика.

Лаврентьев удивленно посмотрел ему вслед.

— Что это с ним?

— В мятеж у него жена и обе дочки погибли, — объяснил капитану Скамейкин. — Не надо было вам о мятеже вспоминать, — неприязненно добавил он и тоже покинул мостик.

— Вон как. Не знал. — Лаврентьев полез в карман за трубкой, о чем-то тяжело задумался.

Тихон не сразу обратился к нему:

— Вы как-то говорили, что эвакуировали раненых из Казани. Кроме «Фултона» другие пароходы в этом участвовали?

— Что это вдруг тебя заинтересовало? — буркнул Лаврентьев, видимо, все еще переживая свой промах с Кленовым.

Тихон уклонился от прямого ответа:

— Просто из любопытства не спросил бы.

— Понятно, — покосился на него Лаврентьев и заговорил, попыхивая трубкой: — Мы тогда из Нижнего доставили в Казань подкрепление. Белочехи уже обстреливали город артиллерией. Нам дали приказ принять на борт раненых красноармейцев, поскольку на санитарный пароход все не поместились. Чехи ударили неожиданно, убитых и покалеченных было много.

— Не помните название этого парохода?

— Как не помнить, он у соседнего дебаркадера стоял. Я пошел туда насчет погрузки посоветоваться. Разговариваем с капитаном, вдруг слышим — ездовые на пристани на коней кричат. А те испугались и никак по трапу на пароход не идут. Их кнутами, а они ни с места, от страха глаза ошалелые, кровью налились. Капитан приказал снять раненых с повозки, ездовые давай опять кнутами наяривать. Кони взбесились — да как рванут по трапу на пароход галопом, мигом палубу перескочили, деревянное ограждение сломали и на полном ходу вместе с повозкой в воду бухнулись. А повозка тяжелая, сразу утянула коней под воду, только круги по реке. Не догадайся капитан людей снять, быть бы беде. Я, как на «Фултон» вернулся, сам стал за погрузкой наблюдать, а потом коней на палубе к пиллерсам привязали, чтобы они под обстрелом, от страха, тоже за борт не кинулись.

— Вы так и не сказали, как назывался санитарный пароход.

— «Анна», мы потом ее у Нижнего нагнали. Приходим, а тут сообщают, что из-под Казани в спешке красноармейский лазарет не вывезли. Нас в Нижнем оставили, а «Анна» пошла туда вторым рейсом. Слышал потом, ее беляки захватили и всех перестреляли.

— Кроме «Фултона» и «Анны» другие пароходы принимали раненых?

— Нет, это я точно знаю. Все остальные пароходы, как обстрел начался, ушли из Казани. Одни по приказу, другие панике поддались.

— А на «Фултоне» сейчас никого нет, кто на «Анне» был?

Лаврентьев ответил с заминкой, неуверенно:

— Я тогда у них, кроме капитана да санитаров, никого и не видел...

Встревожил Тихона разговор с капитаном Лаврентьевым. Во время эвакуации из Казани Дробова и Кисселя на «Фултоне» не было. Значит, они находились на санитарном пароходе «Анна». Но «Анна» попала в руки белых. Как удалось Дробову и Кисселю вырваться из Казани?

В тот же день вечером, после ужина, когда колонисты уже улеглись спать, у Тихона состоялся еще один разговор, тоже оставивший смутное впечатление.

Воспитатель Никитин и раньше, еще до отплытия «Фултона», часто беседовал с ним, но все по пустякам. На этот раз Никитин улучил момент, когда возле Тихона никого не было:

— Давно хотел с вами о Веньке Терентьеве поговорить. Вы не находите, что он себя странно ведет? Приглядывается ко всем взрослым, будто в чем-то подозревает.

Не сказал Тихон, что и сам давно уже заметил это.

— Мальчишка пережил белогвардейский мятеж, натерпелся страху. Вот и все объяснение.

— Думаю, мятеж здесь ни при чем, — возразил Никитин. — Тут что-то другое кроется. Я заметил, они с братом хлеб прячут. Не сбежать ли хотят? Пытался со старшим Терентьевым поговорить начистоту, так он и вовсе затаился. Может, вы с ним потолкуете? Вам все-таки сподручней.

— С какой стати? — Тихон недоуменно посмотрел на Никитина.

Тот многозначительно улыбнулся и без всяких переходов вдруг сказал:

— А ведь у нас с вами, товарищ Вагин, есть общие знакомые. Как говорится, мир тесен.

— Теперь у нас общих знакомых целый пароход, — вяло ответил Тихон, а сам насторожился — видимо, именно сейчас Никитин заведет тот самый разговор, к которому давно стремился.

— Я имею в виду Андрея Лобова.

— Да, он был моим командиром в красногвардейском отряде. А вы откуда его знаете?

— Познакомился при весьма неприятных обстоятельствах, когда он уже был начальником иногороднего отдела губчека.

— Проходили по какому-то делу? — вроде без интереса спросил Тихон.

— Да как сказать, по делу или не по делу. Кто-то анонимку написал, будто я в мятеже участвовал и меня даже в офицерской форме видели, хотя я никакого отношения к военной службе не имею, а во время мятежа у брата в Данилове гостил. Вот Лобов по этому поводу и разговаривал со мной в губчека.

— Ну, и чем все закончилось? Разобрались?

— Разобрались, да не сразу. Приехал из Данилова брат и все подтвердил. Возможно, вы о нем слышали — он начальник Даниловской уездчека. — Никитин с любопытством заглянул Тихону в лицо.

— Нет, не приходилось.

— В общем-то и неудивительно — он в губчека редко появляется, только когда вызовут. Ведь вы там работали? — как бы мимоходом спросил Никитин, но при этом опять внимательно посмотрел на Тихона.

— Теперь не работаю, — ответил Тихон, всем своим видом показывая Никитину, что этот разговор его тяготит.

— А что случилось? Сами ушли или обстоятельства заставили? — не отставал воспитатель, словно бы ничего не замечая.

— Долго рассказывать, и, признаться, желания нет, — нахмурился Тихон. — Простите, мне надо к капитану, — торопливо сказал он и направился к трапу.

Шел и спиной чувствовал на себе взгляд Никитина.

И опять мучили Тихона назойливые вопросы. К чему Никитин рассказал об анонимке, в которой его обвинили в участии в мятеже? Зачем сообщил, что его брат работает в чека? Может, хотел упрочить свое положение на «Фултоне», отвести от себя всякие подозрения?

Насторожил Тихона и разговор о Веньке Терентьеве. Почему Никитин так заинтересовался мальчишкой? Не боится ли он, что Венька может о чем-то рассказать ему, Тихону?..

Не знал Тихон, что в то самое время, когда он разговаривал с Никитиным, за сотни верст от них встретились люди, которых упоминал воспитатель, и то, что они обсуждали, незримо было связано с событиями, происходящими на «Фултоне».

Предатели

В кабинете председателя уездной чрезвычайной комиссии Никитина сидели двое — сам председатель Даниловской чека и начальник иногороднего отдела губернской чрезвычайной комиссии Андрей Лобов. Керосиновая лампа слабо освещала темные от загара лица.

На столе перед ними помятая, порвавшаяся на сгибах карта губернии. Вся она исчеркана красным и черным карандашом. Заглянув в нее, непосвященный человек решил бы, что пользоваться картой уже нельзя.

Однако сидевшим за столом чекистам эти вроде бы неразборчивые и небрежные пометки говорили о многом: черный карандаш — о сосредоточении бело-зеленых банд и проведенных ими диверсиях, красный — о продвижении чекистских и чоновских отрядов.

Казалось, многочисленные черные линии перечеркнут, уничтожат скупые красные.

— Смотри, какая складывается картина, — говорил Никитину начальник иногороднего отдела, водя по карте тупым концом карандаша. — Четвертого июля банда штабс-капитана Бусыгина остановила и разграбила на Вахромеевском разъезде воинский эшелон с двумя орудиями, снарядами и винтовками. Потом Бусыгин захватил станцию Путятино и взорвал железнодорожный мост. Одновременно банда Пашкова сжигает мост на участке Данилов — Любим, а братья Озеровы объявились под Пречистым. Путятино мы освободили, но Бусыгин со своей бандой кружит где-то рядом. Вывод можно сделать один — все три банды действуют согласованно, и цель их состоит в том, чтобы захватить Данилов. Руководители банд — люди военные, опытные. Они не могут не понимать, что этот план обречен на провал, если у них не будет достаточно артиллерии, — это раз; и если их наступление не поддержат изнутри, то есть в самом Данилове, — это два. Сейчас охрана дороги усилена чекистами и чоновцами, на линии действует бронепоезд с отрядом красноармейцев из Шестой армии Северного фронта. Двух орудий Бусыгину мало, чтобы взять Данилов. Значит, он не успокоится, пока не захватит еще один эшелон. Думаю, что после того, как штабс-капитан едва ноги унес из Путятина, он вряд ли решится сунуться к железной дороге напрямую. Обязательно на какую-нибудь хитрость пойдет, а вернее всего использует своих людей здесь, в Данилове. Лагутин говорил мне, у тебя есть кто-то на подозрении.

