Последний рейс «Фултона» — страница 8 из 8

Ливанов

Бывший выпускник Академии Генерального штаба полковник Ливанов, с осени восемнадцатого года — начальник артиллерийского управления штаба военного округа, считал себя везучим человеком. Уже не раз после революции казалось ему, что пришел смертный час, но буквально в последнее мгновение, на самом краю пропасти, судьба спасала его.

Полковником Ливанов стал рано, в тридцать два года, и в этом большую услугу ему оказала война с Германией. Для многих она обернулась смертью, ранениями, потерей близких и крушением честолюбивых планов. Ливанову она дала все: высокое звание, почетное положение в свете и даже богатую жену — вдову убитого на полях Галиции генерала.

И все это Ливанов получил, ни разу не побывав на фронте, — всю войну он просидел в уютном кабинете Генерального штаба, за письменным столом, заваленным оперативными картами.

А тут революция, превратившая его полковничьи погоны, которыми он так гордился, в никчемные и даже опасные безделушки, — при виде сытых, холеных золотопогонников у солдат-фронтовиков руки так и тянулись к винтовке.

Кто знает, как бы сложилась судьба Ливанова дальше, если бы во время Октябрьской революции он оказался не в Москве, а где-нибудь на юге, откуда на молодую Советскую республику двинулись отряды офицеров-добровольцев. Многие из них, даже полковники, шли на окопы и цепи красных в качестве рядовых и гибли тысячами.

Возможно, такая судьба ожидала и Ливанова, но новой власти потребовались военспецы, и он опять оказался на тыловой работе — в Кусковском военном училище под Москвой.

Бывшие офицеры, не смирившиеся с потерей почета и достатка, бежали к Краснову, Деникину и Колчаку, а Ливанов, наслушавшись немало историй, как красные расстреливали таких беглецов прямо возле вагонов, остался. Остался и терпеливо ждал своего часа.

И этот час настал, когда полковник Перхуров, с которым они когда-то учились в Академии, предложил ему возглавить артиллерийский отдел штаба «Союза защиты родины и свободы».

Дело было поставлено солидно: деньги — из английских и французских банков, руководитель организации — бывший социалист и член Временного правительства Савинков, начальник штаба — непоколебимый монархист Перхуров, основной состав — офицерский, железная дисциплина и строжайшая конспирация.

Ливанов согласился с предложением Перхурова не колеблясь, однако и здесь природная осторожность не изменила ему. Когда день и место выступления были определены, он не помчался сломя голову, а, используя старые связи, добился, чтобы его официально командировали в этот губернский город. Оказавшись здесь, действовал под вымышленной фамилией Зыков.

Поездом, в котором под видом беженцев собралось несколько десятков офицеров-артиллеристов, Ливанов выехал в уездный город, где после расформирования Двенадцатой армии хранилось огромное количество артиллерийских орудий и снарядов. Отряду Ливанова предстояло овладеть всей этой артиллерией, но красные разгадали их хитрость, и эшелон с «беженцами» встретили на станции чекисты и красноармейцы.

До сих пор помнил полковник язвительный голос, четко услышанный им в щелястом вагоне-товарняке:

— Господа офицеры! Выходи по одному. Оружие бросай на землю. В случае неповиновения превратим вагон в решето...

На всю жизнь запомнил Ливанов, какими глазами со всех сторон уставились на него — руководителя отряда — оказавшиеся в западне офицеры, еще минуту назад предвкушавшие, как взятая ими артиллерия начнет колошматить большевиков.

С одним из офицеров, контуженным на германской, началась истерика — он бросился на грязный пол вагона и бился головой до тех пор, пока не потерял сознание.

Так получилось, что именно он, Ливанов, был виноват в случившемся. Может, кто-то из вспыльчивых офицеров прямо здесь же, в вагоне, устроил бы полковнику самосуд. Другой человек на месте Ливанова, может, сам бы пустил себе пулю в лоб.

Полковник поступил иначе — он первым выкинул свой револьвер и выпрыгнул из вагона. Однако, увидев, с какой жестокой решимостью смотрят на него красные, пожалел, что не застрелился сам: он понял — эти не помилуют.

И тут страх за собственную жизнь помог штабному полковнику сделать то, что не удалось бы и фронтовику, более решительному и находчивому. Растолкав красноармейцев, которых обманул растерянный вид Ливанова, он бросился наперерез проходящему мимо поезду, пробежал перед самым паровозом, обдавшим его горячим, спрессованным воздухом, и каким-то чудом вскочил на подножку вагона.

Слышал, как под вагоном звенькали и со свистом отскакивали в сторону пули, предназначенные для него, и не мог удержать слез радости, грязными руками размазывая их по лицу.

Было ясно, что если мятеж не удался в уездном городе, то ничего путного не выйдет и в губернском центре — план заговора предусматривал одновременный захват этих городов.

Ливанов прекрасно понимал это, но представление об офицерской чести еще не выветрилось из его души — с большим трудом он пробирается в осажденный губернский центр, является к другу и однокашнику Перхурову.

Тот был немало удивлен и растроган верностью Ливанова их общему делу — сам Перхуров в это время уже начинал подумывать о бегстве из обреченного города.

В благодарность за проявленное мужество руководитель мятежа назначает полковника-артиллериста на более безопасную должность — комендантом переправы через Волгу. Неподалеку, растянутая на тросах, стояла баржа смерти, с которой доносились крики и стоны голодных, израненных заключенных. По ночам это действовало на нервы, и тогда полковник Ливанов сам подходил к укрепленному на дебаркадере пулемету и делал в сторону баржи несколько очередей. Иногда крики стихали, порой долетали новые стоны.

Вскоре Заволжье оказалось у красных, и комендант переправы Зыков — под этой фамилией знали полковника в городе — оказался не у дел. Казалось бы, самое время — взять винтовку в руки и отправиться на передовую, наконец-то услышать, как свистят пули над собственной головой.

Но судьба и на этот раз милует Ливанова.

С награбленными миллионами в саквояже Перхуров бежит из города, якобы с целью собрать подкрепление. В последний момент, уже перед самым отплытием парохода, он вспоминает однокашника и поручает начальнику контрразведки Сурепову каким-то образом спасти его.

Конечно, можно бы взять Ливанова с собой, но Перхуров боялся, что тот неправильно истолкует его бегство и потребует возвращения в окруженный красными город.

На этот счет Перхуров глубоко ошибался — теперь Ливанов думал об одном, как вырваться из этого ада, и проклинал себя, что так неразумно сунулся в него.

Выполняя приказ Перхурова, начальник контрразведки Сурепов предложил Ливанову арестовать его, будто бы за несогласие сотрудничать с мятежниками.

Конечно, лучше бы бежать из города вместе с Перхуровым, но что делать, если не взяли? Нельзя упускать и этот шанс, иначе будет поздно. Кроме того, осторожный Ливанов понимал, что проскочить под мостом через Волгу, занятым красными, — явный риск.

Самые опасные дни, когда город сотрясали артиллерийские взрывы и целые кварталы пожирал огонь, Ливанов просидел в глубоком подвале здания на Семеновской улице, где раньше размещался штаб Красной Гвардии.

Вместе с Ливановым сидели настоящие заключенные, ослабевшие от голода и издевательств. Им полковник демонстрировал стойкое мужество и ненависть к перхуровцам.

С этой непростой ролью он справился отлично: ухаживал за больными и ранеными, проклинал мятежников, поддерживал ослабевших духом. А главное — старался войти в доверие к тем заключенным, кто после освобождения города мог замолвить за него веское, авторитетное слово.

Когда в городе стали создавать штаб военного округа, Ливанова, как проверенного сторонника советской власти и опытного военспеца, назначили на высокую и ответственную должность начальника артиллерийского управления.

А по ночам Ливанову опять и опять чудились стоны и крики с баржи смерти, во сне он припадал к пулемету и в бессильной ненависти скрипел зубами — пулеметная лента была пуста, без единого патрона.

Ливанов просыпался в холодном поту и с тяжелой, свинцовой головой шел в штаб, чтобы верой и правдой служить тем самым большевикам, которых даже во сне, не только наяву, мечтал вешать и расстреливать.

Так не могло продолжаться долго, переполнявшей Ливанова ненависти нужен был какой-то выход, иначе он мог сорваться и выдать себя.

По делам службы, которую полковник исполнял с отвращением, но усердно, его послали в Москву, в Главный штаб Красной армии. И здесь, в артиллерийском управлении штаба, он встретил еще одного старого знакомого — Труфилова, ведавшего артиллерийскими поставками.

Вместе они начинали службу, когда-то между ними были доверительные отношения, но сейчас оба чувствовали себя неловко: в качестве военспецов, сотрудничающих с большевиками, они встретились впервые, и оба не знали, как к этой службе относится другой — или это вынужденная маскировка, или в корне изменились убеждения.

Однако на следующий день, когда Ливанов опять появился в штабе, Труфилова было не узнать — прежней скованности как не бывало, а оставшись с Ливановым наедине, он передал ему привет от генерала Невицкого.

Ливанов понял, что Труфилов не терял времени зря и успел навести о нем справки — именно Невицкий организовал ему командировку в город на Волге накануне мятежа и сам состоял в «Союзе защиты родины и свободы».

В этот же день вечером они встретились на квартире Невицкого. Здесь Ливанов узнал о широкой сети колчаковской агентуры в Москве, которую возглавлял бывший генерал.

Получив предложение сотрудничать, Ливанов не раздумывая принял его и нетерпеливо ждал, какую роль в будущих событиях отведут ему. Лишь иногда у полковника мелькала тревожная мысль, что все происходящее здесь он уже пережил, когда вступал в «Союз защиты родины и свободы». Как бы история не повторилась заново.

Ливанов успокаивал себя тем, что на этот раз все будет иначе, не может быть, чтобы большевики остались в России навечно, — по его мнению, это противоречило всем историческим законам и просто здравому смыслу.

Втайне Ливанов надеялся, что генерал Невицкий, работающий в Главном штабе Красной армии, найдет возможным перевести его в Москву и здесь должным образом использовать его опыт.

Однако Невицкий сразу же разочаровал полковника:

— Мы с вами, Алексей Павлович, оба состояли в «Союзе защиты родины и свободы», выступление которого в июле прошлого года закончилось так неудачно. Но мы должны учитывать не только ошибки, допущенные господином Савинковым, но и то положительное, что было в плане восстания. В частности, выступление на Волге весьма удачно было приурочено к левоэсеровскому мятежу в Москве — силы большевиков были раздроблены, и только благодаря этому полковнику Перхурову удалось продержаться целых шестнадцать дней...

(Ливанов хотел напомнить генералу, что Перхуров убежал из города раньше, чем его взяли красные, но деликатно промолчал.)

— Значение вашего города и сейчас, в новой военной и политической обстановке, остается не малым, — с пафосом продолжил Невицкий. — Поэтому так важны те сведения, которые вы будете передавать в нашу контрразведку из штаба военного округа. Это будет большой вклад в дело освобождения несчастной России.

Ливанову ничего не оставалось, как дать свое согласие, — в конце концов безразлично, где бороться с большевиками, лишь бы скорее покончить с ними.

Было решено, что связь с Ливановым генерал Невицкий будет поддерживать через Труфилова, ведавшего в штабе Красной армии артиллерийскими поставками, — его встречи и контакты с начальником артиллерийского управления военного округа не должны были вызвать подозрений.

В городе все о полковнике знал только один человек — Черный, но ему Ливанов верил, пожалуй, больше, чем самому себе: поражения и неудачи только озлобляли Черного и заставляли действовать еще энергичней и изворотливей.

Арест военспецов из штаба округа потряс Ливанова. Он уже подумывал бежать в Архангельск к англичанам, но предпринятые им меры безопасности полностью оправдали себя — полковнику по-прежнему верили в штабе.

На время Ливанов притих и молил Бога, чтобы о нем забыли в Москве.

Но о нем вспомнили — с паролем от Невицкого в город явился полковник Иванцов из колчаковской контрразведки. Ливанов познакомился с ним во время мятежа — Иванцов командовал офицерским отрядом, занимавшим позиции на Стрелке. Потом вместе с Перхуровым и штабс-капитаном Бусыгиным он вырвался из города на пароходе «Пчелка», судьба занесла его в Омск, где Иванцов принял участие в колчаковском перевороте.

На этот раз Иванцов прибыл к ним в город для инспекции и финансирования поволжской агентуры колчаковской контрразведки. Воспользоваться «Фултоном» предложил Черный, который сам вызвался отправиться в этот рейс. А Иванцов, передав ему деньги и инструкции, перебрался в отряд Бусыгина, чтобы объединить действующие под городом бело-зеленые отряды.

Таким образом, в городе не осталось никого, кто бы знал подлинное лицо Ливанова. В штабе после ареста военспецов он стал работать не просто добросовестно, а на износ, чем еще больше укрепил свое положение.

Связь с Бусыгиным полковник поддерживал через лавку Менделя, но сам в ней не появлялся — пользовался беспризорниками, которые за полбуханки хлеба готовы были на все.

Ливанов считал, что допустил только одну ошибку — помог Черному достать динамит. Если чекисты пойдут по этому следу, то непременно выйдут на него — Ливанова.

Перед самым отходом «Фултона» Черный пытался успокоить полковника:

— Не отказывайте мне в удовольствии посмотреть, как все это сопливое дерьмо пойдет на дно вместе со своими воспитателями. У меня с большевиками давние счеты. Да и вам этот взрыв окажет услугу — большевиков и чекистов возмущенные жители голыми руками будут душить.

Ливанов был не из слабонервных, но озлобленность Черного передернула даже его. Однако возражать не стал — Черный был прав в том, что крушение «Фултона» придется как нельзя кстати.

Чтобы весть о гибели «Фултона» упала на благодатную почву, ее нужно было подготовить заблаговременно. С этой целью Иванцов обратился к бывшему царскому генерал-адъютанту Лычову, сын которого тоже служил в колчаковской контрразведке.

Ненависть к советской власти переполняла старого князя, он поклялся богом сделать все возможное и невозможное, чтобы о взрыве «Фултона» и гибели детей узнал весь город, обещал привлечь к этому «святому делу» всех своих знакомых.

Теперь взрыв «Фултона» уже не казался Ливанову преступлением — в борьбе с большевиками все средства хороши.

Ловушка

Весь день перед бегством из города Ливанов провел на станции Всполье — руководил погрузкой оружия. В потайном кармане кителя лежали копии последних секретных приказов по штабу военного округа, расписание движения воинских эшелонов в сторону Северного фронта и подробнейший план города, на котором были помечены военные склады с оружием и продовольствием, красноармейские казармы и места дислокации чоновцев.

Все эти материалы, тщательно и с риском собранные Ливановым, должны были обеспечить успешное взятие города бело-зелеными отрядами. Эта мечта целиком завладела помыслами полковника, помогала ему устоять в трудные минуты.

Казалось, еще никогда время не шло так медленно, как в этот, последний день пребывания Ливанова в городе. Хотелось как можно скорее оказаться среди своих, сорвать с фуражки опостылевшую красную звезду и опять почувствовать себя дворянином, полковником Генерального штаба.

Чтобы отвлечься, не выдать переполнявшего его нетерпения, Ливанов вызвался сам участвовать в погрузке — вместе с красноармейцами затаскивал на платформы артиллерийские орудия, носил ящики со снарядами, пломбировал вагоны.

К вечеру на станцию прислали взвод охраны — он должен был сопровождать эшелон до места назначения. Командир взвода — высокий, хмурый солдат с серыми, цепкими глазами — сказал Ливанову:

— Мне сообщили, вы тоже отправляетесь с эшелоном. Будем действовать совместно. Когда закончите погрузку?

— К полуночи. Осталось загрузить последний вагон. Как будет организована охрана?

— За охрану не беспокойтесь, мои ребята не впервой сопровождают такие эшелоны.

— И все-таки я хотел бы знать... — начал было полковник Ливанов.

Командир взвода дернул фуражку за козырек и недовольно заявил:

— Вы занимайтесь погрузкой, я — охраной. Если потребуется, посоветуюсь с вами.

Кровь ударила Ливанову в лицо — всякое быдло поучает его, полковника Генерального штаба! Докатилась матушка-Россия. Выхватить бы из кармана браунинг и разрядить до последнего патрона в эту наглую мужицкую морду. Но надо сдержаться, немного осталось, буквально считанные часы.

«Сам расстреляю мерзавца», — решил Ливанов, и эта мысль несколько успокоила его, заставила действовать еще осмотрительней.

Небрежно козырнув, командир взвода отправился расставлять часовых. Ливанов с ненавистью посмотрел в его прямую, негнущуюся спину.

Погрузка закончилась раньше, чем предполагал Ливанов. Осторожно, с оглядкой, пытался определить количество охраны, запомнить, как расставлены часовые. С удовлетворением отметил, что на бравых вояк они мало похожи — молодые и хлипкие, видимо, недавно взяли винтовки в руки, а те, что постарше, такие вялые, словно неделю не спали. Подтягивались и старались принять бодрый вид только при приближении командира взвода, а на полковника и внимания не о­бращали.

Что-то беспокоило Ливанова в этом неразговорчивом, хмуром человеке, а что именно — полковник и сам не мог понять.

В комнате дежурного по станции, пытаясь унять волнение, выпил два стакана горячего кипятку с сахарином.

Все чаще поглядывал на часы, но тут же успокаивал себя — появляться на станции раньше намеченного срока Бусыгину опасно. Время еще было, но как медленно оно тянулось!

Гремя сапогами, в комнату вошел военный в шинели, перепоясанной портупеей, с маузером на боку. Мельком взглянув на него, Ливанов уткнулся в разложенные на столе документы.

— Товарищ Ливанов! — услышал он резкий, уверенный голос. — Срочный пакет из штаба военного округа.

От сердца отлегло — явился всего-навсего посыльный. И тут же неприятно подумалось: «А что, если в штабе решили не отправлять меня с эшелоном?»

Не глядя на посыльного, Ливанов вскрыл конверт и прочитал:

«Мои люди возле станции. Приказывайте, что делать дальше».

Полковник вскинул голову — и узнал в стоящем напротив него военном штабс-капитана Бусыгина.

— Почему только сейчас сообщили? — пытаясь скрыть радость, как можно строже спросил он, потряс письмом и сразу же засунул его в карман кителя.

— Я не в курсе, товарищ Ливанов. Мое дело — доставить пакет, — четко ответил Бусыгин.

Насколько знал Ливанов, штабс-капитан не служил у большевиков ни дня, но красного связного изображал безупречно, не придерешься.

— Ладно, не оправдывайтесь. Идемте со мной, — недовольно проговорил Ливанов, а дежурному по станции сказал: — Если меня спросит начальник охраны — буду через полчаса...

Перешагивая рельсы, поблескивающие в свете фонаря, они направились к темному тупику. Оглянувшись, Ливанов крепко пожал руку Бусыгину:

— Очень рад, штабс-капитан, что вы откликнулись на мою просьбу и лично возглавили отряд. Сколько у вас человек?

— Двадцать, как и договаривались. А сколько в охране? Как они распределены?

— Тут такой командир охраны — я чуть не пристрелил, подлеца. Примерно человек тридцать, но в основном необстрелянные, службы как следует не знают. Главное — действовать быстро и решительно. Впрочем, не мне вас учить, штабс-капитан. Целиком полагаюсь на ваш опыт.

— Люди у меня отчаянные. Вы только разместите нас, а там эта красная сволочь и пикнуть не успеет...

Бесшумно, как тени, люди Бусыгина проскользнули в товарный вагон, загнанный в тупик за разрушенным в мятеж пакгаузом. Выломали и снова наживили доски в торцовой стене, чтобы выбраться из вагона на ходу поезда.

Опечатав дверь вагона, Ливанов вернулся на станцию, распорядился прицепить вагон к составу.

Когда все было сделано, появился начальник охраны, требовательно спросил Ливанова, сердце которого сжалось в недобром предчувствии:

— Мне поручено обеспечить охрану пяти вагонов и семи платформ с орудиями. Откуда взялся еще вагон?

— Вагон с обмундированием, — по приказу из штаба.

Если не хватает людей, можете не охранять. Не велика ценность — кальсоны да лапти для красноармейцев.

— Кальсоны — вещь нужная. За них сейчас на базаре не одну буханку хлеба сдерут. Пожалуй, поставлю на площадке часового. — Начальник охраны вышел из комнаты дежурного.

Утром, перед самым отходом поезда, Ливанов прогулялся вдоль состава. Часовые дремали на площадках вагонов и у артиллерийских орудий, зачехленных брезентом. Еще несколько бойцов было в вагоне, прицепленном сразу за паровозом.

На площадке последнего вагона, в котором затаился отряд Бусыгина, стоял низкорослый, тщедушный солдат с винтовкой в руке, простуженно кашлял и поеживался от холода.

«Этот будет убит первым», — подумал Ливанов, и на какое-то мгновение ему даже стало жаль солдата, чем-то похожего на конюха из отцовской усадьбы.

Боец заметил, что его разглядывают, несмело окликнул полковника:

— Товарищ! Нет ли закурить? Весь табачок кончился, а терпеть невмоготу — кашель изводит, едрена вошь.

Ливанов протянул солдату открытый портсигар и дружелюбно спросил:

— Что же не запасся? Дорога-то длинная, служивый.

— Вчера была осьмушка, да на хлеб променял. Слышь, товарищ, это правду наш командир гуторил, что тут, — солдатик ткнул в вагон прикладом винтовки, — красноармейцам кальсоны везут?

— Верно, — напрягся Ливанов.

— Вот бы получить пару кальсонов за верную службу, — размечтался боец, затянувшись папиросой. — Весь износился, едрена вошь, заплата на заплате.

— Ну и дурак ты, братец, — облегченно улыбнулся Ливанов. — Надо о службе думать, а ты о кальсонах. Командир услышит — вместо кальсон даст хороший нагоняй, а то и на гауптвахту посадит.

— Это точно, он у нас строгий, даром что на фронте контуженный, — согласился солдат. — Как зачнет про мировую революцию шпарить — аж затрясется весь, того гляди, кондрашка хватит.

— А ты сам-то на фронте был?

— Не-е, куда там. У нас тут, считай, одни бракованные собрались, к фронту непригодные. Обучили, как из винтовки палить, да строем погоняли неделю на Вспольинском поле и сюда, в охранный взвод.

— Ну, и как служится?

— Собачья служба. Я бы лучше на фронт, там, говорят, посытнее. Опять-таки табачок дают и обмундирование новенькое. А тут ни черта не получишь, — сердито сплюнул под ноги солдат. — Только лекциями и пичкают, едрена вошь. Нет чтобы паек добавить.

— Ладно, разболтался я с тобой, — повернулся Ливанов к служебному вагону.

Солдат крикнул ему вслед:

— Спасибо, мил человек, за табачок!..

Разговор с ним окончательно успокоил Ливанова — с такой охраной боевикам Бусыгина будет легко справиться, только бы ничего не случилось до отхода эшелона.

В служебном вагоне Ливанов лег на нижнюю полку, с головой укрылся шинелью. Прислушивался к тому, что делалось в вагоне. Свободные от дежурства красноармейцы вели обычные разговоры о войне, о пайках, о сыпном тифе и как от него уберечься. В хвосте вагона какой-то солдат неумело и тоскливо пиликал на гармошке с прохудившимися мехами, пытаясь подобрать «На сопках Маньч­журии».

Ровно в пять часов утра паровоз дал короткий, дребезжащий гудок, и эшелон тяжело, со скрежетом под вагонами отошел от станции.

Мысленно Ливанов перекрестился — он свое дело сделал, остальная часть операции по захвату эшелона ложилась на плечи Бусыгина и его людей.

Через четверть часа эшелон вдруг остановился. Ливанов нащупал под шинелью браунинг, но минут через пять, лязгнув буферами, поезд продолжил путь дальше.

Не знал бывший полковник Генерального штаба, что его хитроумный план известен чекистам. На пятнадцатом километре эшелон остановился не случайно — здесь от него отсоединили вагон с отрядом Бусыгина, а вместо него прицепили другой — с чекистами, вооруженными пулеметами.

Командовал этим отрядом тот самый солдат, которого Ливанов угостил папиросой, — начальник оперативного отдела губчека Варкин.

Миновало еще около часа. Теперь Ливанов напряженно прислушивался к каждому звуку, пытаясь сквозь монотонный стук колес уловить выстрелы и крики. Но ничего не услышал и подумал, что не зря настаивал, чтобы отрядом по захвату эшелона командовал именно Бусыгин, — штабс-капитан умел делать свое дело без шума.

По подсчетам Ливанова, эшелон вот-вот должен был подойти к разъезду на сорок втором километре, и полковник с нетерпением ждал, когда в вагон ворвутся люди Бусыгина.

Кто-то осторожно похлопал его по плечу. Ливанов рывком откинул шинель — и увидел усатого, высокого солдата с винтовкой. Светлые глаза его были насмешливо прищурены, но к Ливанову он обратился подчеркнуто вежливо и уважительно:

— Господин полковник. Нужно выйти на площадку вагона.

— Зачем? — Рука Ливанова опять потянулась к браунингу в кармане.

— Полковник Иванцов боится провокации и просит вас показаться ему, прежде чем он выведет людей из леса.

— А где Бусыгин?

— Штабс-капитан на паровозе.

Ливанов хотел спросить, как это Бусыгин очутился на паровозе — ведь для этого надо было пройти через служебный вагон, — но усатый опередил его:

— Поскорее, господин полковник, сейчас остановимся. Сами предупреждали, разгрузку эшелона надо провести как можно быстрее.

Ливанова опять кольнуло подозрение:

— Откуда вам известен план операции?

— Ротмистр Маров! — вытянулся усатый. — Командую взводом разведки, так что с планом захвата эшелона ознакомлен по службе.

Стук колес под вагонами стал реже, эшелон замедлил ход и замер, слышалось только, как пыхтит, словно отдуваясь, паровоз.

Значит, Бусыгин действительно захватил эшелон. И без единого выстрела!

Только сейчас Ливанов заметил, что в вагоне никого нет, на столике у окна сиротливо лежала старенькая гармонь.

Накинув на плечи шинель, Ливанов впереди усатого вышел на площадку вагона.

— У вас есть носовой платок? — все так же вежливо, с почтением в голосе спросил его Маров. — Помашите над головой, полковник Иванцов разглядит вас в бинокль.

— Зачем эти глупые предосторожности, если все уже сделано? — с досадой сказал Ливанов, но все-таки несколько раз взмахнул платком.

Утро выдалось солнечное, безветренное. До приторности сладко пахло скошенной травой.

Метрах в трехстах от железнодорожного полотна тянулся лес, царапали синее небо острые верхушки темных елей. От разъезда к нему вилась пыльная дорога и пропадала в кустах ольхи. На молоденькой березе у высокого откоса безмятежно, взахлеб, чирикала какая-то птица.

Ничто не выдавало присутствия в лесу людей. И тут Ливанов увидел, как над кустами взвилась желтая пыль и на дороге появилось сразу несколько подвод. На них сидели люди с винтовками; те, кому не хватило места, шли толпой.

Ливанову показалось, что на одной из подвод он увидел Иванцова — на солнце вроде бы блеснули полковничьи, шитые золотом погоны.

Волнение и радость перехватили горло Ливанову — разработанная им операция по захвату эшелона закончилась успешно. Иванцов должен по достоинству оценить эту необычную операцию, которая стоит выигранного сражения, — теперь можно со всей мощью, артиллерией, ударить по большевикам, и участь города будет решена. То, что не удалось Перхурову, сделает он, полковник Ливанов.

— Где командир охраны? — спросил полковник ротмистра Марова. — Прежде чем отправить его на тот свет, я хочу поговорить с этой возомнившей о себе сволочью.

— Здесь я, здесь, — раздался за спиной спокойный голос Андрея Лобова. — Мы еще успеем наговориться, господин Ливанов. А сейчас надо как следует встретить полковника Иванцова. Только спокойно, не оборачивайтесь. — И бывший начальник артиллерийского отдела почувствовал, как в спину ему уперлось дуло маузера, а из кармана быстро выхватили его собственный браунинг.

Даже если бы полковник решил сопротивляться, на это у него не хватило бы сил — Лобов и чекист, выдававший себя за ротмистра Марова, вовремя поддержали Ливанова, иначе бы он рухнул с площадки вагона вниз, под откос.

Неподвижными, будто мертвыми, глазами он видел, как люди из леса без опаски приближались к эшелону.

Но вот молчание поезда насторожило их. Встала сначала одна, потом другая подвода — и тут из последнего вагона, где должен был находиться отряд Бусыгина, дружно ударили пулеметы.

Возле моментально расчехленных орудий на платформах засуетились неизвестно откуда взявшиеся артиллеристы.

Крики раненых, испуганное ржанье лошадей, треск столкнувшихся подвод, проклятия и редкие ответные выстрелы перекрыл вой шрапнели — протяжный, надрывающий душу.

Это был конец.

Ливановым овладело полное безразличие. Сейчас полковника не интересовала ни судьба тех, кого с его помощью чекисты так ловко заманили в ловушку, ни то, каким образом чекистам удалось обвести его вокруг пальца.

Это был конец не только задуманной им операции, но и конец его судьбы. А это для Ливанова было главным. Вся «идейная» борьба полковника с советской властью была борьбой только за свое благополучие.

Признание

Следующую остановку «Фултон» сделал в уютном и сонном Юрьевце, до церковных главок утопающем в зелени. Городок выглядел так, словно и знать не знал о том, что творится сейчас в России.

Но и здесь суровое время жестко напомнило о себе ранеными солдатами на пристани, самодельным плакатом на афишной тумбе: «Тащи в чека местного Колчака».

Только причалили к единственному сохранившемуся дебаркадеру, с низовья Волги подошел еще один пароход — «Решительный». Столпившиеся на его палубе красноармейцы с удивлением разглядывали запруженный детьми «Фултон».

И отсюда не удалось Тихону связаться с Лагутиным. Расстроенный, возвращался на «Фултон», когда на берегу его задержал командир красноармейского отряда «Решительного» — низкорослый, быстрый в движениях, узкое лицо изъедено оспинами. Требовательно спросил, куда отправляют детей. Тихон рассказал о разрушенном городе, о колонии под Сызранью.

— А если Деникин к Сызрани выйдет? — хмуро спросил командир.

— Повернем назад. Но в городе ребятам все равно не выжить.

— Слышал, у вас в губернии бело-зеленых полно.

— Из-за близости банд эвакуировали детский дом в Волжском монастыре.

— Ясно. Значит, не зря наш отряд к вам на подмогу направили. — Командир горестно посмотрел на «Фултон». — Как же вы их прокормите? Как вообще смогли этот рейс организовать?

— Помог Дзержинский — отдал приказ оформить детей как беженцев. Теперь до самой Сызрани будут получать взрослый паек.

— Лагутина знаешь? — понизил голос командир.

— Михаила Ивановича? Как не знать — он к этому рейсу прямое отношение имеет.

— Каким образом? — удивился военный.

— А вот так, пришлось и нашим чекистам вмешаться.

— Временно мы в его распоряжение поступаем, а потом дальше — Колчака добивать, — уже иначе, с доверием, сказал командир отряда, вынул кожаный кисет с махоркой.

— Слушай, командир! — обрадовался Тихон. — Мне надо кое-что сообщить Лагутину, а связи нет. Я письмо напишу, а ты передай. Договорились?

Командир недоверчиво посмотрел на Тихона:

— Что-то я тебя не пойму, парень: занимаешься детьми, а сообщения шлешь председателю губчека. Может, объяснишь?

— У нас в городе сейчас такая обстановка, что одно с другим крепко связано, — не стал вдаваться в подробности Тихон.