Большеголовый, стриженный наголо Никитин глянул на Лобова, на карту на столе и заговорил сиплым, басовитым голосом:

— Когда вы арестовали в штабе военного округа предателей-военспецов, мы тут тоже раскрыли организацию бывших офицеров. Я еще тогда понял, что офицеры как-то с бандитами связаны. А недавно мы получили одно интересное послание. — Никитин выдвинул ящик стола и протянул Лобову плотно исписанный листок бумаги.

Письмо было написано неуверенной рукой, с многочисленными ошибками, и таким стилем, что, читая его, Лобов несколько раз невольно улыбнулся, хотя содержание письма было тревожным и в искренности пишущего Лобов нисколько не сомневался:

«Дорогие товарищи чекисты!

Прочтите эти строки, этот крик нашей наболевшей души. Мы, сочувствующие советской власти крестьяне Зарайцевской волости, не можем дальше молчать. Нет сил на это да и не имеем права молчать, что делается у нас.

Председатель нашего волостного исполкома Гордеичев и его секретарь Варнавин — явная контра, к советской власти никакого отношения не имеют, а установили у нас в волости свою, кулацкую власть, от которой мы очень страдаем. Семьям красноармейцев пособия не выдают, а придет беднота за хлебным пайком, так говорят, что документов мало, чтобы выдать. А семьям дезертиров и кулаков хлеб дают и никаких документов с них не просят.

У попа Василия Троицкого в церкви гробы стоят, а в тех гробах зерно, которое он от продотрядчиков прячет, а бандитам отдает. Поп — ярый монархист, он же буржуазия, но такой тонкий дипломат, что перещеголяет Бисмарка. С председателем волисполкома они гостятся между собой, как родные братья, а поп сошелся с некоей Рыбниковой из буржуазного семейства, которая имеет какие-то связи в Данилове, поп то и дело возит туда подарки, а секретарь волисполкома на все это сквозь пальцы смотрит, потому что тоже контра и в Питере свой магазин имел и говорил намедни, что лучше было бы вместо теперешней власти опять урядников посадить. Вот эта шайка и распускает всевозможные антисоветские слухи, а хлеб из ссыпного пункта раздала бандитам, а также собирала для них у кулаков хлеб, яйца и масло.

Товарищи чекисты! Помогите нам вывести эту контру. Мы можем головой ответить за написанное, все это чистая правда. Мы, пролетарии, деревенская беднота, теперь прозрели, теперь мы знаем, что такое советская власть, и умрем за нее, да сгибнут попы и буржуи».

Дочитав письмо, Лобов покачал головой:

— Знакомая личность — Василий Троицкий.

— Когда это ты с ним успел познакомиться? — удивился Никитин.

— Вчера вечером, как из Путятина бандитов выбивали. Послал я разведчиков выяснить, где у бандитов пулеметы. Вроде бы все предусмотрел, а только бросились в атаку, вдруг нам в спины пулемет ударил, нескольких ребят положил. Оказалось, с колокольни бьют. Двое наших поднялись туда — у пулемета поп в рясе. Мигом окинули его с колокольни. Потом один боец, из местных, опознал в попе Василия Троицкого.

— Эх, жаль, живым не взяли! — расстроился Никитин, хлопнул по столу ладонью.

— С попом все ясно. Ты мне объясни, как Гордеичев и Варнавин в волисполкоме очутились? Куда ты, чекист, смотрел — такие дела под носом творятся? — Лобов ткнул пальцем в письмо.

— Не так-то все просто. В прошлом году Бусыгин инсценировал арест Гордеичева и Варнавина — увел их с собой в лес. Вскоре они вернулись, якобы удалось бежать. А я думаю, они там, в лесу, получили от Бусыгина точные инструкции, как дальше действовать.

— Что же ты их не возьмешь? Через Гордеичева и Варнавина можно на банду выйти.

— Арестовать — дело нехитрое, да я все боялся Троицкого спугнуть, с которым они близкое знакомство водили. Заинтересовало меня, к кому поп так часто в Данилов ездил. Проследил за ним — и глазам своим не поверил.

— Ну, не тяни! Кто это оказался?

Никитин долгим, тяжелым взглядом посмотрел на Лобова:

— Начальник уездной милиции Венкин.

— Та-ак. — Лобов не в силах был скрыть изумления. — А может, они умышленно стараются бросить тень на Венкина?

— Тогда бы Троицкий не стал пробираться к нему на квартиру ночью, переодевшись.

— А Рыбникова? — Лобов опять ткнул пальцем в письмо. — Какую роль играет она?

— Рыбникова — родная сестра начальника нашей железнодорожной станции Ермилова. Мужа ее за участие в прошлогоднем мятеже расстреляли. Вместе с Ермиловым несколько раз ездила в Зарайцево, к Троицкому. Думаю, встречались там с Бусыгиным, договаривались, как действовать совместно. И Венкин, уверен, из той же шайки-лейки.

— Но где доказательства? У тебя же только предположения!

Никитин показал рукой куда-то за окно:

— Если бы твои ребята Троицкого с колокольни не скинули, а арестовали, как положено, тогда бы и доказательства были. Месяц назад бандиты подкараулили нашего военного комиссара и зверски убили. О том, что комиссар поедет той дорогой, кроме меня, один Венкин знал. Нутром чувствую — Венкин связан с бандитами, Троицкий к нему не случайно шастал. И к Ермилову я давно присматриваюсь — на Вахромеевском разъезде эшелон с оружием бандиты наверняка с его помощью остановили. Надо арестовать Ермилова и Венкина, пока не поздно. — Бусыгин обязательно постарается перехватить еще один эшелон с оружием.

В том, что говорил Никитин, была своя логика, но не было у Лобова полной уверенности, что Венкин связан с бандитами. Здесь, в Данилове, мешочники, спекулянты и саботажники его как огня боятся. И вдруг рядом с ним — Троицкий, как писали в своем неграмотном, но искреннем письме крестьяне села Зарайцева, «ярый монархист, он же буржуазия».

Что могло быть общего между этими людьми?

И все-таки они почему-то встречались. И встречались тайком, ночью. Если это не провокация, то что же? Как проверить Венкина, чтобы необоснованным подозрением не обидеть человека, преданного советской власти? А если он окажется не тем, за кого выдает себя, как использовать его и выйти на Бусыгина?

Задача, которая сначала казалась Лобову невыполнимой, постепенно прояснялась, будущая операция приобретала конкретные очертания.

План был такой. Послать к Венкину человека, который сообщит ему, что Василий Троицкий ранен и просит передать, чтобы Венкин приехал к Гордеичеву, где его ждут. Если начальник уездной милиции не предатель, он сразу арестует мнимого связного. На этом операция прекратится, а чекистам предстоит неприятный разговор с Венкиным. Если же Венкин действительно связан с бандитами, он согласится на встречу. Тогда связной отправляется к Гордеичеву и передает, что начальнику милиции нужно немедленно встретиться с Бусыгиным, чтобы сообщить сведения, касающиеся эшелона с оружием. Явится ли Бусыгин сам или пошлет на встречу с Венкиным кого-нибудь другого — нельзя было загадывать, зная, как осторожен и опытен штабс-капитан, но сообщение об эшелоне не может его не заинтересовать, — так считал Лобов.

Этот план он изложил Никитину. Тот горячо поддержал его, спросил, кто пойдет связным.

— Я и пойду, — решил Лобов.

— Да ты что?! А вдруг Венкин тебя опознает? — отпрянул от стола Никитин, под стеклом керосиновой лампы тревожно качнулся язычок пламени. — Ведь он решения трибунала дожидаться не станет — тебя в расход, а сам в лес, к Бусыгину.

— Мы с ним ни разу не встречались, да и не хотелось бы подвергать опасности кого-то другого. Кроме того, мне надо самому посмотреть, как Венкин встретит связного от попа, — даже если он предатель, он может отказаться от встречи с Бусыгиным. Не исключено, что у них для связи есть какой-то пароль, который мы не знаем. Если же Венкин окажется честным человеком, мне потом будет легче объяснить, чем была вызвана эта проверка. Как видишь, я для этого дела — самая подходящая кандидатура, — улыбнулся Лобов.

Он понимал, что предложенный им план держится на одних предположениях: если Венкин предатель, он явится к Гордеичеву; если Гордеичев связан с бандой, он найдет Бусыгина; если Бусыгин знает Венкина как своего агента, он согласится на встречу. Все было под сомнением, но чекистов неумолимо подгоняло время — банду штабс-капитана Бусыгина надо было уничтожить как можно быстрее, ее действия на железной дороге представляли реальную угрозу связи Северного фронта с Москвой.

Поздно вечером, одетый в шинель с поднятым воротником, Лобов осторожно постучался в дом Венкина. Хозяин — высокий и плечистый — вышел на крыльцо с керосиновой лампой в левой руке, правая — в кармане кителя.

Что ж — у начальника милиции врагов хватало, многие были не прочь рассчитаться с ним. Насторожило другое — то, что Венкин не удивился позднему гостю.

— Кто такой? Зачем явился? — приглушенно спросил он, пытаясь лампой высветить лицо Лобова.

Начальник иногороднего отдела отступил в темноту, сердито сказал, глубже надвинув на глаза поношенную офицерскую фуражку:

— Пригаси лампу, соседи увидят.

Венкин тут же прикрутил фитиль.

Это уже было подозрительно — начальник уездной милиции не стал бы бояться соседей, если бы ему нечего было скрывать от них.

— Меня Троицкий прислал, — добавил Лобов и заметил, как лампа в руке Венкина качнулась.

Был момент, когда Лобов решил, что вот сейчас начальник милиции арестует его прямо здесь, на крыльце, что подозрения Никитина беспочвенны.

Но произошло другое.

— Почему он сам не пришел? — понизил голос Венкин.

Теперь у Лобова уже не было сомнений, что начальник уездной милиции — предатель. Никитин оказался прав.

— Его вчера ранили, когда красные к Путятину подошли, — ответил он, стараясь ничем не выдать своей ненависти к изменнику.

— Черт! Зачем он туда сунулся?

— Кто знал, что чекисты так быстро доберутся из города.

— Ну, что ему надо?

— Чтобы завтра в девять вечера ты был в Зарайцеве, у Гордеичева. Штабс-капитан Бусыгин будет тебя ждать.

Венкин сосредоточенно задумался.

— Что-то я тебя не видел в отряде, — вдруг с подозрением спросил он, опять пытаясь разглядеть лицо Лобова.

— Я раньше в отряде Пашкова был, теперь Бусыгин меня к себе взял. Ну, что ему передать? — поторопил Лобов Венкина.

— Ладно, завтра приеду. Мне теперь один конец...

— Пиши тогда записку.

— Это еще зачем?

— Бусыгин велел. Боится в ловушку попасть, а твой почерк он знает. Пиши так: «По интересующему вас вопросу буду в Зарайцеве в девять вечера». И подпись. От себя ничего не добавляй, лишнее.

— А если тебя поймают и записка у чекистов окажется? — наклонился к Лобову Венкин.

— Не бойся, уничтожить ее я успею. А живым в руки чекистов мне никак нельзя попадаться — они меня еще с июля прошлого года ищут, — усмехнулся начальник иногороднего отдела.

И Венкин поверил ему, успокоился:

— Заходи в дом, напишу записку.

— Я здесь подожду. Давай быстрее, мне еще топать и топать, — Лобов присел на ступеньку крыльца.

Венкин ушел.

Лобов перевел дух, рукавом шинели вытер взмокший лоб. Только сейчас он почувствовал, каких огромных усилий стоил ему этот короткий разговор. Потому и в дом отказался войти — боялся сорваться, не справиться со своей ролью до конца.

Что толкнуло Венкина к предательству? Почему так беспрекословно он выполняет приказы Бусыгина? На убежденного врага советской власти Венкин не был похож, тут что-то другое...

Утром следующего дня Лобов появился в Зарайцеве. Посреди села тянулась в белесое небо шатровая церковь с покосившимся крестом. Напротив, через пруд, находился волисполком — большая и неуклюжая изба с узкими окнами без наличников, похожая на амбар.

Лобов поднялся на скрипучее, покосившееся крыльцо волисполкома, навстречу выбежала растрепанная, заплаканная женщина в изношенной кофте с драными локтями.

— Ироды окаянные! — голосила она, размазывая по лицу слезы. — Гришка второй год за советскую власть воюет, а они меня в кулачки записали! Самовар и последних курей отняли! Хлеба не дают, детишки от голода чахнут. Господи, куда ж мне теперь?..

Лобов посторонился, сочувственно посмотрел вслед женщине и, дернув козырек фуражки, с озабоченным и решительным видом вошел в избу, прохладную и сумрачную.

Председатель волисполкома Гордеичев — клещеногий мужик с рябым, хитрым лицом — был не один, за соседним столом сидел чернявый подвижный парень с наглыми, темными глазами. По описанию Никитина начальник иногороднего отдела догадался, что это Варнавин — секретарь волисполкома.

Поздоровавшись, Лобов положил перед Гордеичевым записку Венкина. Тот несколько раз перечитал ее и спросил, скривив в ухмылке губастый рот:

— Ты ничего не перепутал, товарищ? От кого эта записка? Кому? Тут ведь волисполком, учреждение, а не кабак при дороге.

Лобов через стол перегнулся к нему, со злостью проговорил, уставясь в водянистые глаза Гордеичева:

— Не валяй дурака! Записка Бусыгину от Венкина, неужели непонятно, дубина!

Гордеичев кинул скользкий взгляд на Варнавина.

— А ты кто такой будешь? — поднялся секретарь волисполкома из-за стола, накинул на плечи висевший на спинке стула пиджак.

— Венкин меня знает, а ваше дело маленькое — записку доставить и дурацких вопросов не задавать.

Лобов видел, что ему все еще не верят, и добавил:

— Троицкий ранен, потому и пришлось идти мне.

— Как ранен? Когда? — всполошился Гордеичев.

Казалось, известие о ранении Троицкого ничуть не задело Варнавина.

Устало опустившись на стул, Лобов рассказал, как чекистский отряд отбил станцию Путятино, о пулемете на колокольне, как тащил раненого Троицкого к Венкину.

— Вот сволочь! — внимательно выслушав его, воскликнул Гордеичев. — Сколько раз ему говорили — не лезь на рожон, охотники по большевичкам стрелять и без тебя найдутся. Хорошо хоть чекистам в лапы не угодил, тогда бы и нам крышка.

Варнавин опять промолчал.

— У Венкина срочное сообщение для Бусыгина, так что поторапливайтесь, — поднялся Лобов. — На словах передайте, Венкин требует личной встречи со штабс-капитаном, а не с какой-нибудь мелкой шушерой.

Гордеичев передал записку Варнавину. Тот прочитал ее, все так же недоверчиво посмотрел на Лобова, но ничего не сказал и засунул записку в нагрудный карман пиджака.

— Вы сейчас куда? — уже вежливо, даже с подобострастием спросил Лобова Гордеичев, видимо, приняв его за бывшего офицера.

— Я возвращаюсь в Данилов. Надо предупредить Венкина, что все в порядке. — Небрежно кивнув, начальник иногороднего отдела вышел из волисполкома.

Вроде бы все складывалось удачно, однако не давал покоя подозрительный взгляд Варнавина. Судя по тому, что записка осталась у него, он и пойдет в лес к Бусыгину. Если Варнавин не поверил Лобову, то обязательно сообщит о своих подозрениях штабс-капитану и встреча не состоится. А может, и сам не вернется. И сейчас, пока не выяснилось, как отнесется к записке Венкина Бусыгин, этому нельзя помешать.

К вечеру волисполком незаметно окружили чекисты. Как и предполагал начальник иногороднего отдела, в лес ушел Варнавин. Гордеичев только ненадолго сходил к себе домой и опять вернулся в волисполком. В корзине, небрежно прикрытой ситцевой тряпицей, принес бутыль самогонки, каравай хлеба и банки с какой-то закуской.

Видимо, такие встречи в волисполкоме происходили нередко, и Гордеичев ничего не боялся, чувствовал себя в селе полновластным хозяином.

Выходило, что Лобову поверили, иначе бы председатель волисполкома не готовился к встрече гостей.

Венкин явился в село в точно назначенный час, однако Варнавин вернулся из леса один — Бусыгин на встречу не решился, может, что-то заподозрил.

Начальнику иногороднего отдела ничего не оставалось, как немедленно, пока предатели не поняли, что попали в ловушку, арестовать их.

Сделали это вовремя — троица уже готовилась к бегству из села: когда чекисты ворвались в волисполком, на полу горела кипа каких-то бумаг, подожженных Гордеичевым, а Венкин и Варнавин стоя торопливо уничтожали содержимое корзины.

Допрос арестованных почти ничего не дал Лобову, чтобы выйти на банду Бусыгина, — Варнавин молчал, а Гордеичев и Венкин знали мало. Выяснилось только, как начальник уездной милиции стал предателем, — в один из приездов в Зарайцево он был схвачен бандитами и из страха за свою жизнь согласился работать на них. Ему же Бусыгин поручил расправиться с военным комиссаром Данилова, которого штабс-капитан безуспешно пытался склонить к измене...

Отвернувшись друг от друга, они стояли на старой вырубке, возле березовой разваленной поленницы. В стороне, у грузовика, — чекисты с винтовками наперевес.

Небо наливалось утренним светом, вяло мигали звезды, пискнула в кустах какая-то птица.