— Темнишь ты, парень, но черт с тобой, пиши. Письмо передам сразу, как только придем. И читать не буду, — сердито добавил командир и, отвернувшись, начал скручивать цигарку.

Здесь же, на берегу, Тихон написал Лагутину о полученных Сачковым записках, о своих подозрениях, о том, почему «Фултон» не останавливался в Костроме и как Сачкову удалось выполнить первое поручение Черного.

Возвращаясь из города, мимо них прошел старпом «Фултона» Козырнов. Посмотрел на Тихона, на командира отряда, замедлил шаг, словно хотел остановиться, но тут же поспешно поднялся по трапу на «Фултон».

Вчетверо сложив листок, Тихон протянул его командиру. Тот засунул листок в карман выгоревшего кителя, застегнул пуговицу. Заметив внимательный взгляд Тихона, сказал:

— Не волнуйся, парень. Все сделаю, как обещал. А чтобы тебе спокойней было, знай — я в партии четыре года, понимаю, что к чему. Хорошо, что вы нам встретились, — теперь мои красноармейцы в бой будут сами рваться, чтобы скорей покончить с бандюгами. Это — лучшая агитация, и оратора не надо...

«Решительный» отошел от пристани раньше «Фултона». Перед этим бойцы выгребли из карманов и котомок все, что можно было дать детям: недозрелые яблоки, ломти хлеба и куски сахара в табачной крошке.

Ребята долго махали вслед «Решительному» тонкими, слабенькими ручонками. И крепче сжимали натруженные солдатские руки длинные трехлинейки...

Письмо Тихона пришло в губчека, когда Лагутин готовился к первому допросу Ливанова. Из этого письма стало ясно, что Черный без крайней нужды не откроется Сачкову. Черного мог назвать полковник Ливанов. Но захочет ли он говорить?

Допрос предстоял трудный.

Оказавшись в западне — в тесном товарном вагоне, окруженном чекистами, — штабс-капитан Бусыгин вскинул офицерский наган и, зажмурившись, выстрелил себе в висок. Оставшись без командира, офицеры-боевики без сопротивления сдались чекистам. Каждый понимал, что, вздумай они сопротивляться, общим гробом станет для них этот грязный вагон, где устойчиво пахло навозом.

Личный представитель Колчака полковник Иванцов сбежал в самом начале боя у разъезда на сорок втором километре. Среди убитых нашли Злотникова, получившего динамит, который оказался потом на «Фултоне». Он же, Злотников, приходил в лавку к Менделю.

Многие из попавших в плен офицеров согласны были рассказать все, что им было известно, но, как убедился Лагутин, о готовившейся на «Фултоне» диверсии никто из них не знал. И получалось, что, несмотря на полный разгром банды, интересующие его сведения Лагутин мог получить только от одного человека — полковника Ливанова.

Вышагивая по камере, мысленно готовился к первому допросу и Ливанов. Умный человек, он понимал, что если чекисты узнали план захвата эшелона, то им известно и многое другое. Значит, рассуждал он, спасти от смерти его может только чистосердечное признание, а в представлении бывшего полковника Генерального штаба это все-таки было предательством.

Что же делать? Как одновременно сохранить жизнь и достоинство, уважение к себе?

После долгих раздумий Ливанов решил признаться только в том, что хоть в какой-то степени могло быть известно чекистам: о Труфилове, связь с которым явно под их контролем, о Бусыгине и Иванцове — эти наверняка погибли или арестованы, причем первое, подумал Ливанов, предпочтительней — в таком случае о других связях можно бы умолчать. В том числе и о Черном, выполнявшем на «Фултоне» задание колчаковской контрразведки.

Однако Лагутин начал допрос не так, как предполагал Ливанов. Вместо того чтобы расспрашивать об участии в прошлогоднем мятеже, вдруг спросил полковника, есть ли у него дети.

По лицу Ливанова пробежал нервный тик:

— Какое это имеет значение?

— Пытаясь спасти детей от голода, мы отправили в хлебные губернии пароход «Фултон», а вы и ваши сообщники погрузили на него динамит, чтобы погубить детей. Как вы — русский офицер, бывший полковник Генерального штаба, — пришли к этому преступлению?

У Ливанова не хватило сил отпираться:

— Ловко работаете, когда только научиться успели.

Но не пытайтесь меня разжалобить. Если нашли динамит, значит, взрыва не будет.

— Вы оформили Злотникову документы на два ящика, а на «Фултоне» пока нашли только один. Может, второй предназначался для другой цели?

— Нет, Злотников увез на «Фултон» оба ящика. Ищите как следует — вот все, что могу вам посоветовать.

— И вас не мучает совесть? Я не случайно спросил, есть ли у вас дети. Представьте, что они находятся сейчас на «Фултоне».

— Что вы хотите от меня? — вскинулся Ливанов.

— Чтобы вы назвали имя вашего агента на «Фултоне».

Пока мы не обезвредим его, детям будет постоянно угрожать опасность.

Оттягивая время, чтобы заново решить, что утаить, а в чем признаться, Ливанов пустился в рассуждения:

— Спасать свою жизнь за счет чужой — предательство... Вы не задумывались, Лагутин, что ваша теория классовой борьбы слишком упрощенно представляет историю — тут негодяи богачи, а там хорошие бедные? Не слишком ли примитивное разделение, тем более когда речь идет о русском народе, у которого на первом месте всегда была душа, а не кусок хлеба?

— Назовите имя вашего человека на «Фултоне», — повторил Лагутин.

Полковник глухо сказал, немигающим взглядом уставясь в пол:

— Черт с вами, игра проиграна... Это Черный.

— Нас интересует фамилия, а не кличка.

— Фамилию я не знаю.

— Я этому не верю.

— Воля ваша. Мне безразлично, верите ли вы мне или нет.

— Ладно. Что вы знаете о нем, кроме клички? — спросил Лагутин, не спуская с полковника глаз.

Ливанов заговорил медленно, через силу, словно с трудом избавляясь от мрачного наваждения:

— Во время мятежа он служил у начальника контрразведки Сурепова, в подвале банка на Варваринской допрашивал арестованных, а потом сам же их пристреливал. Из подвала почти не вылезал, так что в лицо его не многие знали, а фамилия, наверное, только Сурепову известна. Вот вы удивляетесь, откуда в нем такая жестокость, а Черного тоже можно понять — под огнем красной артиллерии погибла вся его семья. Сразу после этого он и пришел к Перхурову, чтобы отомстить вам. Теперь он ни перед чем не остановится, ему дети на «Фултоне» — живое напоминание о собственных, которые погибли.

— Вы оправдываете его?

— Я просто хочу сказать, что в вашей классовой теории не все учтено, и, может быть, не учтено самое главное. Судя по всему, Черный из интеллигентов, до революции в роскоши не купался, а оказался с нами, — как вы пишете, ставленниками помещиков и буржуазии. А сколько крестьян с нами? Спрашивается — почему? По-вашему — мужик должен бездумно за рабочим идти, а у него свое представление о счастье. Вот он и мечется, свою правду отстоять не может и с чужой никак не согласится. Так что, Лагутин, зря вы о скором пришествии всеобщей справедливости мечтаете. Пророков и до вас было много, а всех рано или поздно развенчивали, потому что нельзя беспокойную человеческую душу хоть классовой, хоть какой другой теории навсегда подчинить...

Лагутин не перебивал полковника — понял: тому надо выговориться, облегчить ту самую душу, о которой он постоянно твердил. Сколько таких и похожих «откровений» председатель губчека выслушал в этом кабинете!

Дождавшись, когда Ливанов выговорился, Лагутин вернулся к допросу:

— Я еще раз спрашиваю фамилию Черного.

Полковник воскликнул, срывая голос:

— Клянусь, я не знаю ее!

— Где вы с ним познакомились?

— В контрразведке у Сурепова. Он поручил Черному избить меня, прежде чем отправить в подвал, где сидели арестованные большевики.

— Интересное поручение. Ну, и как Черный справился с ним?

Ливанов чуть заметно поежился:

— Чего-чего, а бить он умеет. Правда, бил лишь по лицу и вполсилы, чтобы только синяки остались, но нетрудно было представить, как он бьет по-настоящему. Такой кулаком и убить может, хотя с виду обыкновенный, заурядный человек.

— Опишите его.

— Среднего роста. Черноволосый. Лицо несколько вытянутое. Глаза серые. Когда злится, уставится на тебя, словно гипнотизирует. Но вывести его из себя трудно, с улыбкой убьет и не поморщится. Вот, пожалуй, и все. Всегда подтянут, одет аккуратно, подумаешь — учитель или конторщик.

— Как вы встретились с ним после мятежа?

— Он сам нашел меня, когда я уже служил в штабе. Мне требовался помощник, и я привлек его к работе.

— И вы ничего не знали о нем?

— Ничего! — раздраженно выпалил Ливанов. — Черный никому не доверял, даже мне.

— Как же вы с ним поддерживали связь?

— Очень просто — ровно в двенадцать он звонил мне в штаб. Если была нужда, мы встречались на бульваре и все обговаривали.

— Каким образом Черному удалось устроиться на «Фултон»? Кто ему помог?

— Об этом он мне не докладывал. Иногда у меня создавалось впечатление, что в городе у него есть свои люди, о которых он мне не говорит. Возможно, они были оставлены контрразведкой Сурепова.

— Черный действует на «Фултоне» в одиночку? — задал Лагутин вопрос, давно вертевшийся у него на языке.

До сих пор Ливанов не назвал Сачкова, за помощью к которому обратились «истинные патриоты России». Скрывал или ничего не знал о нем?

— Перед самым отплытием «Фултона» Черный намекнул, что на пароходе есть у него верный человек, но кто — не сказал...

В кабинете зависла тишина.

«Кто же сообщник Черного?» — спрашивал себя председатель губчека. Сачков? Но учитель показался ему человеком, искренне желающим разоблачить пробравшегося на «Фултон» врага. Или речь идет о другом, настоящем сообщнике Черного, которого еще предстоит разоблачить?

— Мы перехватили записку Черного начальнику детской колонии Сачкову. Видимо, он и есть тот самый верный человек?

— Начальник колонии — сообщник Черного? — переспросил Ливанов с сомнением. — Впрочем, все возможно. Черный — крепкий орешек, вы еще с ним повозитесь, — злорадно добавил полковник.

— Почему он боялся остановки в Костроме?

— И об этом знаете?.. Тут все просто — получив от Иванцова явки, он решил съездить туда еще до отправления «Фултона» и чуть не угодил в руки чекистов. Потому и боялся остановки в Костроме, — боялся, что его опознают.

Пока Ливанов не сообщил ничего такого, что бы позволило разоблачить Черного.

— Кроме Костромы, где еще нужно побывать Черному? — спросил Лагутин, как бы продолжая разговор о динамите.

— В Нижнем Новгороде, Казани, Симбирске...

Спохватившись, что сказал лишнее, Ливанов изменился в лице:

— Больше не услышите от меня ни слова. Одно дело — жизнь детей, другое — наша с вами борьба. Здесь мы общего языка никогда не найдем. Я вам — смертельный враг. Вы у меня все отняли...

— Бросьте ломаться, Ливанов, — взмахом руки остановил полковника Лагутин. — Недавно было подтверждено право губернских чрезвычайных комиссий на непосредственную распразу, вплоть до расстрела, в местностях, объявленных на военном положении. Вы были арестованы в Даниловском уезде, где это положение действует. Так что вопрос о вашем расстреле почти решен.

Ливанов вскинул на председателя губчека неживые, белесые глаза:

— За чем же дело стало?

— У вас, Ливанов, остался только один, да и то очень небольшой, шанс сохранить жизнь — дать чистосердечные признания. Возможно, это учтут в губкоме партии — есть постановление без его санкции высшую меру наказания в исполнение не приводить.

Одутловатое лицо Ливанова исказила презрительная гримаса:

— Помяните мое слово, Лагутин: если вы удержитесь у власти, вас погубит бюрократия.

— Лучше подумайте о своей судьбе. Многое нам и самим известно, например, о полковнике Иванцове...

Лагутин приказал конвойным увести Ливанова. Заложив руки за спину, бывший начальник артиллерийского управления штаба военного округа понуро вышел из кабинета.

Провокация

Эту ночь председатель губчека провел за рабочим столом — снова и снова просматривал протокол допроса Ливанова, по крохам пытался восстановить портрет Черного.

Задание, порученное Тихону Вагину, осложнилось еще больше — у Черного оказался сообщник, а кто — неизвестно. Неужели Сачков?

Уже после отплытия «Фултона» Лагутин встретился на одном из совещаний с заведующим губернским отделом народного образования. До революции Биркин был сослан на каторгу в Сибирь, оттуда через Владивосток перебрался в Америку, в Россию вернулся сразу после Февральской. В город после мятежа Биркин был направлен самим Луначарским, личным знакомством с которым он очень гордился.

— Я слышал, рейс «Фултона» проходит успешно? — поинтересовался он у председателя губчека.

— Вы хорошо знаете Сачкова? — вместо ответа спросил Лагутин.

Биркин замялся — вопрос председателя губчека застал его врасплох.

— Да как сказать. Вроде бы думающий, грамотный учитель. Но к советской власти, на мой взгляд, свое окончательное отношение еще не определил, до сих пор приглядывается.

— Почему вы так считаете?

— В мае прошлого года мы вместе с ним были в Москве на учительском съезде. Многие говорили о том, что нельзя ограничиваться только ликвидацией неграмотности, надо вести и политическую работу. А Сачков заявил мне, что работники просвещения в первую очередь должны дать народу образование, а уж он сам пусть выбирает, с какой партией ему по пути.

— Знакомая позиция — на этой балалайке особенно меньшевики любят играть. Можно ли доверять Сачкову? — напрямую задал вопрос Лагутин.

Биркин снял пенсне, протер стекла носовым платком и только потом ответил, опять водрузив пенсне на нос:

— Доверять или не доверять — это вы сами решайте. Вот вам еще одна деталь. На этом же съезде в перерыве между заседаниями делегатам стали выдавать бутерброды — черный хлеб с кусочком селедки. Сразу же за ними установилась очередь человек в десять—пятнадцать, и в ней вместе со всеми стояла Надежда Константиновна Крупская. Это прямо-таки поразило Сачкова, он мне так и заявил: если жена главы правительства стоит в очереди, как рядовой делегат, значит, в России действительно пришло к власти народное, демократическое правительство.

— Вы бы ему еще сказали, сам Владимир Ильич в парикмахерской очередь занимает и начинает сердиться, если его пытаются пропустить вперед.

— А зы знаете, что добавил Сачков? — хитро прищурил заведующий губоно близорукие глаза. — Будет обидно, если в будущем такие примеры демократизма останутся только в воспоминаниях наших потомков. — От смеха стеклышки пенсне на носу Биркина запрыгали, как велосипедные колеса на ухабистой дороге.

Этот разговор не случайно вспомнился Лагутину сейчас, над протоколом допроса Ливанова, — имя Черного все еще оставалось неизвестным, хотя начальник колонии и обещал помочь чекистам. «Что представляет собой Сачков?» — в который раз спрашивал себя Лагутин. Не зря ли он доверился учителю? Не было ли это опрометчиво с его стороны?

От мучительных вопросов раскалывалась голова. Уже светало, когда Лагутин прилег на диване в кабинете, а ровно в семь утра опять был за рабочим столом.

И тут дело приняло новый, неожиданный оборот.

В коридоре послышались торопливые шаги, дверь настежь распахнулась, и в кабинет влетел Сергей Охалкин. Положил на стол перед Лагутиным несколько листков серой, плотной бумаги, прихлопнул их ладонью и возбужденно сказал:

— Вот полюбуйтесь, Михаил Иванович, что про нас напридумали.

Председатель губчека отодвинул папку с допросами и склонился над серыми листками. Края бумаги были небрежно оборваны, на обратной стороне еще не застыл желтый пахучий клей.