— «На основании военного положения, введенного на территории Даниловского уезда, приговаривается к расстрелу как сообщник бело-зеленых бандитов и предатель Гордеичев Иван Пименович, сорок пять лет...» — зачитал Никитин текст приговора.

Птица опять пискнула жалобно и просительно. Гордеичев вздохнул и не тронулся с места.

— Иди, иди! — прикладом винтовки подтолкнул его чекист в долгополой шинели.

Гордеичев широко перекрестился и неуверенно подошел к поленнице. По команде Никитина винтовки ударили одновременно, словно расколов утро. Звук залпа вспугнул птицу в кустах, она с шумом вспорхнула над вырубкой.

— Варнавин! — назвал следующего председатель уездной чека. — Семен Николаевич... Тридцать два года... Выходи!

В пиджаке, наброшенном на плечи, Варнавин небрежно подошел к поленнице, равнодушно посмотрел на мертвого Гордеичева, потом на небо над головой. И так застыл, пока винтовочный залп не уложил его рядом с Гордеичевым.

— Венкин Георгий Михайлович... Сорок лет... Выходи!

У грузовика началась возня, потом раздался хрип и вой, полный животного ужаса. Кто-то из чекистов закричал вслед убегающему по вырубке Венкину:

— Стой!

Петляя как заяц, Венкин бежал к черным кустам. Из-за грузовика появился Лобов с револьвером в руке. Хлестко стеганул выстрел, и Венкин рухнул на землю.

Спустя некоторое время послышался еще один выстрел, глухой и протяжный, — это вернулось эхо.

— Паршивец! — сказал Лобов с презрением, засовывая револьвер в кобуру. — По-человечески даже умереть не мог...

Позднее были арестованы Рыбникова и ее брат — начальник железнодорожной станции Ермилов. От него чекисты узнали, что бандиты действительно планировали захватить в Данилове эшелон с артиллерией. На этот раз план Бусыгина сорвался, но было ясно, что штабс-капитан от задуманного не отступится.

И последующие события, уже в губернском городе, подтвердили это.

План

Получив от Лагутина задание найти человека, который доставил динамит на «Фултон», и выяснить, все ли воспитатели отправились в рейс, Сергей Охапкин решил начать с воспитателей — он был уверен, что выполнить эту часть задания не составит труда.

Посещение губоно обнадежило его — здесь ему сразу сообщили, что шестого июля из назначенных в рейс воспитателей по каким-то причинам не явились двое — Грамзин и Федоров.

С Грамзиным дело объяснилось просто — в ночь перед отплытием он с приступом аппендицита угодил в больницу.

Убедившись в достоверности этих сведений, Охапкин отправился на квартиру Федорова, надеясь, что и с ним вопрос решится легко.

Федоров жил недалеко от центра, на Борисоглебской улице, в полуподвальной квартире. Вход в нее вел со двора, застроенного сараями, поэтому даже с точным адресом в руках, полученным в губоно, Сергей не сразу нашел нужную квартиру.

Дверь открыла пожилая седая женщина, на вопрос о Федорове обстоятельно рассказала Охапкину, что квартиранта дома нет и долго не будет — отправился на пароходе с детьми в хлебные губернии.

Сергей был вынужден показать удостоверение сотрудника губчека. Близоруко прищурясь, женщина посмотрела на него с тревогой.

— С Виктором Ивановичем что-то случилось?

— В назначенное время он не явился на «Фултон».

— Господи! Где же он?

— Скажите, шестого июля в каком часу он ушел из дому?

— Почему шестого? Он ушел пятого вечером. Мы с ним еще чаю попили на прощание. Больше Виктора Ивановича я не видела.

— «Фултон» отправился в рейс шестого июля. Почему Федоров ушел пятого?

— Он сказал, на пароходе перестраивают каюты и надо помочь, — все больше беспокоилась женщина.

В губоно Сергей уже узнал, что Федоров вместе с другими воспитателями принимал участие в переоборудовании парохода, но в ночь на шестое июля никакие работы там не велись, перед отплытием всех отпустили по домам.

— Он не сказал, кто именно просил его помочь?

— Нет, не говорил, я бы запомнила.

— Есть у него в городе друзья, к которым он мог бы зайти и по какой-то причине остаться там?

— Виктор Иванович — человек очень замкнутый, приятелей у него и раньше было немного, а после мятежа и вовсе не осталось — кто уехал из города, кто погиб.

— Ну, просто знакомые.

Женщина задумалась.

— Подождите-ка... Перед самым уходом он обмолвился, что вроде бы встретил на пароходе одного знакомого. Я поинтересовалась — кого же, но Виктор Иванович сказал, что полной уверенности у него нет, так что и говорить об этом не стоит.

— Во время мятежа Федоров был в городе?

— А как же! Натерпелись мы с ним страху: офицеры большевиков ищут, кругом пожары, обстрел, лавки закрыты. А потом и воды не стало, какие-то грязные баки по городу возили и выдавали по ведру. Офицеры под конец совсем озверели — пьяные ходили по квартирам, отнимали деньги, ценности, документы. Сначала нас бог миловал — видите, в каком подвале живем, не сразу найдешь. Но дня за три до освобождения города офицеры и к нам заявились. Виктору Ивановичу промолчать бы, а он их стыдить стал, что они звание русского офицера позорят. А чего с ними разговаривать, когда они больше, чем от вина, от крови пьяные. Как звери набросились на него, избили и с собой увели. Я уж думала, больше не свижусь с ним. Может, и расстреляли бы, окаянные, да не успели — в город красные вошли и спасли Виктора Ивановича. Когда вернулся, я его едва признала, живого места не было, все лицо в синяках, от слабости едва на ногах держался. Рассказывал, что сидел в подвале банка на Варваринской и там его какой-то белый офицер каждый день избивал. Пока сознание не потеряешь — не успокоится, вот какой изувер попался... Что же с Виктором Ивановичем сталось? Где он? Жив ли?..

Охапкин постарался успокоить взволнованную женщину, но про себя решил, что с Федоровым что-то случилось, иначе бы объявился. Взял у хозяйки его фотографию, в тот же день поднял сводки происшествий.

Бандитизм в городе не прекращался, сводки были пространными, однако среди убитых в ночь на шестое июля, по сведениям угрозыска и губчека, Федорова не было.

А на другой день возле Коровников к берегу прибило труп, квартирная хозяйка опознала в нем Федорова. Врач сделал заключение, что тело находилось в воде около трех суток, погиб Федоров в результате сильного удара в затылок.

Обо всем этом Охапкин доложил Лагутину, сказал, что вряд ли Федоров причастен к появлению на «Фултоне» динамита.

Председатель губчека согласился с ним:

— Вероятно, на пароходе оказался человек, с которым Федоров встречался во время мятежа. Может, тот самый офицер, который его избивал в подвале Государственного банка. Убили его, видимо, уже на «Фултоне». Но как им удалось заманить Федорова? — размышлял Лагутин. — Как ни ряди, а выяснить это можно только там, на пароходе.

Они помолчали.

— Ищи подводу, на которой вывезли динамит со склада. О Федорове сообщим Тихону позднее, может, что прояснится, — неуверенно сказал Лагутин.

Однако все усилия Охапкина разыскать подводу оказались без­успешными. Пропал, как в воду канул, и человек, предъявивший документы на имя Злотникова, по которым был получен динамит.

И тут, когда следствие вроде бы зашло в тупик, поздно вечером в губчека явился лавочник Мендель — отвислые щеки студенисто подергивались, нижняя челюсть безвольно отвисла, голос дрожал и прерывался от страха:

— Товарищ Лагутин! Чтобы выполнить свой долг перед советской властью, я рискую жизнью! — боязливо оглядываясь на плотно закрытую дверь, заявил лавочник. — Вы должны это учесть. Я требую, чтобы о моем сотрудничестве с вами вы немедленно сообщили товарищу Дзержинскому.

— Это еще зачем? — спросил Лагутин.

Вытянувшись к нему через стол, Мендель возбужденно прошептал, обдав Лагутина крепким чесночным запахом:

— Если вы сообщите в Москву, я буду спокоен за судьбу своих детей. Пусть хоть они будут вознаграждены за перенесенные мною муки.

Лагутин пристально, с некоторым удивлением посмотрел на лавочника:

— Я так понимаю, что теперь в прочности советской власти вы не сомневаетесь, если настаиваете, чтобы мы сообщили о вас Дзержинскому?

— Вот именно — не сомневаюсь, — угодливо кивнул Мендель.

— Любопытно, как вы пришли к такому выводу?

Мендель покрутил лобастой, вдавленной в плечи головой:

— Все очень просто, товарищ Лагутин, — моя профессия научила меня заглядывать вперед. Ваша победа неизбежна, а значит, скоро у меня не будет ни товаров, ни лавочки, ни вообще...

— Печально, не так ли? — вроде сочувственно спросил Лагутин, в прищуре глаз пряча усмешку.

— Куда уж хуже, — механически поддакнул Мендель и сразу спохватился: — Вы меня неправильно поняли, товарищ председатель губчека. Лавочку, конечно, жаль, но советскую власть я всей душой принимаю. — Для выразительности Мендель приложил к груди пухлую руку.

— Ближе к делу, — сухо сказал Лагутин.

Больше Мендель не стал изливать душу — понял: занятие опасное, можно и впросак попасть.

Еще раз пугливо оглянулся на дверь и достал из кармана светлого чесучового пиджака листок бумаги, протянул Лагутину.

— Сегодня получил вот это — и сразу к вам... Из стороннего наблюдателя происходящих событий я стал активным противником врагов советской власти...

Уже не слушая Менделя, председатель губчека пробежал глазами текст записки:

«Передайте в Москву, что, по нашим сведениям, “Фултон” проследовал мимо Костромы без остановки. Черный вне подозрений и успешно приступил к выполнению порученного задания.

Полковник Иванцов находится в нашем отряде. Связь с отрядами графа Мейера и князя Долгорукова налажена, приступаем к совместным действиям.

Для выполнения задуманной операции срочно нужны пулеметы, артиллерия. Все это можно получить только с Вашей помощью. Оставаться в городе Вам опасно, Вы нужны здесь. Так считает и полковник Иванцов. Организуйте захват артиллерийского эшелона и уходите в лес. О деталях операции сообщите через лавку. Благослови Вас Бог.

С неизменным уважением — штабс-капитан Бусыгин».

Итак, колчаковский полковник Иванцов, о котором Лагутину сообщили из ВЧК, остался в лесах под городом, а на «Фултоне» отправился человек под кличкой Черный.

Чекисты искали агента, проникшего на «Фултон», среди тех, кто появился в городе недавно, а он мог уже давно жить здесь и пользоваться полным доверием, недаром Бусыгин пишет, что Черный вне подозрений. Если так, то раскрыть его нелегко.

«Для выполнения задуманной операции срочно нужны пулеметы, артиллерия», — перечитал Лагутин фразу из письма Бусыгина.

Отряд штабс-капитана действует в Даниловском уезде. Через Данилов проходит железная дорога, связывающая Северный фронт с Москвой. Уже неоднократно банда Бусыгина пыталась прервать движение поездов между Москвой и Вологдой: разбирали железнодорожный путь, жгли и подрывали мосты.

Видимо, на этот раз Бусыгин решил взять Данилов, для того и потребовалась ему артиллерия. Но, судя по всему, это только первый этап широко задуманной операции. Колчаковский представитель полковник Иванцов налаживает связь с бандами Мейера и Долгорукова. Не иначе как планируется совместное наступление.

Перехваченная записка давала бесценные сведения о планах заговорщиков.

— Опишите человека, который принес записку, — попросил Лагутин притихшего Менделя.

Лавочник закрыл глаза, несколько секунд помолчал — и почти дословно назвал приметы Злотникова, который получил динамит, оказавшийся потом на «Фултоне»: широкоплечий, коренастый, лет сорока, в новенькой кожаной тужурке нараспашку.

— Такой, знаете, обычный, незапоминающийся, — добавил Мендель.

Лагутин вспомнил, что то же самое сказал о Злотникове начальник артиллерийского склада, и подумал, что отсутствие особых примет — тоже примета. Вероятно, у Менделя был именно Злотников. Спросил лавочника, что говорил связной.

— В лавке никого не было, видимо, он дожидался такой минуты. Назвал пароль, по которому я должен передать записку. — Мендель опять закрыл глаза, прогундосил скороговоркой, словно молитву: — «Меня просили узнать, не интересуетесь ли вы москательными товарами». Ответ: «Покорно благодарю, и своего хватает».

— Наверное, теперь вы должны подать какой-то знак, чтобы при­шли за запиской?

— Совершенно верно. Я должен поставить на подоконник горшок с геранью. Но пока я этого не сделал, сразу к вам.

Еще раз внимательно перечитав записку, Лагутин вернул ее лавочнику:

— Ну что ж, можете ставить вашу герань — и ждите связного. Больше от вас ничего не требуется. За вами сегодня не следили?

Мендель сокрушенно признался Лагутину, пальцем постучав по виску:

— Это не выходит у меня из головы. Вроде бы я предпринял все предосторожности: в лавке оставил жену, ушел через черный ход, к вам добрался так, как учил ваш молодой сотрудник, — дворами.

— Вы действовали благоразумно.

— Товарищ Лагутин! Я рискую жизнью! Вы просто обязаны сообщить обо мне в ВЧК! — чуть ли не со слезой в голосе взмолился Мендель.

— В таком случае, я должен сообщить и то, как вы торговали награбленным, — жестко сказал Лагутин.

— Но ведь я же осознал! — жалостливо воскликнул лавочник.

— Можете идти, — заканчивая разговор, поднялся Лагутин. — А насчет Дзержинского, если уж вы так настаиваете, я, пожалуй, выполню вашу просьбу.

— Нет-нет, я не настаиваю! — вскочил Мендель со стула, выпятил вперед руки, словно защищаясь от удара. — Пусть все останется между нами. Товарищ Дзержинский может неправильно истолковать некоторые моменты.

— Я тоже так думаю, — усмехнулся Лагутин.

Записку Бусыгина из лавки Менделя забрали уже на следующий день. За ней явился оборванный беспризорник с плутоватыми глазами и окурком в зубах. Лавочник чуть было не вытолкал его в шею, и только после того, как мальчишка дважды повторил пароль, до Менделя дошло, что это связной.

Чекистам удалось проследить, как на Духовской улице беспризорник ловко опустил записку в карман шинели высокого, представительного военного. Как и догадывался Лагутин, адресатом оказался начальник артиллерийского управления штаба военного округа Ливанов.

Теперь предстояло еще внимательней следить за каждым шагом бывшего полковника.

Получив записку, Ливанов тут же позвонил в Москву, во Всероссийский штаб Красной армии, некоему Труфилову, ведавшему артиллерийскими поставками.

Результат этого разговора не замедлил сказаться — из Москвы пришла телеграмма: отправить в район действия Шестой армии Северного фронта очередной эшелон с артиллерийским вооружением. Сопровождать его предписывалось начальнику артиллерийского управления Ливанову.

В тот же день вечером, как пришла телеграмма, председатель губчека ознакомился с ответным письмом Ливанова:

«Пятнадцатого июля в пять часов утра со станции Всполье выйдет эшелон с оружием для Шестой армии Северного фронта. Я сопровождаю его. Нападение на эшелон вызовет отчаянное сопротивление охраны, парализовать ее действия я не смогу. В случае диверсии на железной дороге из города немедленно будет выслано подкрепление, и мы не сможем завладеть оружием в полной мере, тем более артиллерийскими орудиями. Поэтому для успешного проведения операции я предлагаю следующий план.

Отряд наших людей численностью пятнадцать—двадцать человек, желательно фронтовиков, ночью пробирается на станцию Всполье и проникает в товарный вагон, который будет стоять в тупике. Перед самым отходом эшелона я сообщаю начальнику охраны о приказе из штаба прицепить этот вагон, якобы с обмундированием, к составу. На ходу поезда нужно ликвидировать охрану и занять ее место у артиллерийских орудий и на вагонных площадках. На разъезде сорок второй километр мы останавливаем эшелон. Здесь должен быть сосредоточен весь ваш отряд, с подводами, чтобы как можно быстрее произвести разгрузку эшелона. Это очень важно. Если эшелон задержится на длительное время, будет поднята тревога. Поэтому после разгрузки эшелона необходимо отправить его дальше и миновать Данилов, откуда будет сообщено, что состав с оружием проследовал благополучно. Таким образом, мы сможем уйти на значительное расстояние при полном сохранении людей и оружия, которого хватит не на одну сотню бойцов, а главное — будем обеспечены артиллерией.

В ночь на пятнадцатое июля жду отряд, одетый в красноармейскую форму, на станции Всполье. Надеюсь, что отрядом будете командовать лично Вы, господин Бусыгин. Ваш фронтовой опыт и мужество обеспечат успех операции».

С планом Ливанова председатель губчека ознакомил начальника секретно-оперативного отдела Варкина и начальника иногороднего отдела. Усталое лицо Лобова оживилось — наконец-то появилась реальная надежда разгромить банду Бусыгина.

— Помните, Михаил Иванович, как мы взяли Сашку Ферта, пытавшегося освободить начальника перхуровской контрразведки Сурепова? Его манера грабить почтовые поезда очень похожа на план Ливанова, — сказал Лобов. — Выпускники Академии Генерального штаба начали брать на вооружение опыт бандитов.

— Нет, Андрей, чувствуется, что план составлен штабистом — все до мелочей предусмотрено. Если бы мы это письмо не перехватили, не видать бы Северному фронту целого эшелона оружия. Судя по всему, белозеленые хотят начать наступление, для того и артиллерия потребовалась. Но подвела господина Ливанова штабная привычка воевать на бумаге. Пусть действуют так, как задумали, не будем им мешать.