На всех листках, как убедился Лагутин, был один и тот же текст, написанный красивым каллиграфическим почерком, которым обычно отличались губернские чиновники. Стиль возвышенный, напыщенный, в духе царских манифестов:

«Граждане многострадального города!

Неизмеримы муки и лишения, на которые обрекла вас так называемая советская власть, не данная нам Богом, а навязанная дьяволом. И вот большевики-кровопийцы совместно со своими верными опричниками-чекистами затеяли новое гнусное злодейство: они отправили беззащитных детей вниз по Волге, чтобы в поганой Персии продать их в рабство неверным мусульманам, жестокость и беспощадность которых можно сравнить только с большевистским террором.

Истинные русские патриоты пытались предотвратить это неслыханное преступление, но чекисты, эти кровавые большевистские псы, подло расправились с ними.

И вот злодейство свершилось! Возле Пучежа старый, перегруженный пароход “Фултон”, годный только на слом, перевернулся, и дети погибли все до единого, не успев помолиться Богу о спасении души своей.

Так пусть же гнев Божий и ваша праведная, святая ненависть падут на головы большевиков и чекистов. Их злодейство не должно остаться безнаказанным, к этому взывает Господь Бог и загубленные души невинно убиенных младенцев».

Внизу стояла подпись: «Истинные патриоты России».

Лагутин вспомнил, что от имени «истинных патриотов» обратился к Сачкову за помощью и бывший царский генерал-адъютант Лычов. Было ясно — совпадение не случайное.

Пока Лагутин читал листовку, незастывший клей прилип к пальцам. Брезгливо сбросив ее на стол, председатель губчека вытер руки, спросил, где обнаружены листовки.

Сергей взлохматил волосы на голове, скороговоркой перечислил:

— На Мытном рынке, на городском театре, на Власьевской церкви. Одна возле самой губчека висела. Расклеены везде, где народ собирается. Наверняка, и еще где-то есть, я только те содрал, которые по дороге попались. Рядом люди толпятся, чекистов почем зря честят. Ловко, мерзавцы, сочинили, даже Персию приплели. Что будем делать, Михаил Иванович?

Лагутин позвонил на телефонную станцию, попросил связаться с Городцом, где по графику движения должен был находиться «Фултон». Нервно постукивая пальцами по закраине стола, выслушал, что ему ответили. В сердцах бросил телефонную трубку на рычажки.

— Все еще нет связи. Последнее донесение от Тихона получил из Юрьевца. Позавчера пытался вызвать Пучеж, сообщить Вагину о втором ящике динамита, и тоже не получилось...

В кабинет заглянула секретарша, нерешительно остановилась у порога, прикрыв за собой тяжелую высокую дверь:

— Михаил Иванович! К вам делегация ткачих, требуют срочно принять. Женщины плачут, ругаются. Пропустить?

— Что же мне теперь, бегать от них? — рассердился Лагутин. — Семь бед — один ответ. Запускай всех. Чувствую, таких посетителей много будет, никуда не денешься.

— Тут из Москвы телеграмма пришла, — вроде бы некстати добавила секретарша, подошла к столу.

— Потом с телеграммой, — отмахнулся Лагутин. — Сначала надо с ткачихами поговорить.

— Телеграмма подписана Вагиным.

— Как Вагиным?! Почему из Москвы? — Лагутин вырвал из рук секретарши телеграфный бланк с косо наклеенным текстом. Прочитав его, радостно сказал:

— Молодец Тихон — из Городца догадался послать телеграмму через Москву. А теперь давай делегацию, — предгубчека оправил гимнастерку под ремнем и решительно поднялся из-за стола.

Женщины ввалились в кабинет толпой. Заговорили все разом, с ненавистью глядя на Лагутина. Из общего шума выбивались отдельные злые возгласы:

— Ироды! Наших детей в Персию!..

— Где Митька мой, говори!..

— Как котят, детишек утопили, чтобы со стрижеными девицами жрать и пить в три горла!..

Шум не стихал, а все набирал силу. Разъяренные женщины все ближе подступали к столу, за которым молча и неподвижно стоял Лагутин.

Худая черноволосая женщина, растопырив пальцы, тянула к его лицу костлявую темную руку, кричала исступленно:

— Где мой Митька?! Я тебя за Митьку собственными руками удушу, убивец!..

Лагутин попятился к стене, полез в карман. Женщины словно подавились криком, в наступившей тишине кто-то из них сказал со страхом:

— За наганом полез, щас стрелять будет...

Предгубчека достал из кармана медный портсигар, вынул из него папиросу, но закуривать не стал, сипло проговорил, воспользовавшись тишиной:

— Успокойтесь, бабы. Стрелять не буду. У меня нервы крепкие, всякого повидал, вот только таких глупых впервые вижу.

Женщины опять загалдели:

— Это почему же мы глупые?..

— Эк, умный выискался!..

Лагутин ткнул пальцем в листовки на столе, раздраженно сказал, обведя разъяренные лица женщин жестким, тяжелым взглядом:

— Негодяи, которые эту пакость сочинили, именно на вашу дурь и рассчитывали. Разуйте глаза! Неужели не понимаете, кому нужно, чтобы вы на большевиков и чекистов набрасывались? Вашим вчерашним хозяевам, которые спят и видят власть себе вернуть и на рабочего человека опять хомут надеть. Они, негодяи, все рассчитали. Под городом бандиты телеграфные столбы повалили — наверняка, по указке тех, кто эти листовки сочинил, чтобы их не сразу на вранье поймали...

Женщины не перебивали Лагутина — видимо, этих веских слов они и ждали от него. Но в усталых глазах все еще сквозило недоверие, темнела неостывшая злоба.

— А может, они лучше тебя знают, что пароход утонул? — сердито сказала одна из женщин. — А ты нас тут успокаиваешь и срамишь ни за что ни про что.

— Только что пришла телеграмма — дети на «Фултоне» чувствуют себя хорошо, их кормят в пленбежезских столовых, а в Городце даже сладкого белого хлеба выдали — с ним можно чай и без ландрина пить.

Лагутин и сам не мог понять, почему вдруг вспомнил сладкий хлеб, о котором говорилось в телеграмме Вагина. Но на женщин эта мелочь подействовала успокаивающе.

— Дети поправляются, а нашим врагам этот рейс — как нож в сердце, — продолжил Лагутин. — Вот они и сочинили пакость, знали, что у вас сейчас все думы о ребятах — как они там, что с ними?

— Уж точно, — вздохнула, обмякнув, черноволосая женщина, только что грозившая удушить Лагутина своими руками. — Ночи не сплю, все сердце изболелось, как там Митька. Себя проклинаю, что отпустила. А с другой стороны, как ни ряди, на моей пайке ему от голода не оправиться.

— А муж-то где? — спросил Лагутин с сердитым, не показным участием.

— Убили, как вместе с товарищем Павлом мост через Волгу у беляков отбивал. Ты не думай, что я супротив большевиков, — в мятеж у Которосли раненых перевязывала, нашим ткачам под огнем патроны таскала.

— Эх, бабы, бабы, — укоризненно сказал Лагутин, только теперь закурив зажатую в руке папиросу. — Сколько вы тут чепухи нагородили — вспомнить страшно. Не послали бы мы детишек на смерть, ведь чекисты — вчерашние солдаты и рабочие, наши ребята тоже на «Фултоне» плывут. У меня у самого, как телеграмма пришла, будто камень с плеч. Так что успокойтесь и другим передайте — живы-здоровы дети, ничего с ними не случилось.

— А ты отдай нам телеграмму, начальник. Мы ее на фабрике повесим, чтобы все видели, — сказали из толпы.

Лагутину ничего не оставалось, как отдать телеграмму. Ее передавали из рук в руки, и измученные лица женщин светлели, таяло в глазах недоверие, враждебность.

Но тут одна из женщин сказала отчужденно:

— Бумага все стерпит. Может, телеграмму сочинили, когда ребят уже и в живых не было?

Женщины опять пытливо и тревожно уставились на председателя губчека.

— Да вы что, бабы? — растерялся он. — Зачем же мы вас будем обманывать? Вот линию восстановят, я сам свяжусь с «Фултоном».

— Э, нет, начальник, так не пойдет, — решительно сказала все та же черноволосая худая женщина. — Может, тебе, мужику, и привычно ждать, а нам, бабам, невмоготу, — все мысли о том, как там на «Фултоне». Того гляди — в станок угодишь.

— Что же вы хотите от меня? — Лагутин ладонью разогнал папиросный дым.

— А ты пошли на «Фултон» человека. Пусть он своими глазами убедится, что все в порядке. Да такого пошли, чтобы мы ему поверили.

— Правильно, Дарья! — дружно поддержала толпа черноволосую женщину.

Охапкин, до этого молча сидевший в углу кабинета, вскочил на ноги, торопливо проговорил:

— Михаил Иванович! Я хоть сейчас готов, только пошлите.

Лагутин чуть не выругался — людей в губчека и так не хватало. Но посмотрел на женщин и понял — другого выхода нет, как ни ищи.

— Ну, что, бабы, доверяете парню? — спросил он женщин. — Потом опять явитесь в губчека: не того послал, другого отправляй?

Женщины в упор, требовательно несколько секунд разглядывали молодого чекиста. Парень от смущения покраснел, не знал, куда руки деть.

— По глазам вроде бы честный, — неуверенно, с сомнением сказала чернявая. — А в душу кто заглянет?

— Это верно: чужая душа — потемки, — поддакнули ей.

— Господи! Так это же Настасьи Охапкиной сынок, с нашей фабрики! — обрадованно воскликнула другая женщина.

— Я и сам у вас работал, забыли, что ли? — хмурясь, проговорил Сергей, неожиданно пробившимся баском.

— Точно, у нас в чесальном работал, — признала парня третья. — А теперь, значит, в чекисты подался? Солидный стал, не признаешь сразу. Я, бабоньки, так считаю — лучшего делегата нам не найти. Свой парнишка, фабричный.

— Договорились, посылай его, начальник, — за всех сказала Лагутину чернявая. — А если чего лишнего наплели, так извини — это нас с толку сбили. Найди, кто эти бумажки писал, мы с ним сами поговорим. На всю жизнь охоту отобьем чернила изводить...

Женщины уже выходили из кабинета, когда одна из них — видимо, недавно из деревни, — показала пальцем на стол и нерешительно спросила Лагутина:

— Там, в бумажках, про Персию написано, будто вы ребятишек туда отправили... Так этому тоже не верить, али как?

Женщины приостановились в дверях. Долго сдерживался Лагутин, но сейчас не вытерпел, громыхнул по столу кулаком:

— Битый час с ними толкую, что к чему, а они опять за свое! Какая к черту Персия?! Вы что, белены объелись?!

Вспышка гнева председателя губчека подействовала на женщин сильнее, чем все остальные доводы. Исчезла скованность, какая-то недоговоренность, женщины облегченно заулыбались.

Одна из них, самая молодая и бойкая, пошутила:

— Смотрите, бабоньки, какой мужик горячий: чуть не по нему, сразу кулаком об стол. Вот, наверное, жена, бедная, мучается...

Толкаясь и оживленно перебрасываясь шутками, женщины вы­шли из кабинета. Лагутин устало опустился на стул, ворчливо сказал Охапкину:

— Сунулся со своим языком. Сколько раз говорил — и толку никакого.

Парень попытался изобразить из себя виноватого, но тут же поднял голову и спокойно произнес:

— А вы меня, Михаил Иванович, все равно бы на «Фултон» послали. Ткачихи к вам первыми пришли. Придут и другие — эти листовки, видимо, у всех проходных висят. Так что ехать все равно надо, иначе город не успокоить. И Вагину надо помочь, трудно ему там одному...

Лагутин удивленно посмотрел на парня, подумал про себя: как быстро взрослеют ребята на чекистской работе — еще вчера голубей по крышам гонял, а сегодня на равных участвует в борьбе с изощренным врагом.

Женщин Лагутин успокоил, но себя успокоить было труднее. Что происходит на «Фултоне»? Почему листовки появились именно сейчас? Где спрятан второй ящик динамита?

Обстоятельства складывались так, что ехать Охапкину надо было немедленно — разоблачить провокацию и передать Вагину все, что стало известно о Черном. Конечно, этого мало, надо бы провести дополнительное расследование, но времени не было.

И тут чекистам повезло.

Перед самым отъездом Охапкина его вызвал Лагутин, протянул помятый листок бумаги, на котором карандашом были сделаны два рисунка, — на одном человек в штатском, а на другом тот же самый человек, но в офицерской форме, на голове фуражка с кокардой.

— Только что принесла квартирная хозяйка Федорова, — объяснил Лагутин. — Делала уборку в комнате учителя и в мусоре нашла этот листок. По ее словам, Федоров сделал рисунки в тот самый вечер, когда ушел на «Фултон».

— Думаете, Черный?

— Все может быть. Разберетесь там, на «Фултоне», но будьте осторожны. А сейчас иди в губоно — я договорился, они примут тебя на работу. Если с «Фултона» придет запрос, кто ты такой, в губоно подтвердят, что ты их новый сотрудник. Тебе придется остаться на пароходе, пока не арестуете Черного. Мы не все учли, когда отправляли одного Тихона, — надеялись, Черный сразу откроется Сачкову, а он оказался хитрее. Сам знаешь, как в губчека не хватает сотрудников, но делать нечего — мы не можем рисковать жизнью детей. Не имеем права...

Фотография

В тот же день Сергей Охапкин поездом выехал в Нижний Новгород. Парень оказался прав — ткачихи были первыми, но не последними посетительницами, которых пришлось принять Лагутину после появления листовок.

Тяжело давались ему эти разговоры.

Терпеливо объяснял он женщинам, какой провокации поддались они, и редко кто уходил из кабинета председателя губчека с недоверием, со злобой в сердце.

Но городской обыватель не успокаивался — по городу расползались слухи один страшнее другого:

— Мне свояк рассказывал, из Пучежа приехал: когда «Фултон» перевернулся, котлы взорвались, аж вода в реке закипела. А детишек потом в Городце вылавливали. Так по реке, словно рыба глушеная, и плывут, сердешные.

— А воспитатели по лесам разбежались, боятся в город вернуться.

— А чего им бояться? Большевики с ними заодно: одни — задумали детишек погубить, другие — исполнили.

— Я слышал, большевики им в награду целый вагон продовольствия выслали в Нижний, а с ним сопровождающий из чека.

— Боже праведный! Неужели большевикам и чекистам и за это злодейство по заслугам не воздастся?! Что хотят, то и творят, кровопийцы!

— Близок, близок судный день. Слышали, под городом целая армия собирается? У них и пулеметы, и пушки есть. В прошлом году не вышло, так теперь наши слезы большевикам отольются. За все, душегубы, ответят. И за детишек, невинно убиенных...

Так рейс «Фултона» прочно соединился с событиями в городе, в губернии, во всей стране — измученной голодом и разрухой, истерзанной Гражданской войной, предательством и заговорами.

Лагугина вызвал ответственный работник горисполкома, потребовал дать объяснение, что произошло на «Фултоне» на самом деле.

— Рейс проходит нормально. Слухи об аварии распространяют враги советской власти, — коротко ответил председатель губчека.

Но этот ответ не удовлетворил ответственного работника:

— Город от слухов, словно встревоженный улей, гудит. Контрреволюционеры всех мастей, того гляди, опять на улицы выйдут. Что делают чекисты, чтобы пресечь провокацию?

Лагутин рассказал о задании, порученном Сергею Охапкину, о телеграмме Тихона Вагина из Городца.

Ответственный работник несколько успокоился. Заложив большие пальцы рук за ремень, перепоясывающий черную косоворотку навыпуск, походил по кабинету, остановился напротив Лагутина:

— Пока твой сотрудник доберется до Нижнего, здесь может всякое случиться. Давай вместе напишем в губернскую газету: так, мол, и так, слухи об аварии «Фултона» — провокация, рассчитанная на то, чтобы толкнуть город на новый мятеж.

— Без сообщения Охапкина делать это преждевременно — опять весь город заклеят листовками, дескать, большевики обманывают людей, лишь бы отвести от себя подозрения.

— Но ведь была телеграмма из Городца!

— Надо дождаться телеграммы Охапкина, заверенной нижегородским исполкомом.

— Ну, смотри, Лагутин, — с угрозой сказал работник горисполкома. — Большую ответственность берешь на себя.

Председатель губчека посмотрел на него в упор:

— Я эту ответственность на себя еще раньше взял — когда «Фултон» из города уходил. А точнее — с того дня, как в партию большевиков вступил.

— А ты с какого года в партии?

— С девятьсот пятого.

— Иди, Лагутин, — недовольно вздохнул ответственный работник, вступивший в партию в конце семнадцатого года, когда казалось, что до коммунизма рукой подать. Но не так тяжело было взять власть, как ее удержать.

Несмотря на совет Лагутина подождать с публикацией опровержения о гибели «Фултона», сразу после ухода председателя губчека ответственный работник отправил в губернскую газету следующую заметку:

«В последнее время в городе усердно распространяется слух, что отправленный в сторону Симбирска пароход с детьми по пути своего следования потонул.

Заявляя, что слух этот не верен, городской исполнительный комитет предлагает всем лицам и учреждениям, ведающим охраной внутреннего порядка, задерживать и предавать суду лиц, распространяющих подобные провокационные слухи».

На следующий день заметка была опубликована на первой странице губернской газеты. И случилось то, чего боялся Лагутин, — в городе появились новые листовки — «копии» телеграммы начальника детской колонии Сачкова о том, что «Фултон» перевернулся.

Эти листовки опять всполошили город. В губчека приняли решение арестовать князя Лычова — по всему было ясно, что князь причастен к этим листовкам.

В трехэтажный дом на углу Казанского бульвара и Волжской набережной поехал сам Лагутин. Дверь открыла служанка князя — сгорбленная старушка с испуганным лицом. Без слов проводила чекистов в кабинет хозяина, словно бы уже давно ждала их прихода.

Князь сидел за огромным письменным столом, заваленным теми самыми листовками, которые распространялись по городу, и заканчивал очередную, — когда Лагутин заглянул ему через плечо, он тщательно выводил под листовкой подпись: «Истинные патриоты России». При этом старый князь так заработался, что не слышал ни звонка колокольчика, ни шагов чекистов.

Лагутин осторожно дотронулся до плеча князя. Тот поднял голову, удивленно посмотрел на чекистов, и сухие старческие губы его скривились в презрительной усмешке.

— Пришли арестовывать? — почти равнодушно спросил он.

— Давно пора, князь, — в лад ему спокойно ответил Лагутин.

— И куда меня — в губчека на Нетечу или сразу в Коровницкую тюрьму?

— Сначала в губчека, на допрос, а потом в Коровники.

— Ведите сразу в тюрьму, все равно ничего не скажу. Сам писал, сам по городу расклеивал, самому и отвечать.

— При вашей-то старости по всему городу колесили? Что-то не верится, наверняка без помощников не обошлись.

— Если они и были, то их имена вместе со мной умрут. А мне немного осталось.

— Вот именно. В вашем преклонном возрасте надо беречься, а вы себя таким вредным занятием изводите, — кивнул Лагутин на листовки на столе.

Показное равнодушие изменило старому князю, лицо перекосила злоба:

— Если бы не ненависть к вам, большевикам, я бы уже давно к праотцам отправился. В тюрьме и умру, пусть моя смерть на вашу проклятую совдеповскую власть несмываемым позором ляжет.

Лагутин приказал чекистам приступить к обыску.

— А чего меня обыскивать? — опять возмутился князь Лычов. — Все листовки здесь, на столе, а драгоценности чекисты еще до мятежа изъяли и себе присвоили. Хамы всегда своих господ обворовывали.

Князь не обманывал — ничего ценного в квартире не обнаружили, но в секретере, в ящике, на самом дне, нашли короткое письмо, очень заинтересовавшее Лагутина:

«Дорогой отец!

Посылаю это письмо с господином Иванцовым. Прими его, как родного, нас связывает с ним не только служба, но и совместно пролитая кровь в борьбе за Отечество. Он же расскажет тебе о героической гибели брата Вениамина. Я поклялся дорого заплатить за смерть брата. Ты, отец, тоже можешь внести свой посильный вклад — помоги господину Иванцову во всем, что он попросит. Вероятно, очень скоро я смогу заехать к тебе. Надеюсь найти тебя живым и здоровым — ближайшие события потребуют усилий от каждого из нас.

Твой любящий сын Виктор».

По сведениям, полученным Лагутиным из ВЧК, полковник Иванцов приехал к ним в город из ставки «Верховного правителя», где служил в контрразведке. Получилось, что там же служил оставшийся в живых младший сын князя Лычова, обещавший в письме приехать к отцу. А Сачков говорил, что сыновья князя сбежали от революции в Париж. Не знал учитель или умышленно скрывал, что они у Колчака?

В этом же ящике секретера лежал сафьяновый альбом с семейными фотографиями. По надписям на оборотной стороне Лагутин нашел несколько портретов Виктора Лычова — сначала в гимназической форме, потом в форме юнкера и наконец в мундире офицера царской армии.

В конце альбома сиротливо лежала маленькая фотография красивой девушки-курсистки с перекинутой на грудь косой. Лагутин долго вглядывался в ее чистое, задумчивое лицо, пытаясь вспомнить, где его видел.

— Ваша дочь? — поинтересовался он у старого князя.

— Не было у меня никакой дочери! — чуть ли не заорал Лычов.

Лагутин заметил, как осуждающе посмотрела на князя старуха служанка.

Что-то тут было не так, и Лагутин, кроме портрета Виктора Лычова, взял с собой маленькую фотографию девушки-курсистки. Когда уходил из квартиры, опять обратил внимание на старуху служанку — она словно бы хотела что-то сказать ему, но так и не решилась.

За три дня в засаду, оставленную на квартире князя Лычова, попало несколько человек, и все — из бывших хозяев города. Среди них оказались аптекарь с Власьевской Борштейн, владелец гостиницы «Бристоль» и ночного ресторана на Казанском бульваре Бутлер, сосед Лычова по особняку князь Карнаухов, хозяин ювелирного магазина Гольдберг и православный купец Мамаев. Разных национальностей, разных сословий и убеждений эти «истинные патриоты России» были едины в своей ненависти к новой, советской власти, которая лишила их былого богатства и благополучия.

В квартирах арестованных чекисты обнаружили свыше трехсот винтовок, два десятка пулеметов, сотни гранат в нераспакованных ящиках.

В ходе следствия выяснилось, что все это оружие заговорщики получили через Ливанова.

Арестованных отправили в Коровницкую тюрьму, но слухи о гибели «Фултона» не утихали — на свободе осталось немало тех, кому эти слухи были выгодны, кто всячески подогревал их.

Портрет Виктора Лычова и его письмо отцу Лагутин отправил Дзержинскому — они могли пригодиться в дальнейшей операции по разоблачению колчаковской агентуры.

Фотографию девушки-курсистки председатель губчека оставил у себя. Где он мог видеть эту девушку раньше? Почему старый князь с такой ненавистью в голосе сказал, что у него нет дочери? Почему в богатом сафьяновом альбоме эта фотография хранилась так небрежно? Что хотела сказать Лагутину старуха служанка?

И тут неожиданно она сама пришла в губчека, не сразу справилась с волнением:

— Видела я, как ты разглядывал фотографию Дашеньки, а намедни мне сказали, что ты, председатель, в пятом году в Кронштадтском восстании моряков участвовал.

— Ну, было такое, а в чем дело?

Старуха судорожно всхлипнула, смахнула с морщинистой щеки слезу:

— Так ведь Дашеньку тогда, милый, и казнили за то, что она супротив царя звала. Может, раньше встречался с ней, вот лицо-то ее тебе и приглянулось.

Лагутин вынул из стола фотографию — и вспомнил, как в пятом году эта красивая курсистка с русой косой выступала перед матросами на валу за воротами крепости. Уже позднее, в сибирской ссылке, он узнал, что девушку и еще четырех пропагандистов, работавших тогда среди моряков Кронштадта, царские палачи расстреляли по приговору военно-полевого суда на площадке шестой батареи.

Вот почему фотография девушки беспокоила его все эти дни!

Но как она оказалась у князя Лычова?

— Так ведь она ему родная дочка, первенькая, — ответила Лагутину старая женщина, уже не скрывая слез. — Когда ее к смерти приговорили, еще мать была жива, царство ей небесное. Пыталась она уговорить князя, чтобы дочку спас, а он ни в какую. В нашем роду, сказал, не было бунтовщиков и не будет, отрекаюсь от нее. Так и не вступился за Дашеньку, а вскоре и мать от горя померла. Я до сих пор тайком от князя по Дашеньке панихиду заказываю — добрая душа была, отзывчивая, вся в матушку. А сыновья так те в отца пошли. Но теперь что со старика взять — у него все в прошлом. Я ведь чего пришла к тебе, председатель. Была тут у него в тюрьме, передачу носила. Совсем сник старик, и гонору прежнего ничуть не осталось. Выпустил бы ты его на волю за Дашеньку. Теперь супротив советской власти он слова не скажет, тюрьма из него дурь вышибла...

Лагутин рассказал о девушке-революционерке в губкоме партии. Просьбу его поддержали — и князя Лычова выпустили из тюрьмы.

Напоследок председатель губчека еще раз спросил князя, заглянув в заросшее щетиной лицо:

— Кроме сыновей-белогвардейцев у вас есть дети?

— Нет!

— А это кто? — Лагутин положил фотографию перед Лычовым.

— Не знаю, кто такая, и знать не хочу! — непримиримо заявил князь.

— Такой дочерью надо гордиться, а ты ее проклял, старик. Иди домой и помни, что только за нее тебя и освободили.

Князь Лычов вышел из кабинета, так и не взяв фотографию казненной дочери-революционерки.

Мысли Лагутина опять вернулись к «Фултону». Если такие, как Лычов, ненавидят своих детей, то что же им чужие? Где предел их ненависти? Успеет ли Тихон разоблачить Черного? Не получится ли, что врагом ему будет казаться каждый человек на «Фултоне»? А когда подозреваешь всех, настоящему врагу легче затеряться. Понимает ли это Тихон?

На его месте сейчас любому пришлось бы туго. Революция бросила таких, как Тихон, в самое пекло борьбы, не дожидаясь, когда они возмужают и у них появится свой житейский опыт. Многое уже пришлось пережить парню, но то, что происходило на «Фултоне», могло стать для него самым главным, самым трудным испытанием.

Документы

«Фултон» уже приближался к Нижнему Новгороду, а Тихону так и не удалось выяснить, кто скрывается под кличкой Черный. Единственное, что было у него, — две записки Черного. Но как получить образцы почерков более сотни взрослых людей?

Этот вопрос Тихон задал как-то Сачкову. Ответ начальника колонии поразил чекиста:

— У Кленова, которому я поручил канцелярскую работу, хранится папка с перепиской об организации колонии. Там же заявления с просьбой о приеме на работу и характеристики колонистов.

— Почему вы не сказали об этом раньше? — возмутился Тихон.

Сачков даже бровью не повел:

— Для сличения почерков необходимы специальные знания, а вы, вероятно, такими не обладаете. К тому же Черный, несомненно, постарался изменить почерк.

Тихон приказал Сачкову немедленно принести папку с перепиской. Через несколько минут она лежала перед чекистом. Учитель молча вышел из каюты.

Документы, аккуратно подшитые в папку по мере их поступления, давали четкую картину всего, что предшествовало отплытию «Фултона». Пересилив желание поскорее просмотреть заявления воспитателей, Тихон внимательно прочитал эти документы.

Первым лежало постановление об учреждении Совета защиты детей — Совзадета, — подписанное Лениным в феврале девятнадцатого года:

«Принимая во внимание тяжелые условия жизни в стране и лежащую на революционной власти обязанность оберечь в опасное, переходное время подрастающее поколение, Совет Народных Комиссаров настоящим декретом утверждает особый Совет защиты детей.

...Считая дело снабжения детей пищей, одеждой, помещением, топливом, медицинской помощью, а равно эвакуацию детей в хлебородные губернии одной из важнейших государственных задач, Совет Народных Комиссаров поручает Совету защиты детей следить за точным выполнением той части плана, которая касается питания и снабжения детей...»

В постановлении было несколько пунктов и параграфов, но кто-то, видимо Сачков, красным карандашом подчеркнул именно эти строки.

Дальше шли телеграммы Совета защиты детей в адрес губернского отдела народного образования, а из Мологи, Пошехонья, Углича, Мышкина лаконичные телеграммы одного и того же содержания в адрес губоно:

«Дети в дальнюю колонию готовы. Снабдить обувью и одеждой нет возможности».

Тут же были подшиты многочисленные заявления Сачкова в городские организации с просьбой помочь колонистам продовольствием и одеждой. Внимание Тихона задержало письмо, полученное из медико-санитарного отдела, напечатанное на машинке с неровными, прыгающими буквами:

«На ваше заявление относительно врачей для дальней колонии сообщаем, что, за отсутствием свободных врачей, не имеем возможности удовлетворить вашу просьбу. Относительно фельдшерского состава сообщаем, что таковых также не имеется».

Тихон вспомнил свою стычку с доктором Вербилиным, потребовавшим за работу на «Фултоне» двойной паек, как безуспешно пытался найти врача, пока не обратился к докторше Флексер.

Вспомнил первый разговор с Кисселем и Дробовым, которых порекомендовал Сачков. Оба чем-то не понравились Тихону, но их пришлось взять, хотя Тихон и сейчас не мог избавиться от подозрения к бывшим студентам.

Переписка Сачкова по «Фултону» вроде бы свидетельствовала в пользу учителя — он сделал все возможное, чтобы рейс прошел успешно. Но несколько подшитых в папку документов заставили Тихона задуматься.

Так, здесь находилось подписанное Сачковым заявление в особую комиссию при губвоенкомате с просьбой освободить от призыва на воинскую службу тех, кто устроился на «Фултон». В списке значилось около десятка человек, в том числе Шлыков, по поводу которого из губвоенкомата пришло отдельное письмо:

«Сообщаем, что Шлыков, как бывший офицер, призван на военную службу и только получил отсрочку для явки. Время отсрочки истекло, и при всем желании пойти вам навстречу губвоенкомат считает, что переживаемый нашей Советской Республикой момент требует немедленной явки в Красную армию всех мобилизованных офицеров...

Также просим сообщить данные о Ефимове Николае Сергеевиче и Корсунском Александре Павловиче».

Тихон вспомнил разговор со Шлыковым, когда на «Фултоне» перестраивали каюты. На вопрос, где он так ловко научился работать топором, завхоз ответил, что в армии был сапером. Оказывается, Шлыков — бывший офицер, но об этом он тогда умолчал.

Из документов было неясно, как Шлыкову удалось остаться на «Фултоне». В ответе Сачкова в губвоенкомат речь шла только о Ефимове и Корсунском:

«Ефимов родился в 1894 году. Бывший подпоручик первого стрелкового полка. По должности — выборный командир роты. Служил до перемобилизации армии в 1917 году.

Корсунского среди воспитателей и технического персонала детской колонии нет и не значилось».

Ефимов числился на «Фултоне» воспитателем. Невзрачный, необщительный, с тихим голосом, он никак не был похож на бывшего офицера. Или старается казаться таким?

Опять-таки — почему губвоенкомат разыскивает среди сотрудников детской колонии какого-то Корсунского? Не плывет ли он на «Фултоне» под другой фамилией?