— А дальше? — спросил Варкин.

— А дальше я вот что предлагаю...

За письмом Ливанова в лавку Менделя опять явился широкоплечий мужчина в новенькой кожаной тужурке. Ему позволили беспрепятственно уйти из города.

Теперь оставалось ждать, когда в ловушку, расставленную Ливановым, попадут сами заговорщики.

Снова и снова мысли Лагутина возвращались к «Фултону». Что происходит там? Удастся ли Тихону Вагину разоблачить Черного до того, как тот успеет совершить преступление?

Страх

Все больше беспокоило, настораживало Тихона поведение Веньки Терентьева. Несколько раз пытался вызвать его на откровенность, расспрашивал о семье, о мятеже, но тот всякий раз замыкался, поглядывая на него волчонком.

Наблюдая за мальчишкой, окончательно убедился — Венька никому на «Фултоне» не верит.

Не знал Тихон, что его расспросы только возбуждают в мальчишке страх, а память опять возвращает к событию, которое Венька хотел и не мог забыть...

После мятежа, спасаясь от голода и болезней, жители бежали из города целыми семьями. На углу Даниловской и Срубной улиц, где выдавали пропуска на выезд, с утра толпились огромные очереди. А где толпа, там и слухи, один другого страшнее. То вдруг разнесется весть, будто все дороги пулеметными заслонами перегорожены и из города больше ни одного человека не выпустят, то еще новость — бело-зеленые взяли город в кольцо и вот-вот начнут по нему из пушек палить.

Слухам верили и не верили, а паника все росла, будоражила город.

Здесь же, в толпе, отъезжающие спекулировали продовольственными карточками. Венькин отец достал из-за божницы последние десять рублей, с рук купил карточки у мужика-беженца, а потом каялся — выбросил деньги псу под хвост. Проведали в продовольственном комитете о спекуляции карточками и в лавках стали еще и документы требовать, а спекулянтов, если попадались, тут же в трибунал тащили.

Хотел отец переехать с семьей в соседний уездный город, где Венькина тетка жила. Но мать после смерти Андрея так в себя и не пришла, болезнь к кровати намертво ее приковала.

Со страхом ожидал город приближения зимы, не все надеялись до весны дотянуть.

По семьям городских бедняков распределяли реквизированную у буржуев теплую одежду. Веньке досталось пальто с бархатным воротником, да такое солидное, что мальчишку в нем трудно было узнать — привыкли видеть в обносках, которые ему от старшего брата переходили.

С этим пальто у Веньки целая история вышла.

Чтобы хоть как-то прокормиться, отец послал его к тетке, которая на картофелетерочном работала. Сидел Венька в переполненном вагоне и всю дорогу мучился. Баба-мешочница сошла на первой станции, а под лавкой горбушка хлеба осталась — видимо, упала, когда баба мешок на плечо закидывала.

Голодный Венька не мог глаз оторвать от горбушки, но под лавку так и не полез — стыдно было унижаться как нищему.

Обратно от тетки Венька возвращался с полным ведром крахмала и бидончиком патоки, с виду на мед похожей. А тут заградительный отряд. Ну, и арестовали Веньку, одетого в буржуйское пальто, вместе с ведром и бидончиком. Только потом, когда Венька расплакался, разглядели, что под солидным пальто у «буржуя» штаны и рубашка все в заплатах.

Из того крахмала Терентьевы целую неделю блины пекли, с патокой кипяток пили.

А вот отцу, который наменял на старую одежду в Ростовском уезде мешок картошки, опять не повезло — тоже нарвался на заградительный отряд и, как ни доказывал, что он не спекулянт, что детям есть нечего, все равно без картошки остался.

А как с пустом возвращаться, когда в доме хоть шаром покати?

В той же деревне, где картошки наменял, отец за пиджак полмешка луку выпросил. Лесными дорогами, чтобы опять на заградительный отряд не нарваться, в город пробрался. Дело было ранней весной, без пиджака отец продрог, долго потом от кашля надрывался.

Как-то у Знаменских ворот Венька протолкался через толпу и увидел на ржавом листе кровельного железа несколько колобушек из ржаной муки. Мальчишка уже и вкус их забыл, ничего не соображая, схватил колобушку — и в рот. Да чуть зубы не поломал, сморщился от боли — колобушки из глины оказались, какой-то умелец вылепил и положил в центре города, чтобы над голодными людьми по­издеваться.

Венька не первым был, кто к этим колобушкам бросился. Кругом смех, а мальчишка от обиды и голода чуть не заревел.

Надеялись, лето придет — полегче будет. Но голод летом будто еще злее стал — в деревнях у кулаков все есть, а в городе та же барда и картофельные очистки.

Управляющий Цехонский после смерти Андрея их семью как бы под свое покровительство взял: приглашал для матери доктора, доставал талоны на обеды, которыми кормили в бывшем особняке Лопатина на Семеновской улице, — до мятежа здесь штаб Красной Гвардии размещался.

Но нужда от семьи все равно не отступала.

О том, что губоно набирает ребят в детскую колонию и отправляет их вниз по Волге, Венька услышал от Цехонского. Сам сходил в губоно на Вознесенской, пробился к какому-то начальнику, рассказал, как их семье трудно живется.

Начальник выслушал его вроде бы с сочувствием; поблескивая стеклышками пенсне, все головой кивал, а потом вдруг заявил, что социальное положение Венькиного отца весьма неопределенное — сторож при банке. А что касается лично Веньки, то его и вовсе нельзя устроить в детскую колонию, поскольку пароход не резиновый и ребят старше двенадцати лет решено не брать.

Конечно, можно бы обратиться за помощью к Цехонскому — за то, что он от перхуровцев государственные деньги спас, большевики его просьбу уважили бы. Но Венька после неприятного разговора в губоно на весь свет обиделся — вот уж никогда не думал, что у его отца социальное положение неопределенное. Куда определенней, если руки в мозолях и дома есть нечего?

Венька решил действовать иначе — вместе с Игнашкой проникнуть на пароход тайком, а отцу сказать, будто их, как сильно нуждающихся, тоже в списки включили.

Отец проверять не стал — и без того заботы одолели и нужда допекла. Венька уже самостоятельный, сам в губоно сходил и обо всем договорился, так что не пропадут. И мать порадовалась за мальчишек, что их бесплатно кормить будут.

А Веньке было грустно до слез. Целыми днями не отходил от матери, как чувствовал, чго больше они не увидятся.

Перед отъездом колонии в губоно постоянно толкались родители, воспитатели. От них Венька узнавал, как идет подготовка к рейсу, здесь же услышал о прибытии «Фултона».

Теперь мальчишки целыми днями крутились на пристани возле «Фултона», видели, как перестраивали каюты, загружали на пароход топливо и продовольствие. Знали в лицо начальника колонии Сачкова, завхоза Шлыкова, агента губпленбежа Вагина.

Об отплытии «Фултона» шестого июля Венька услышал от вахтенного матроса, с которым успел познакомиться.

Из дома ребята ушли пятого июля вечером — якобы помочь воспитателям в уборке кают. Напоследок Венька уговорил отца не провожать их утром — не маленькие, да и у него работы много. Отец спорить не стал, и правда: долгие проводы — лишние слезы.

Уже в сумерках ребята пробрались на пристань, залегли в канаве напротив «Фултона». На вахте у трапа стоял тот самый матрос — Венькин знакомый. Мальчишка обрадовался — матрос был шебутной, нетерпеливый, наверняка хоть ненадолго отойдет от трапа, не устоит на месте.

Так и случилось. Только матрос ушел с палубы, мальчишки — бегом на «Фултон». Люк в кормовой трюм Венька еще раньше заметил. Там и спрятались, в темноте пробравшись в самый угол, где лежали сложенные в бухты пеньковые канаты.

Свернувшись калачиком, Игнашка скоро заснул, а Веньке не спалось. Вспомнил, что, пока прятались в канаве, Игнашка выпил всю воду из бутылки, которую они из дома прихватили. Решил наполнить ее заново — неизвестно, сколько времени им придется просидеть в трюме.

Но лучше бы в ту ночь не выбираться Веньке из трюма, не видеть то, что случилось на палубе...

Поднявшись по отвесному трапу, Венька тихонько приоткрыл тяжелую крышку металлического люка, прислушался. Было тихо, только поскрипывали на кнехтах швартовые концы, удерживающие «Фултон» у пристани, на берегу раскачивался фонарь на столбе, где-то за Волгой перелаивались собаки.

Ничто не насторожило мальчишку. Казалось, все на пароходе спят, даже вахтенный.

Венька осторожно выбрался на палубу, направился к правому шкафуту, где белел бачок с водой.

Оставалось сделать несколько шагов, как вдруг услышал мужские голоса, замер на месте. Один голос был вкрадчивый и приглушенный, другой звучал резко, отрывисто.

Венька уже хотел повернуть назад, но второй голос показался ему знакомым. На цыпочках подошел еще ближе, чуть выглянул из-за надстройки.