Но еще больше Тихона удивила последняя телеграмма управляющего делами Совета защиты детей Цедербаума, полученная в день отплытия «Фултона»:

«Ввиду тяжелого политического положения прекратить эвакуацию детей из потребляющих губерний в хлебородные губернии Советской России. Приостановить дальнейшие организационные работы по устройству колоний. Совзадет предписывает всем организациям, подготавливающим эвакуацию детей, принять экстренные меры к прекращению этих работ, оставив на местах лишь минимальное количество работников для составления отчета в истраченных на оборудование средствах».

Тихон даже растерялся — «Фултон» отправился в плавание, несмотря на четкое указание Совета защиты детей прекратить эвакуацию. Почему Сачков ничего не сказал ему об этой телеграмме?

Может, это не случайно и рейс «Фултона» заранее обречен? Не потому ли Сачков скрыл телеграмму Совзадета, что рейс позарез нужен Черному, проникшему на «Фултон»?

Дальше шли заявления воспитателей и технических служащих с просьбой принять их на работу в детскую колонию. Некоторые из заявлений Тихон прочитал с особым вниманием, но ничего подозрительного не обнаружил — они были очень лаконичны, и говорилось в них только о последнем месте работы: школа, гимназия, духовное училище.

Даже Ефимов, который, как выяснилось, был офицером, написал в своем заявлении, что в семнадцатом году работал инструктором летней колонии для детей Москвы.

Никитин указывал, что до работы в губоно три года учительствовал в Даниловском уезде.

Несколько раз в заявлениях упоминалась гимназия Корсунской — до поступления в педагогический институт здесь училась Зеленина, Шлыков был комендантом гимназии, Чернавин преподавал историю. А у Тихона не выходило из головы, что именно в здании этой самой гимназии в июле восемнадцатого года разместился штаб пер­хуровцев.

Заявления Дробова и Кисселя совпадали вплоть до запятых. Местом последней работы оба назвали красноармейский госпиталь в Казани. Если они эвакуировались из Казани на санитарном пароходе «Анна», захваченном потом белыми, значит, были в плену. Но об этом оба молчали, даже словоохотливый Киссель ни разу не проговорился.

Последними в папке были подшиты характеристики и опросные листы колонистов. Напротив вопроса: «Имеет ли ребенок необходимое белье?» — почти везде стоял один ответ: «Носильного и постельного белья и обуви не имеется».

«Общее впечатление от ребенка» — «Ребенок совершенно больной, малокровный, крайне нуждается в усиленном питании и лечении».

С болью прочитал Тихон характеристики, написанные Сачковым на ребят из бывшей блатной республики в Заволжье, которую Тихон «присоединил» к Советской республике.

Здесь были его старые знакомые — Дылда, Вобла, Чинарик. Сачков писал о них коротко и, как показалось Тихону, без всякого со­чувствия.

Самой пространной была характеристика на Дылду:

«Валера Друянов. Круглый сирота. После смерти родителей жил у дядьки, работал в овощной лавке, был уличен в воровстве огурцов и лишился места. Работал от биржи труда, когда работы не стало, дядька перестал его кормить, выгнал из дома. Воровал, нищенствовал, несколько раз оказывался в приютах для малолетних нарушителей, но всякий раз убегал.

Заявил, что совершать кражи его заставлял голод, делать ничего не умеет, но хотел бы служить в хлебопекарне — “там хлеба много”.

Постановили отправить Друянова в детскую колонию и оказать на него воспитательное воздействие, желательно приучить к ремеслу. Постановление принял неохотно, опять просился в хлебопекарню».

Тихон вспомнил долговязую фигуру Дылды, худое веснушчатое лицо. Дылда был игроком, и этот азарт буквально пожирал его душу. Он играл во все: в карты и в ножички, в расшибалку и в очко на пальцах, в орла и решку, в отмерялы и догонялы. Играл на деньги, на крышки с картинками от папиросных коробок, на фантики, на пуговицы — на все, что попадалось под руку.

Он и на «Фултоне» затеял игру — на хлеб, на ландрин, который детям выдавали к чаю. Поскольку карты рисовал сам Дылда, успех неизменно ему и выпадал. Бывали случаи, когда маленькие колонисты на целый день без хлеба оставались, а у Дылды за пазухой от хлебных кусков рубашка отвисала. Пришлось воспитателям следить, чтобы все положенное съедали за столом. Тогда Дылда начал такую азартную игру на щелчки, что неудачники на палубу с синюшными лбами выходили.

Еще один знакомый Тихона — Вобла:

«Коля Куренков. Во время белогвардейского мятежа был контужен, отец погиб. Мать нищенствует по деревням. Вызванная на комиссию, рассказала, что сын рос слабым и странным — до семи лет не ходил гулять на улицу, разговаривал с кошкой. Воровать начал от голода во время мятежа, а раньше никогда не воровал — разве лишь сахар у матери, когда он был...»

Следующая характеристика — на Чинарика:

«Миша Чулков. Отца задавил поезд, мать умерла от чахотки. Воровал, собирал милостыню, попадал в детские приюты и убегал, “потому что там голодно”. Мечтает жить в деревне — “добрые люди не оставили бы меня, прокормили”...»

Трудно было найти на «Фултоне» более несхожих мальчишек, чем Вобла и Чинарик. Вечно унылый, в казачьем картузе и гусарских штанах, из которых торчали его тощие ноги, Вобла мог часами смотреть на берег, не шевелясь, ничего не замечая кругом.

Одетый в длинную, почти до колен, солдатскую гимнастерку и пестрые от заплат шаровары, Чинарик не мог и минуты на месте устоять, носился по «Фултону» как угорелый. Но стоило кому-нибудь из мальчишек задеть Воблу, как Чинарик оказывался возле приятеля и лез за него заступаться.

Долго не мог понять Тихон, почему Чинарик относится к Вобле с такой заботой, пока Пашка не рассказал ему о мечте Чинарика найти мать Воблы, которая по деревням нищенствует, и зажить втроем, будто и у Чинарика мать объявилась, а Вобла ему — родной брат.

Попалась Тихону характеристика и на Пашку, при первой встрече назвавшегося ему Пашкой-хмырем:

«Беспризорник Павел. Фамилию забыл или скрывает. Родители погибли при налете на поезд бело-зеленой банды. Во время белогвардейского мятежа на даче у Волги встретил офицерский отряд, пробиравшийся на помощь Перхурову. Обещал провести офицеров через линию фронта, но ночью сбежал, предупредил об офицерском отряде военкома Громова. Опять беспризорничал, за кражу задержан у лавки потребительского общества “Единение”. Был помещен в больницу с воспалением легких, но опять сбежал. Сведения непроверенные, со слов самого беспризорника».

Разозлила Тихона последняя фраза из опросного листа — все правильно рассказал Сачкову Пашка, ничего не придумал, не добавил. Больше того, в офицерском отряде, который ему встретился на даче, находился сам Савинков, а командовал отрядом штабс-капитан Бусыгин — позднее вместе с Перхуровым он вырвался из города на пароходе «Пчелка». Так судьба беспризорника Пашки переплелась с мятежом, с темными судьбами таких, как Савинков, Перхуров и Бусыгин, банда которого зверствовала в лесах под городом.

Тихон бегло просмотрел еще несколько характеристик:

«Витя Сакевич. Кличка — Спичка. Обвинялся в мошенничестве — вместо махорки продавал на толкучке опилки, за что его неоднократно избивали. Три дня ничего не ел, решил что-нибудь украсть из лавки. Схватил замок и ножницы, но был замечен и пойман агентом уголовного розыска...»

«Брат и сестра Коненковы — Александр и Пульхерия. Мать и отец погибли во время июльских событий, родственников не имеется. Из фабричного корпуса украли миткаль, чтобы потом в деревне променять его на хлеб и сказать, будто “насбирали”...»

Доведенные голодом до отчаяния, дети воровали селедку и ландрин из лавок, муку из хлебопекарни, подделывали продовольственные купоны и за кусок хлеба торговали на Мытном рынке «необандероленными табачными изделиями».

В одной из характеристик приводилась выписка из протокола заседания губернской комиссии по рассмотрению дел малолетних правонарушителей:

«Слушали дело беспризорной Чигаревой Феоктисты, обвиняемой в краже хлеба на вокзале.

Постановили: рассмотрев дело и приняв во внимание, что обвиняемая Чигарева Феоктиста имеет возраст шесть лет, дело прекратить...»

Тихон представил девчушку в рваной кацавейке, как тянется к куску хлеба худенькая ручонка, а на сером лице болезненно светятся голодные глаза, — и с силой захлопнул папку.

Ненависть будто горячими клещами сдавила сердце Тихона. Он разоблачит Черного во что бы то ни стало, любой ценой, пусть даже придется прекратить операцию по выявлению поволжской агентуры. Главное — спасти от смерти детей, отвести от них опасность.

Но для этого надо как можно быстрее выявить Черного. Пока у Тихона были одни подозрения. И список подозреваемых не сокращался, а все увеличивался.

Когда через час Сачков пришел за папкой, Тихон сухо предложил ему сесть и заметил, как сразу напрягся учитель. Подумал, что если Сачков только разыгрывает из себя человека, готового помочь чекистам, то он сам мог изъять из папки документ, который бы позволил выйти на Черного.

— Почему Шлыков остался на «Фултоне», если губвоенкомат настаивал на его мобилизации? — без предисловий спросил Тихон, вглядываясь в лицо учителя.

Однако этот вопрос нисколько не смутил Сачкова:

— Он не прошел медицинскую комиссию — сказалась фронтовая контузия.

— Почему здесь нет соответствующего документа?

— Справка об освобождении от воинской повинности находится у самого Шлыкова. Мне он ее показывал. Если сомневаетесь — можете проверить.

— Губвоенкомат почему-то интересовался у вас неким Корсунским. Кто это?

— Понятия не имею. Возможно, хотел устроиться к нам, но я не помню такого.

— Не родственник ли бывшей директрисы женской гимназии — Корсунской? Кстати, что вы можете о ней сказать?

— Либеральная деятельница, весьма энергичная сторонница женской эмансипации. Встречаться с ней мне не приходилось. Слышал, в последнее время от всяких дел отошла — пасла козочек в саду и читала французские романы.

— Ефимов в своем заявлении пишет, что в семнадцатом году был инструктором детской колонии. Вы проверяли, это действительно так?

— В губоно есть справка, свидетельствующая об этом. Там же я получил некоторые данные и на других воспитателей, правда, не на всех — у многих после мятежа пропали документы. Учителей в городе не хватает, поэтому я все равно был вынужден взять этих людей.

— На «Фултон» не явились воспитатели Грамзин и Федоров. Вы знали их раньше?

— С Грамзиным познакомился перед самым отплытием, а с Федоровым встречался еще до революции. Потом увидел в губоно, когда начал подбирать воспитателей. Он сразу согласился работать в детской колонии, но к отплытию почему-то не пришел. Наверное, просто испугался. Другого объяснения не нахожу.

— Что его могло испугать?

— Трудности, что же еще. Я заметил, настроение у него резко изменилось после того, как он впервые побывал на «Фултоне».

— Кроме вас с кем он еще был знаком?

— Вроде бы его хорошо знал Шлыков. Видел однажды, как он разговаривал с Кленовым. Впрочем, вы можете сами узнать у них.

— Я почему-то не нашел заявления Кленова, — вспомнил Тихон.

— Кленов направлен на «Фултон» заведующим губоно Биркиным буквально за два дня до отплытия. Так что заявление, если оно было, находится в губоно.

— А лично вы были знакомы с Кленовым раньше?

— Нет, не удосужился.

— Как же вы могли поручить работу с детьми совершенно незнакомому человеку? — Спокойствие Сачкова начало раздражать Тихона.

— Ну, во-первых, Биркин — мое непосредственное начальство, и я просто обязан выполнять его распоряжения. Во-вторых, семья Кленовых довольно хорошо известна в городе — его отец был членом Государственной думы и погиб на фронте, а мать за революционную деятельность еще в пятом году сослали в Сибирь. Сам Кленов, насколько я знаю, к партии большевиков не принадлежит, но революции весьма сочувствует. Так сказать, семейные традиции.

Тихон нашел в папке последнюю телеграмму управляющего делами Совета защиты детей Цедербаума, показал ее Сачкову:

— Объясните, почему, несмотря на эту телеграмму, «Фултон» все равно отправился в рейс?

Сачков нисколько не смешался, обстоятельно ответил:

— После телеграммы Цедербаума я позвонил Луначарскому и спросил, почему Совзадет отменил решение об отправке детей в хлебородные губернии. Анатолий Васильевич сказал, что это вызвано общей обстановкой на Южном фронте — дети могут оказаться в районах, занятых Деникиным. Тогда я напомнил, что после белогвардейского мятежа наш город находится в особых условиях, и если дети не отправятся на «Фултоне», то они погибнут от голода. Луначарский просил перезвонить через день. В Москве состоялось специальное заседание Совзадета, которое приняло решение сделать для нас исключение, о чем Луначарский и сообщил по телефону.

— Надо было рассказать мне об этом разговоре. Мы с вами несем одинаковую ответственность за безопасность детей, за рейс «Фул­тона».

— Если что случится, всю ответственность буду нести я — начальник колонии. Вы — сотрудник губчека — находитесь здесь неофициально, и, как я понял, ваша главная задача состоит не в охране детей, а в том, чтобы выявить Черного, — произнес Сачков так, будто в чем-то осуждал чекиста.

Тихон едва сдержался, чтобы не нагрубить ему:

— Моя главная задача — благополучно доставить детей до места назначения. Поэтому мне должно быть известно все, что касается этого рейса.

— Вы считаете, я напрасно настоял на отправке «Фултона»? — поднялся Сачков с места.

— Нет, вы поступили правильно, иначе нам детей от голода не спасти, — вынужден был признать Тихон.

— Тогда не понимаю, в чем вы меня обвиняете, — оскорбленно сказал Сачков, забрал папку с документами и вышел из каюты.

Тихон верил и не верил ему. О телефонном разговоре с Луначарским можно было узнать через губчека — в этом учитель не станет его обманывать. Но не обманывает ли он его в другом, более важном?

И опять ругал себя Тихон, что был несдержан с Сачковым, не смог скрыть своего недоверия к нему. Но как оставаться невозмутимым, если ценой ошибки будет гибель детей?

И приходила мысль — по плечу ли ему это задание губчека, которое сначала показалось таким легким?

Авария

До революции в Нижнем Новгороде размещались конторы и правления большинства волжских пароходств, однако сейчас редко раздавались гудки, а регулярных рейсов и в помине не было. Случалось, пароход подчаливал к пристани, матросы ломали на дрова, что попадало под руку, вплоть до пристанских сооружений, устраивали митинг, куда плыть дальше, и пароход без гудков уходил вниз или вверх по Волге. И прыгали за борт пассажиры, которым надо было в другую сторону. С парохода раздавался смех, матерщина, вдогонку ему неслись проклятия, а порой и предсмертные крики.

Наблюдая такие сцены, капитан Лаврентьев темнел лицом:

— К стенке бы этих паршивцев, от капитана до последнего матроса. Только нас, речников, позорят...

«Фултон» был приписан к Нижнему Новгороду, родом отсюда была почти вся его команда. Здесь Лаврентьев хотел дать отдых матросам, загрузиться топливом, а колония должна была получить продукты: хлеб, рыбу, растительное масло.

Длительной остановки в Нижнем требовал от Сачкова в своей записке и Черный.

Тихон ломал голову, как выявить Черного, уже отчаялся найти какой-то выход, но тут в события вмешался случай.

Только «Фултон» причалил к нижегородской пристани, как на пароход явился представитель краевого исполкома и заявил, что в городе участились случаи сыпного тифа, поэтому стоянка сокращена до двух часов и все необходимое будет погружено за это короткое время.

Настроение у команды упало, да и колонистам невесело было смотреть с палубы на большой и красивый город, оказавшийся для них закрытым.

Историк Чернавин иронически успокаивал собравшихся около него молодых воспитателей:

— Не расстраивайтесь, господа-товарищи, по пустякам — отсюда Нижний глядится даже лучше, чем он есть на самом деле. Императрица Екатерина вторая — женщина с умом и острая на язык — так отзывалась о нем: «Сей город ситуацией прекрасен, но строением мерзок — либо все на боку, либо близко того». Впрочем, до революции город славился Нижегородской ярмаркой, Сормовским заводом Бенардаки, банками и оптовыми фирмами, где ежедневно заключались миллионные сделки. Местные купцы и промышленники не зря хвастались, что Питер — голова, Москва — сердце, а Нижний — карман России. Ну а сейчас, после всех испытанных Россией передряг, в этом кармане, наверное, и гроша не осталось, опять все на боку или близко того...

Как всегда, Чернавин говорил недомолвками, но слушали его с интересом. Одни посмеивались, другие иногда пытались возражать, но нетрудно было заметить, что слушателей у историка становится все больше.

Когда ровно через два часа «Фултон» отошел от нижегородской пристани, Тихон поднялся в ходовую рубку. Благополучно, без происшествий пройден еще один перегон. Это не могло не радовать его.

Однако стоявший возле штурвального Васютина капитан встретил его хмуро, только на мгновение оторвал от реки настороженно насупленный взгляд.

— Что случилось?

— С чего взял? — Лаврентьев полез в карман за трубкой.

— Вид у вас уж больной ненастный. Я и подумал...

Лаврентьев резко оборвал его:

— Опасное тут место. Давным-давно выложили дамбы, да низкие. Чуть недоглядел — и напорешься.

Тихон понял, что сейчас Лаврентьев не расположен к разговору, хотел уйти из рубки. Малым ходом «Фултон» огибал угол полузатопленной дамбы и выходил на залитый солнцем стрежень.

Казалось, ничего не предвещало беды, как вдруг нос «Фултона» стал круто заворачивать вправо, а корму потянуло к дамбе.

— Руль через конь на левый борт! — закричал капитан штурвальному.

Васютин лихорадочно вцепился в рулевое колесо, но его заклинило, и пароход неумолимо приближался к позеленевшим каменным глыбам дамбы.

Где-то внизу, под рубкой, словно бы выстрелили из пушки.

Капитан подскочил к рупору в машинное отделение, одновременно дернул ручку телеграфа:

— Полный вперед!

Корма уже царапала дамбу, но тут «Фултон», всем корпусом задрожав от напряжения, увеличил ход и отошел от опасного места. Еще бы немного — и правое «сияние», стенка кожуха, закрывающего гребное колесо, ткнулось бы в дамбу. Капитан принял единственно правильное решение, которое спасло пароход.

Двигатель застопорили, «Фултон» течением прижало к берегу, носом пароход мягко ткнулся в песчаную косу.

Тихон рукавом вытер холодный пот со лба. Капитан торопливо раскурил погасшую трубку. Как бы сомневаясь, Васютин подергал рулевое колесо, но оно не стронулось с места. Растерянно посмотрел на Лаврентьева. Тот без слов понял его:

— Слышал удар?

— Ну, — протянул Васютин.

— Цепь штуртроса лопнула, это факт. А вот почему штурвал заклинило, сам не пойму.

Капитан быстро вышел из рубки, за ним — Тихон.

На палубе к Лаврентьеву подбежал испуганный, взъерошенный боцман Максимыч:

— Механик говорит — штуртрос полетел! Самим не отремонтировать, надо на Сормовский завод обращаться. Вот беда...

— Где Остапчук?

— Ходовую часть рулевой машины осматривает.

Капитан, боцман и Тихон спустились в трюм. Увидев их, механик Остапчук поднялся с корточек. Тщательно вытирая широкопалые руки ветошью, невозмутимо произнес:

— Не знаю, в чем дело. Потом разберусь, а сейчас надо на завод идти, не то поздно будет.

— Погоди, может, не только цепь потребуется, — остановил его капитан, приказал боцману: — А ну-ка, Максимыч, вскрой золотниковые крышки.

— Золотниковые крышки? — повторил боцман, словно сказанное капитаном не сразу дошло до него. — Ну да, конечно, как я сам не додумался.

— А чего их смотреть, — недовольно пробасил Остапчук. — Я их только вчера проверял, все в порядке.

— Вскрывай, вскрывай, Максимыч, — поторопил боцмана Лаврентьев.

— Валяйте, коли делать нечего, — обиженно проворчал механик, кинул ветошь под ноги.

Под первой и второй золотниковыми крышками ничего не обнаружили.

— Я же говорил — при чем здесь они? Только время зря теряем, — прогудел Остапчук.

Боцман нерешительно посмотрел на капитана.

— Вскрывай последнюю, — упрямо проговорил Лаврентьев.

Под третьей золотниковой крышкой лежала ржавая полудюймовая гайка. Максимыч протянул ее капитану. Лаврентьев долго и внимательно разглядывал гайку, сунул в карман кителя и молча стал подниматься по трапу наверх.

— Вот бисова душа! — охнул Остапчук. — Откуда взялась?

— Это тебя надо спросить, механик, — резко сказал Тихон, следом за капитаном поднялся на палубу.

Лаврентьев остановился возле леерного ограждения, задымил трубкой. Невдалеке от песчаной косы, к которой прижало «Фултон», виднелась окраина Нижнего Новгорода, напротив, возле леса, горбились крыши деревеньки, целился в небо колодезный журавль.

— Как вы это объясните, капитан? — осторожно спросил Лаврентьева Тихон.

Капитан даже не повернулся к нему.

— Выходит, не сбежал мерзавец, что затащил на «Фултон», динамит. Плохо работаешь, чекист. Случись что с ребятишками — не будет нам прощения.

— А может, Остапчук сам виноват?

— Ты не гляди, что он с виду увалень, — машину как свои пять пальцев знает.

Тихон хотел сказать, что Остапчук мог оставить гайку не случайно, а умышленно, но промолчал. Было ясно, что аварию сделал тот, кто хорошо знаком с устройством рулевой машины. Больше того, этот человек знал, когда лучше организовать диверсию, — выбрал один из самых опасных участков Волги, где авария могла закончиться катастрофой.

Тихон сопоставлял эти факты и все больше убеждался, что вряд ли такой человек найдется среди воспитателей. Вероятней всего, он из команды «Фултона». Но почему авария произошла именно сегодня?

И сразу же напрашивался ответ — «Фултон» стоял в Нижнем Новгороде всего два часа, пока шла погрузка, и Черный не успел встретиться с местным агентом колчаковской контрразведки. Значит, он постарается сделать это сейчас, для того и устроил аварию.

Но как узнать, кто Черный? Как проследить, с кем он встретится? Для этого нужно обратиться в Нижегородскую чека. Остапчук уже собирается на Сормовский завод, а если это и есть Черный?..

Тихон спросил капитана, нельзя ли отремонтировать штуртрос собственными силами.

— Если Остапчук сказал, значит, нельзя!

— Он говорил, что и под золотниковой крышкой ничего нет, — вскользь заметил Тихон.

— Думаешь, если гайка там оказалась, значит, мерзавец из команды «Фултона»? — неприязненно произнес капитан.

— Этот вывод сам напрашивается.

— То-то и оно, что уж больно легко напрашивается, — сгорбился капитан.

— На берег без моего разрешения никого не отпускать. В этой истории надо разобраться сейчас же, потом будет поздно.

— А штуртрос соплями будем склеивать?! — Лаврентьев глядел на Тихона почти с ненавистью. — Не там ищешь, чекист. Может, теперь и меня подозреваешь?

— Нет, вас не подозреваю.

— И на том спасибо, а то поджилки затряслись, — съязвил Лаврентьев.

К капитану подошел боцман Максимыч, отозвал в сторону, что-то зашептал на ухо. Вернувшись, Лаврентьев сказал Тихону вполголоса:

— Зайди ко мне в каюту, дело есть. А я пока кое-какие распоряжения отдам...

Тихон догадался — предстоящий разговор как-то связан с только что случившейся аварией. С нетерпением поджидал капитана в его каюте, раскаленной полуденным солнцем.

Но когда капитан появился и сел, отдуваясь, напротив Тихона, начал он о другом:

— Зря ты, чекист, Остапчука подозреваешь. Ему комиссар Волжской флотилии лично благодарность объявил — он на флагмане «Ваня-коммунист» весь мотор до винтика своими руками перебрал. И «Фултон» давно бы на слом пошел, если бы не Остапчук. Ну как, отпускаешь механика на завод? — без перехода спросил Лаврентьев.

— Вы только для того меня и пригласили? — разозлился Тихон. — Об этом можно бы и на палубе сказать.

— Так как насчет Остапчука? — не отставал капитан.

Тихон вынужден был отступить:

— Пусть идет.

— Молодой ты еще, Вагин, опыту у тебя маловато, — уже иначе, по-доброму заговорил Лаврентьев. — Ведь я в первый момент, когда эту гайку увидел, тоже грешным делом на своих подумал, но вовремя спохватился... Короче, выслушай-ка боцмана Максимыча. Только сначала надо еще один вопрос решить — люди возмущаются, что на берег их не отпускаем. Что будем делать?

— Кто возмущается? — сразу заинтересовался Тихон — среди этих людей мог быть Черный, который и устроил аварию, чтобы оказаться на берегу.

— Докторша Флексер настаивает детям купание устроить. Завхоз Шлыков просит отпустить его в Нижний.

— Зачем?

— Ему там кое-какую посуду обещали.

— Кто обещал?

— Работник исполкома, который на «Фултоне» был. Но доставить, видимо, не успел. Этот разговор при мне состоялся.

— Так, дальше.

Капитан вздохнул удрученно, почесал затылок:

— У меня, считай, вся команда просится. Людей понять можно — столько дней родных не видели, домой даже забежать не успели. Я бы и сам не прочь свою старуху навестить, бельишко поменять.

— Больше никто не отпрашивался?

— Сачков подходил. Говорит, если долго будем стоять, он успел бы телефонировать в Чебоксары насчет продуктов. С собой хотел Кленова взять.

— Почему он со мной не посоветовался? — не мог скрыть удивления Тихон. — Продуктами, как-никак, я занимаюсь, а Кленов тут и вовсе ни при чем.

— Это уж вы сами разбирайтесь... Да, чуть не забыл — еще Никитин возмущался, что казарменный режим ввели, людей на берег не отпускают. Человек с виду сдержанный, а сейчас просто не узнать.

— А он куда собрался?

— С фельдшером Дробовым в деревню за молоком. И правда, мужики совсем отощали на детских пайках.

— Выходит, Дробов тоже отпрашивался?

— Нет, он прямо заявил, что если не будет разрешения, то и так уйдет. Парень напористый, никакими запретами не остановишь.

Тихон не знал, как и поступить.

— Максимыча выслушай, — посоветовал Лаврентьев. — А потом я кое-что расскажу. Может, дело и прояснится.

Тихон пытливо взглянул на капитана — говорил он недомолвками.

— Так сделаем, — решил Тихон. — Берег песчаный, место удобное, пусть дети купаются, а воспитатели и фельдшера помогают докторше наблюдать за ребятами, чтобы далеко не заплывали.

— Правильно, — согласился Лаврентьев.

— Прикажите, чтобы от берега никто не уходил, в том числе и члены вашей команды, — добавил Тихон. — Так будет вернее.

— Опять ты за свое, — с досадой произнес капитан, но возражать не стал, вышел из каюты.

Тихон еще не догадывался, о чем расскажет боцман Максимыч, что хотел сообщить Лаврентьев, но подумал, что подозреваемых стало меньше, — в их число Тихон включил тех, кто собрался на берег. И среди них был Сачков. Зачем он решил взять с собой Кленова? Или тот сам напросился?

В этом же списке были Дробов и Никитин, которые пытались выяснить, является ли Тихон чекистом. Это еще больше усилило подозрение к ним.

Наконец, здесь был Шлыков — бывший комендант гимназии Корсунской, попавший на «Фултон» по рекомендации Сачкова.

Кто же из них Черный?

Выстрел

Следом за капитаном в каюту вошел боцман Максимыч, неуверенно присел на край рундука и без обиняков заявил Тихону:

— Я виноват, что чуть не погиб «Фултон». А все хвастовство мое проклятое. Вот и доболтался, старый пень...

— Давайте по порядку, — с невольным сочувствием посмотрел Тихон на расстроенного боцмана.

Тот сокрушенно вздохнул:

— Вчера вечером сидели с воспитателями на юте, я им всякие байки рассказывал, как пароходы за считанные минуты тонули на глазах. Ну, и вспомнил, как чуть сам не потонул. Я тогда на «Царьграде» плавал. Возле Казани на ходовых испытаниях после ремонта вдруг заклинило штурвал, а навстречу — «Царевич Алексей», чудом разминуться успели. А когда стали разбираться в чем дело, под золотниковой крышкой нашли гайку. И тоже под третьей коробкой. Как она туда попала, так и не выяснили. Поговаривали, что это наши конкуренты из пароходства «По Волге» постарались. Драчка тогда между пароходствами шла страшная...

— Ты ближе к делу, Максимыч, — прервал боцмана капитан.

— Я с дуру возьми и расскажи ту историю. А сегодня вон как она обернулась. Черт меня дернул! Ведь даже объяснил, где эти золотниковые коробки находятся. Казните старого дурака, виноват.

— Кто присутствовал при вашем рассказе?

— Оба фельдшера, воспитатели Никитин и Кленов, потом Шлыков с Сачковым подошли. Да, еще Ефимов появился. Из наших кочегар Тюрин и старпом Козырнов были. Ну, и несколько мальчишек, что постарше. Но имени я их не знаю, но показать могу. Может, они набедокурили?

У Максимыча был такой жалкий вид, что у Тихона не повернулся язык отругать его, хотя и следовало — если бы не находчивость капитана, рейс «Фултона» закончился бы раньше срока.

— Когда ты болты откручивал, как они подались? — спросил Лаврентьев.

— Первый болт я мигом вывернул, второй тоже, — вспоминал Максимыч. — А потом... Потом заминка вышла — пришлось по ключу молотком стукнуть. Выходит, мальчишки отпадают — им так сильно не закрутить.

— Кто знает. Может, Остапчук болты подкрутил после того, как гайку положили, — высказал предположение капитан. — Есть у него такая привычка, во всех карманах гаечные ключи.

— А сами вы никого не подозреваете? — опять обратился к боцману Тихон. — Может, кто подробности выспрашивал про тот случай?

— Кочегар Тюрин удивился, почему авария на «Царьграде» сразу не произошла, как от пристани отчалили.

— А и правда — почему?

— Тут ничего хитрого нет — и на «Царьграде», и на «Фултоне» гайка так лежала, что стопорила штурвал только при самом крутом повороте, «через конь», как у нас говорят, — объяснил боцман Тихону.

— А Шлыков как себя вел?

— Что Шлыков? — не понял капитана Максимыч.

— Неужели молчком сидел? На него такое не похоже — трепач, каких поискать.

— Его больше тянет с молоденькими воспитательницами поболтать, а наши речные истории его не интересуют. Вот Тюрин — другое дело.

— Ничего удивительного, — проворчал Лаврентьев. — Тюрин — старый водник, он о Волге, о пароходах готов хоть до утра слушать.

Больше Максимыч ничего не добавил, и капитан отпустил его, напоследок предупредив:

— Об этом разговоре — никому ни слова. Дело такое, что ошибиться — пара пустяков. Может, и впрямь эту гайку ребята положили, а Остапчук болты на крышке потом затянул.

— Все понял, капитан, буду молчать как рыба, — заверил Максимыч и осторожно прикрыл за собой дверь.

Дождавшись, когда смолкли его шаги, Тихон посмотрел на капитана:

— Вы всерьез считаете, что гайку положили ребята?

— Ребята здесь ни при чем, — раздраженно сказал Лаврентьев, в чугунную пепельницу на столе выбил пепел из трубки.

— Зачем же вы про Остапчука говорили? — никак не мог понять капитана Тихон.

Лаврентьев опять набил трубку табаком, раскурил ее и сделал несколько глубоких затяжек.