На шкафуте, у самого борта, стоял учитель Федоров, у которого Венька учился до мятежа в трудовой школе на набережной. Перед ним, спиной к мальчишке, вырисовывалась фигура коренастого мужчины в темном костюме.

Последний раз Венька видел Федорова год назад, когда красноармейцы обнаружили в подвале банка несколько оставшихся в живых заключенных. Среди них был и Федоров. Еще тогда Венька хотел поговорить с ним и узнать, кто допрашивал их. Но у Федорова был такой истерзанный, страшный вид, что мальчишка даже подумал: не жилец учитель на этом свете.

Значит, все-таки выжил Федоров. Может, знает он, кто убил брата Андрея?

Ребята в школе любили Федорова — никогда не накричит, самым непонятливым по нескольку раз объяснял одно и то же. Но сейчас в голосе учителя была ненависть, Венька разобрал только последние слова:

— Больше, негодяй, нам с тобой не о чем говорить! В другом месте встретимся...

Федоров круто повернулся, намереваясь уйти. И тут Венька с ужасом увидел, как коренастый взмахнул рукой и обрушил на голову учителя что-то длинное, холодно блеснувшее в жидком свете фонаря.

Учитель без звука грудью упал на бортовое ограждение. Все так же не поворачиваясь к Веньке лицом, убийца перекинул тело Федорова за борт.

Раздался глухой всплеск, потом еще один, короткий, — это коренастый выбросил в воду обрубок металлической трубы. Не оглядываясь, прошел по шкафуту вперед и скрылся в темноте.

Ни кричать, ни бежать прочь с парохода Венька не мог — ужас словно парализовал его. Минуту он стоял не шелохнувшись, не в силах стронуться с места. Вахтенного по-прежнему не было у трапа, и никто, кроме Веньки, не знал, что случилось на «Фултоне».

В трюм мальчишка спустился, так и не набрав воды. Всю ночь его била нервная дрожь, а перед глазами опять и опять мелькал в темноте обрубок металлической трубы, слышался глухой всплеск сброшенного в воду мертвого тела.

Несколько раз Венька ловил себя на том, что почему-то ему вспоминается человек в парусиновом дождевике. Но не верилось, что убийца Андрея мог оказаться здесь, на «Фултоне».

Твердо решил сбежать с парохода, как только рассветет. Возвращаться домой ночью было страшно — так бы и мерещился за каждым углом коренастый. Но утром на палубе затопали ноги, раздались голоса, запыхтела паровая машина, и мальчишки остались в трюме, пока их не увидел здесь боцман.

О случившемся ночью Венька не рассказал брату — глупый, еще проговорится кому-нибудь, тогда убийца Федорова и с ними разделается.

Венька даже обрадовался, когда их хотели высадить в Костроме, но из-за Игнашки решил остаться, была не была. В конце концов убийца даже не догадывается, что Венька знает, как погиб Федоров. Если, конечно, держать язык за зубами.

Испугало Веньку, как настойчиво расспрашивал его агент губпленбежа Вагин. На убийцу он вроде бы не похож, но, кто знает, может, это его сообщник? Показался подозрительным и Никитин, так охотно вызвавшийся взять их в свой отряд. Мальчишке то казалось, что убийцы вовсе нет на «Фултоне», то он чудился ему почти в каждом воспитателе и матросе.

Команда

Несмотря на необычность рейса и царившую кругом разруху, капитан Лаврентьев строго соблюдал правила судоходства — четко сменялись вахты, вовремя раздавались отвальные и приветственные гудки.

Пароходы общества «Самолет», которому до революции принадлежал «Фултон», ходили от Рыбинска до Астрахани и даже делали рейсы по неспокойному Каспийскому морю. Все дебаркадеры общества — выкрашены в один розовый цвет, по гудкам пароходов жители поволжских городов проверяли часы и безошибочно узнавали, какой пароход подошел к берегу: «Фельдмаршал Суворов», «Двенадцатый год», «Баян», «Курьер», «Царевна Мария». У каждого парохода особый гудок, со своей интонацией — капризной, повелительной, з­адумчивой.

Гудок «Фултона» соответствовал возрасту парохода — был он по-старчески хриплый и усталый, звучал печально, словно пароход прощался с городами, где после этого рейса ему уже не бывать.

Раздался первый отвальный гудок — один длинный и один короткий. До отхода осталось полчаса. Через пятнадцать минут — один длинный и два коротких. Наконец — один длинный и три коротких, капитан Лаврентьев скомандовал с ходового мостика:

— Отдать носовые!

— Есть отдать носовые! — донеслось снизу.

«Фултон» качнулся и, подхваченный течением, начал отваливать от дебаркадера.

Капитан опять поднес к губам медный, до блеска начищенный рупор:

— Отдать кормовые!

— Есть отдать кормовые! — откликнулись ему.

Матросы выбрали бухнувший в воду кормовой швартовый — последнюю связь с берегом.

— Вперед до полного! — приказал Лаврентьев в машинное отделение, закрыл переговорную трубу деревянной пробкой.

Сделав оборот, «Фултон» вышел на стрежень Волги. Позади осталась Кинешма.

Ветра нет, и дым из трубы почти вертикально врезается в синее небо. В брызгах из-под гребных колес засияли радуги, в надраенных медяшках заиграли солнечные лучи.

Желая сделать Лаврентьеву приятное, Тихон сказал капитану:

— Даже не верится, что это последний рейс «Фултона», — везде чистота, порядок.

Лаврентьев не поддался похвале, проворчал:

— Да-а, после революции по всей стране такой развал, что даже страшно становится, куда Россия идет. А мы службу по старинке несем, как положено. Правда, и у нас не обошлось без глупостей. Как-то матросы на сходе постановили: чтобы облегчить работу, закрасить все медяшки краской. Старпомом у меня был тогда Павел Павлович Шалаев. Дворянин, из бывших офицеров, но команда к нему с уважением относилась — свое дело знал и дворянством не кичился, а вроде как, наоборот, тяготился им. Пытались мы с Шалаевым переубедить матросов — куда там, так и закрасили. Весь пароход потускнел. Раньше поручни и переговорные трубы на солнце горели, а тут стало тошно смотреть. И не только нам с Шалаевым — самим матросам тошно. Короче говоря, снова собрали сход и отменили дурацкое постановление, целую неделю битым кирпичом все медяшки заново драили, пока они опять не засияли.

— Значит, старпом Козырнов у вас недавно? — заинтересовался Тихон.

— Взял его в Нижнем, когда за ребятами отправились. Мне его в пароходстве порекомендовали, до этого он в Добровольческом флоте служил. Мужик толковый, не обижаюсь.

— А где же Шалаев?

— В прошлом году погиб, когда у вас в городе мятеж начался. Хороший был человек, порядочный.

— «Фултон» был у нас во время мятежа? — удивился Тихон. — Впервые слышу, расскажите.

— А чего рассказывать? — неожиданно разозлился капитан. — Человек погиб, а мы успели смотаться, потому и уцелели. Вот и весь сказ...

Не желая продолжать разговор, Лаврентьев ушел в ходовую рубку, будто испугался новых вопросов чекиста.

Тихон недоуменно посмотрел ему вслед и впервые подумал, что Черный вполне мог оказаться членом команды. Хоть и мала вероятность, но и ее нельзя отбрасывать, слишком дорогой ценой пришлось бы заплатить за ошибку.

Выходит, старпом Козырнов появился на «Фултоне» сразу же, как только стало известно, какой рейс предстоит пароходу. Странно вел себя и сам Лаврентьев — почему-то не пожелал рассказать, как погиб Шалаев.

В чем же дело?

Тихон решил приглядеться к Козырнову, выяснить, при каких обстоятельствах погиб бывший старпом.

По вечерам на кормовой палубе собирались свободные от вахты матросы, воспитатели, колонисты из тех, кто постарше и полюбопытней. С интересом слушали бесконечные речные истории, в которых правда сочеталась с вымыслом, веселое с грустным и трагическим. Неистощимы были на такие разговоры кочегар Тюрин и боцман Максимыч.

Тихон вырос на Волге, но так получилось, что знал о жизни речников мало. Беседы на юте восполняли этот пробел — старым речникам было что вспомнить.

Низкорослый, с длинными мускулистыми руками и черный, будто головешка, Тюрин чаще рассказывал, как тяжко служилось до революции матросам и кочегарам. Боцман Максимыч больше любил вспоминать, как в старое время «дурили» на Волге богатые пароходчики и купцы.

Рассказывали Тюрин и Максимыч о многом, но о гибели Шалаева речь как-то не заходила, а спросить прямо Тихон не решался — мало ли почему не хотел говорить об этом капитан.

Но в один из вечеров имя Шалаева наконец было произнесено.

Разговор начал боцман Максимыч, и опять о том же:

— Кто деньги и власть имел, тот и дурил, как хотелось. Водяной барин, к примеру, сядет, — так мы чиновников судовой инспекции называли, — загуляет с купцами, прикажет остановиться где ему вздумается и на целый день закатывает на берегу попойку, а пассажиры ждут. Бывало, какой-нибудь нетерпеливый пассажир возмущаться начнет — высадят на берег и добирайся дальше, как хочешь. Слышал, одного такого и вовсе на острове высадили, целых два дня там голосил, пока его бакенщики не сняли. Помню, к нам в Казани сел наш управляющий — барон Бухгольц, а с ним фабриканты Дунаев и Вахромеев. Все трое навеселе, вызвали нашего капитана и приказывают доставить их в Нижний ровно за двадцать три часа. Лаврентьев им про расписание, а барон уперся как бык: двадцать три часа — и ни минуты больше. Тогда Лаврентьев заявил: «Выполню ваш приказ, если возьмете на себя всю ответственность». Барон от возмущения, что ему условия ставят, глаза выпучил, рычит: «Все жалобы направляйте в мою канцелярию, я займусь ими лично!» Делать нечего, с господами спорить — все равно что против ветра плевать. Капитан приказал отчаливать. А тут еще, как на грех, сразу за нами от пристани отвалил пароход «Велизарий» из пароходства «Кавказ и Меркурий», с которым мы конкурировали. Ну, и началась гонка — до сих пор вспомнить страшно. Кочегары из сил выбиваются, а барон вошел в азарт, знай кричит капитану: «Наддай! Еще наддай!» Возле Шеланговского переката навстречу попалось несколько плотов, оттуда запросили уменьшить ход. Лаврентьев взялся было за ручки машинного телеграфа, но Бухгольц заорал на него благим матом — и капитану пришлось отступить, обороты не сбавил, но отклонился от плотов к берегу. А «Велизарий» по прямой пошел, начал нас догонять, так барон нашего капитана едва с мостика не прогнал. Смотрим, плоты, как щепки, от берега к берегу швыряет, трое плотовщиков уже в воде барахтаются, а барону хоть бы что, лишь бы «Велизарий» не обогнал. Тут пассажиры начали биться об заклад, кто кого перегонит. Я сам не удержался, поставил красненькую на «Велизария» — уж больно крепко он наседал, из трубы вместе с дымом искры и пламя вылетали, значит, с добавителем пошел. Ну, и мы прибавочку сделали, машину до двухсот оборотов довели. Корпус дрожит, как в лихорадке, того гляди, на куски развалится, неба от дыма не видать, на перекатах рулевые вдвоем со штурвалом едва справляются. В запасе всего десяток оборотов остался, на самом пределе идем, а «Велизарий» все ближе, уже видно, как капитан на мостике то и дело к переговорной трубе наклоняется, в машинное отделение команды отдает. Вдруг слышим страшный взрыв — на «Велизарии» котлы взорвались! Ходовой мостик взлетел на воздух вместе с капитаном, над пароходом пламя столбом, во все стороны обломки полетели, пассажиры в воду прыгают. Лаврентьев скомандовал застопорить ход, но Бухгольц оттолкнул его от телеграфа и приказал в машинное отделение держать «полный». Сошел с ходового мостика, когда горящий «Велизарий» из глаз скрылся. Зато до Нижнего дошли ровно за двадцать три часа, тютелька в тютельку. Так моя десятка, которую я на «Велизария» поставил, и аукнулась. А Вахромеев глазом не моргнул, тут же на палубе выложил Дунаеву проигранную тыщу. Что ему тыща, когда миллионами ворочал. Рисковый мужик. Пока от Астрахани плыли, чего только не выкомаривал. В Нижнем целиком цыганский хор откупил...

Боцман восхищенно рассказывал, как гулял Вархомеев, а Тихону вспомнились листовки «К гражданам России», напечатанные этим «рисковым мужиком» и во время мятежа расклеенные по всему городу:

«Православные! Бейте комиссаров, уничтожайте совдепы! Долой советскую власть! Сколько бы ни стоило это — заплачу за все! Отдам все свои средства, лишь бы искоренить большевиков!»

— А помнишь, Максимыч, как племянник Бухгольца пытался «Фултон» захватить? — продолжал разговор кочегар Тюрин.

— Такое вспоминать — только душу бередить, — сразу нахмурился боцман.

Но остальных эта история заинтересовала.

— В прошлом году зима застала нас в Куксовском затоне, — начал Тюрин. — Кое-как до весны дотянули — вдруг рядом банда объявилась и все возле затона кружит. На берегу из бревен и бочек мы тогда завал соорудили, охрану выставили. Хотели бандиты «Фултон» с налета взять, но мы были настороже. Тогда под видом нищего они конторщика Кишкина подослали, который до революции в нашем пароходстве работал. Кто-то его опознал; когда обыскали, за подкладкой зипуна нашли письмо: так, мол, и так, за тобой — долг, расписки у меня, делай, как тебе прикажут, иначе несдобровать. Оказалось, письмо писал Зарычев — племянник Бухгольца. А вот кому письмо — Кишкин не сказал. Ночью ему удалось бежать, — может, кто помог. Утром банда опять нагрянула, но из уезда подоспел отряд красноармейцев, и Зарычев убрался восвояси. А вскоре и навигация началась, с первой подвижкой льда мы ушли в Нижний.

— Узнали, кому писал Зарычев? Какими расписками пугал? — спросил завхоз Шлыков.

— До сих пор неизвестно, темная история, — махнул рукой Тюрин. — Тут другое выяснилось — Зарычев служил вместе с нашим старпомом Шалаевым, в июле прошлого года на «Фултоне» к вам в город добирался. Может, старпому и писал, не зная, что тот погиб.

— А как погиб Шалаев? — поспешно задал вопрос Тихон.

Ответить кочегар не успел — боцман бросил на него сердитый, предостерегающий взгляд и сказал, поднявшись:

— Чего о покойниках говорить? А вообще-то Шалаев был мужик что надо, свойский. И погиб, чтобы «Фултон» спасти. Так что ты, Тюрин, лишнее не болтай. Ну, пора на боковую, поздно уже.

Так Тихон и не узнал в этот вечер, как погиб Шалаев. Было ясно, что боцман тоже не хочет вспоминать об этом и Тюрина заставил замолчать.

Тогда Тихон решил поговорить с кочегаром наедине, но словоохотливый Тюрин на этот раз повел себя сдержанно:

— Я ничего не видел, в кочегарке был. Спроси штурвального Васютина — все у него на глазах случилось.

Тихон обратился к Васютину — длинному рыжеватому парню с облупившимся от загара носом.

— А чего рассказывать? — хмыкнул тот. — Стрельнули с берега — он и упал. Глупая смерть. Одно хорошо — долго не мучился, только несколько слов и успел сказать капитану.

— Они были друзьями?

— Ха, друзьями! — осклабился Васютин. — Да капитан Шалаева терпеть не мог.

— За что? — удивился Тихон, вспомнив, как тепло отзывался о бывшем старпоме Лаврентьев. Если верить Васютину, то капитан обманывал Тихона.

— А ты об этом у Лаврентьева сам спроси, — ехидно посоветовал Васютин. — Заодно поинтересуйся, что ему Шалаев перед смертью сказал. Жаль, я не расслышал.

— А как относился к Шалаеву боцман?

— Ну, наш Максимыч со всеми умеет ладить...

Так ничего и не выяснил Тихон.

Иногда по вечерам на юте появлялся старпом Козырнов. Коренастый, с тусклым, сонным лицом, он мало походил на других речников, больше на служащего из конторы. Однако Тихон заметил, что команда «Фултона» слушается его беспрекословно, хотя Козырнов никогда не повышал голоса, ко всем относился подчеркнуто вежливо. Разговоры при нем обрывали, видимо, его побаивались, но вот почему — этого Тихон не мог объяснить.

Когда миновали Городец, Сачков получил от Черного вторую записку.

«Под любым предлогом устройте длительную остановку в Нижнем — на день, на два. Кто такой Вагин — по-прежнему неясно. Постарайтесь, чтобы в Нижнем он задержался на “Фултоне”».

Пока чекист читал и перечитывал записку, Сачков равнодушно смотрел в открытый иллюминатор.

— Что будем делать на этот раз? — первым нарушил молчание учитель. — Черный не поверил, что вы агент губпленбежа. Собственно, на это нельзя было и рассчитывать — я не единственный на «Фултоне», кто знает вас как чекиста.

Тихон опять уловил в голосе Сачкова иронию.

— Ничего не будем делать. Пусть все идет своим ходом, — сказал он, не глядя на Сачкова, чтобы не видеть на его лице снисходительной усмешки.

Оставаясь в тени, Черный по-прежнему был хозяином положения. Это выводило Тихона из себя.

Перед отплытием «Фултона» Лагутин обещал сделать все возможное, чтобы помочь Тихону разоблачить колчаковского агента. Но до сих пор никаких сведений из губчека нет. Что происходит в городе? Арестован ли полковник Ливанов, который наверняка знает, кто такой Черный?..

Часть вторая