— Максимыч — мужик по всем статьям проверенный, но любит языком поболтать. Боюсь, как бы он не вспугнул того, кто аварию устроил.

— Вы кого-то подозреваете?

Лаврентьев не спешил с ответом.

— Есть у меня один человек на подозрении. Хотел тебе о нем сразу сказать, как динамит нашли, но все осторожничал, чтобы невиновного не оговорить. Но теперь дело так повернулось, что больше ждать нельзя, иначе беды не миновать.

Капитан поставил локти на стол, начал свой рассказ, изредка потягивая трубку. И вот что услышал Тихон...

В последних числах июня прошлого года «Фултон» отправился из Нижнего Новгорода вверх по Волге. На пароходе пассажиром плыл Зарычев, с которым старпом Шалаев когда-то служил на крейсере «Азов». Встретились они, как старые друзья, обнялись, потом о чем-то долго говорили в каюте Шалаева. И после этого старпома как подменили — что-то между ними произошло.

О том, что Зарычев — племянник бывшего управляющего Бухгольца, на «Фултоне» никто не знал, может, один только Шалаев.

А тут с Лаврентьевым оказия случилась — подвернул ногу и вынужден был в каюте отлеживаться. Капитанские обязанности взял на себя Шалаев.

Утром пятого июля «Фултон» пришел в город, где через день должен был вспыхнуть белогвардейский мятеж. Здесь Зарычев спустился на берег, перед этим опять о чем-то говорил с Шалаевым, но тот быстро выпроводил его из своей каюты, весь день был сам не свой. А вечером заглянул к капитану и вдруг предлагает:

— До сих пор нет одного груза. Может, без него отчалим?

Лаврентьев удивился — старпом всегда отличался аккуратностью, к своим обязанностям относился добросовестно, а тут без груза хочет уйти. Сказал, надо подождать до утра. Старпом кивнул, а из каюты не выходит. Тогда капитан сам спросил, что его беспокоит.

— Не нравится мне обстановка в городе, — ответил Шалаев. — Много приезжих, и все больше офицеров.

— Ну, это не наша забота, — успокоил его капитан. — Наше дело — разгрузиться, погрузиться и своевременно отплыть.

Доверительных отношений у капитана со старпомом не было — все казалось Лаврентьеву, что Шалаев на его место метит. Может, поэтому ничего больше не сказал старпом и ушел.

А утром капитан услышал стрельбу в городе. Дотянулся до иллюминатора и увидел, как по берегу к «Фултону» бегут какие-то люди с винтовками, а впереди Зарычев в офицерской форме. Сразу над пароходом гудок завыл, по приказу Шалаева матросы принялись чалки рубить, на всю мощность машина заработала. Тогда с берега стали стрелять на бегу, а один присел на колено и прицелился. Запомнилось капитану Лаврентьеву, как он целился, — обычно один глаз прищуривают, а этот обоими смотрел. С трудом капитан доковылял до ходового мостика, а у рубки лежит старпом Шалаев. Хотел что-то сказать, но не успел, умер на руках Лаврентьева...

Взволнованный рассказом, капитан заново набил потухшую трубку табаком.

— Видимо, Зарычев предложил ему в мятеже участвовать, но старпом отказался. А выдать бывшего сослуживца офицерская честь не позволила. Так он спас «Фултон», а сам погиб. С честью погиб, — с вызовом произнес Лаврентьев, словно Тихон спорил с ним.

Но Тихон молчал, терпеливо ожидая, когда капитан скажет то главное, ради чего он поведал эту историю.

— Стрелявшего в Шалаева человека я видел считанные секунды и хорошо запомнить не мог, что-то смутное осталось: черноволосый, широкоскулый, ростом вроде бы невысокий. Но, кроме него, я никогда не встречал людей, которые могут прицеливаться, не прищуриваясь. Редкая примета. И вот на «Фултоне», второй раз в жизни, я встретил такого человека.

— На «Фултоне» нет ни одной винтовки, — недоверчиво заметил Тихон. — Как вы могли узнать об этой примете?

— Когда переоборудовали каюты, много было столярной работы. Как помнишь, участвовали в этом деле и воспитатели, и фельдшера, и моя команда. Тот, которого я подозреваю, тоже принимал участие. Я видел, как он обтесывал рейку, а потом вскинул ее, словно винтовку, и посмотрел, прямая ли получилась. Это все равно что прицелиться. Так вот, он тоже не прищурился — как филин, обоими глазами смотрел.

— И все? — разочарованно сказал Тихон.

— А ты считаешь, этого мало?

— Могло произойти совпадение, и тот человек к убийству вашего старпома никакого отношения не имеет.

— Конечно, и совпадение могло произойти, — холодно согласился капитан. — Я ведь потому и молчал столько времени, что приглядывался к нему. Несколько раз видел, как он смотрит на детей... — Лаврентьев передернул плечами. — Нет, не тот он, за кого выдает себя. Это уж точно.

— Кто он? — коротко спросил Тихон.

Лаврентьев немного помолчал — и назвал фамилию, услышав которую Тихон подумал, что капитан, возможно, и прав, хотя на первый взгляд это и могло показаться неправдоподобным.

А если Лаврентьев все-таки ошибся?

И тут на «Фултоне» появился человек, внезапное прибытие которого оказалось как нельзя кстати, — это был Сергей Охапкин. Тихон слова не успел сказать, как тот засыпал его вопросами: где случилось крушение, почему сразу не сообщили, все ли живы?

— Ты в своем уме, Охапкин? Как ты здесь очутился? Какое крушение?

Сергей недоверчиво посмотрел на него, на капитана, суетливо достал из кармана пиджака листок серой бумаги, протянул его Тихону. Это была листовка, подписанная «истинными патриотами России».

Успокоившись, Сергей присел на рундук, стянул с головы мятый зеленый картуз:

— Приезжаю сегодня в Нижний, захожу в губчека и вдруг узнаю, что «Фултон» действительно попал в аварию — об этом сейчас весь город шумит...

— Вы тут без меня разбирайтесь, — поднялся капитан и вышел из каюты.

Чекисты остались наедине.

Длинная дорога вымотала Сергея — лицо осунулось и потемнело, голубые глаза будто поблекли, и даже голос изменился, осип.

Тихон подробно рассказал о событиях на «Фултоне». Потом Сергей сообщил, что произошло в городе: о полученной через лавку Менделя записке, об аресте начальника артиллерийского управления Ливанова и приметах Черного. Вроде бы они подходили к тому, кого назвал Лаврентьев, но оставались и сомнения.

Они моментально рассеялись, когда Тихон увидел рисунки, сделанные учителем Федоровым, — на них был изображен Черный: широкое скуластое лицо, резкие изломы бровей, глаза навыкате.

Тихон с облегчением подумал, что Сергей появился на «Фултоне» вовремя.

Но когда Охапкин доложил о втором ящике динамита, стало ясно, что детям по-прежнему угрожает опасность.

Нужно было немедленно найти этот ящик, найти во что бы то ни стало, и проследить, с кем Черный встретится в Нижнем Нов­городе.

Кроме стоявшего на вахте штурвального Васютина и капитана Лаврентьева, никто не видел Охапкина — купание для детей устроили за крутым изгибом реки, откуда пароход не просматривался. Там, среди воспитателей, фельдшеров и членов команды, был и Черный.

Тихон поднялся вместе с Сергеем на ходовой мостик, откуда было хорошо видно песчаную косу, где купались дети. Показал Черного Сергею. Тот долго не отрывал от глаз капитанский бинокль, наконец сказал, удивленно покрутив головой:

— С виду нормальный человек, улыбается, детишек за вихры треплет, а как представишь, что он задумал, кровь стынет...

Договорились, что «Фултон» не отправится в рейс, пока не отыщется второй ящик с динамитом, и Сергей сошел на берег. Вроде бы все складывалось удачно, но тут события приняли новый поворот, который смешал все планы чекистов.

Бегство

Когда после купания дети вернулись на «Фултон», воспитатели обнаружили, что нет пятерых мальчишек, — видимо, сбежали в город.

Поднялся переполох, в кормовом салоне сразу же собрался Совет десяти. Пригласили и Кленова, из группы которого пропали мальчишки.

Встал Сачков и нудно заговорил, словно на школьном уроке:

— Мы приложили все силы, чтобы дети на «Фултоне» чувствовали себя хорошо, однако среди них нашлись неблагодарные. Правда, все пятеро сбежавших — беспризорники...

— Вы хотите сказать, это обстоятельство снимает с нас вину? — растерянно спросила докторша Флексер.

Сачков ответил невозмутимо, казалось, ничто не могло вывести его из равновесия:

— Я хочу только отметить, что беспризорники требовали особого подхода и внимания. В первую очередь это касается вас, товарищ Кленов. Что вы можете сказать о ребятах?

Под требовательным взглядом Сачкова Кленов поднялся, развел руками:

— Дети как дети. Правда, часто о чем-то шушукались. Моя вина, что говорить.

— Вины с вас никто не снимает, — назидательно произнес начальник колонии.

— Я думаю, сейчас не время разбираться, почему ребята сбежали и кто виноват, — раздраженно сказал Никитин, как бы опережая дальнейшие рассуждения Сачкова. — Надо решить, что будем делать дальше.

Зеленина посмотрела на Никитина, будто впервые увидела:

— Уж не считаете ли вы, что мы продолжим плавание без мальчишек?

— Поиски беглецов могут затянуться не на один день, а нам надо думать и о тех, кто остался на «Фултоне».

Мы слишком доверились беспризорникам, а их с самого начала надо было держать в строгости. Представим, мы вернем их на пароход. Но кто из вас может поручиться, что они не сбегут на следующей остановке? Может, прикажете посадить их под замок? Я предлагаю сообщить о случившемся местным властям и продолжить рейс.

— Какие будут еще предложения? — бесстрастно спросил Сачков членов Совета.

Остановил взгляд на Кисселе, но тот что-то шепнул Дробову и только плечами пожал.

Кленов сидел в углу салона, не поднимая головы.

У капитана Лаврентьева было такое выражение лица, словно побег мальчишек он предвидел с самого начала рейса. Докторша Флексер, наоборот, смотрела на всех недоуменно, зябко кутаясь в темную шаль с кистями.

— Предложение Никитина нельзя рассматривать всерьез! — отчаянно заявила докторша. — Мы не можем бросить ребят на произвол судьбы.

— А я считаю, Никитин прав, — неизвестно, найдем ли мы беглецов, а страдать будут оставшиеся дети, — хмуро проговорил фельдшер Дробов. — Найдем, а они опять сбегут.

Киссель скосил на него глаза, промолчал.

— Конечно, жаль ребятишек, пропадут ни за что, — тяжело вздохнул завхоз Шлыков. — Как бы и среди других мальчишек буза не началась — дурной пример заразителен.

— Это точно, дури у них с лихвой, — поддакнул боцман Максимыч, что-то хотел еще сказать, но только рукой махнул.

— Хватит ли у нас продовольствия, если начнем поиски и выбьемся из графика движения? — посмотрел на Тихона Сачков.

Тихон поднялся из-за стола, но на вопрос начальника колонии не ответил:

— У нас в городе какие-то негодяи расклеивают листовки. — И он прочитал провокационное обращение к жителям города «истинных патриотов России», в котором говорилось о крушении «Фултона» и гибели детей.

Это сообщение было настолько неожиданным, что ошеломило всех, даже Сачкову отказало обычное спокойствие.

— Крепко закручено! — усмехнулся Никитин.

— А как эта листовка попала к вам? — обратился к Тихону Дробов.

— И правда непонятно, — поддержал его Шлыков.

Поднял голову Кленов, и в глазах его мелькнул интерес.

— К нам прибыл из губоно новый сотрудник — Сергей Охапкин. Сейчас он ушел в город...

Возможно, Тихону задали бы вопросы, ответить на которые было бы нелегко, но его выручила докторша Флексер:

— Кто же сочинил эту ложь? — кивнула она на листовку.

— Те, кто надеются опять поднять в городе мятеж. Как бы не появились новые листовки, ежели они узнают о бегстве ребят. Да и вообще, всем нам будет грош цена, если потеряем мальчишек, — взволнованно закончил Тихон.

— Я целиком согласен с товарищем Вагиным, — с непривычной для него поспешностью сказал Сачков. — Но больше двух дней задерживаться нельзя. Желательно, чтобы члены вашей команды тоже приняли участие в поисках ребят, — обратился начальник колонии к Лаврентьеву.

— Был бы толк, хоть все пойдем, только вахтенных оставим, — неуверенно проговорил Лаврентьев. — Надо в чека и милицию сообщить, пусть тоже помогут...

Удивляло Тихона, как держится Черный — ни малейшей фальши. Была бы воля Тихона, арестовал бы его немедленно, прямо в этом салоне, но задание Лагутина остается в силе — и детей сохранить, и колчаковскую агентуру выявить.

Кроме того, неизвестен еще и сообщник Черного, о котором говорил полковник Ливанов. Вряд ли это Сачков. Не мог начальник колонии предложить чекистам свои услуги, если бы Черному были известны какие-то сведения, позволяющие ему шантажировать Сачкова.

И в то же время возникала мысль, что Сачков мог работать и на чекистов, и на Черного. Или только на Черного, используя свое предложение сотрудничать с чекистами как надежное прикрытие.

Неожиданное бегство беспризорных еще больше осложнило обстановку на «Фултоне».

Поздно вечером участники поисков вернулись на пароход ни с чем — город был забит беженцами, мешочниками и беспризорниками. Найти среди них пятерых мальчишек с «Фултона» было все равно что отыскать иголку в стоге сена.

Между тем механик Остапчук закончил ремонт. Тихон не знал, что делать, поиски мальчишек могли затянуться на несколько дней.

Предупреждавший об этом Никитин не скрывал своей досады.

Зеленина вернулась из города с головной болью. Докторша Флексер уложила ее в каюте, дала каких-то порошков.

Кленов осунулся, выглядел виноватым. Ему вроде бы сочувствовали, но молча проклинали — если бы не его постоянная рассеянность, беспризорникам из его группы не удалось бы сбежать.

Шлыков в одиночку расхаживал по шкафуту и посматривал на берег, будто дожидаясь, что беглецы одумаются и вернутся сами.

И только Сачков вел себя так, словно ничего не случилось. Спокойно заявил Тихону:

— Утром возобновим поиски, а послезавтра отправляемся.

И сразу отошел от чекиста, как всегда сдержанный и невозмутимый. Да и что мог сказать Тихон, когда у самого не было уже уверенности, что беглецы отыщутся через день, через два, через неделю?

К Тихону обратился беспризорник Пашка — вид решительный, голосишко срывается от волнения:

— Товарищ Вагин! Пошлите меня, — подтянул он сползающие штаны. — Вам их ни в жисть не найти, они от вас прячутся, это как пить дать. А я найду, гад буду — найду. Только разрешите...

Тихон с удивлением посмотрел на парнишку, не сразу сообразил, о чем он просит, почему у него такой отчаянный вид.

— Куда тебя послать?

— За пацанами, которые сбежали. Они и мне предлагали деру дать, да я отказался.

— Почему же ты мне раньше не сказал? — не на шутку возмутился Тихон.

— Это не по закону — на своих доносить, — потупился Пашка. — Да я и не думал, что они всерьез сбегут, думал — треплются. Вы меня пошлите. Я их хоть под землей найду, честное слово...

Сначала предложение Пашки показалось Тихону пустым делом — столько людей искали беглецов и не нашли, а Пашка — найдет. Но потом подумал, что в одном мальчишка, пожалуй, прав — Пашки беспризорникам бояться нечего, от него они не будут скрываться.

Спросил у него, почему сбежали мальчишки.

Пашка ответил не сразу — видимо, мучили сомнения, по закону или не по закону он поступает, рассказывая об этом:

— Дылда их подговорил. Он сам из Нижнего, ну, и наплел, что тут от жратвы лавки ломятся и беспризорным лафа, можно опять свою блатную республику установить. Пацаны уши и развесили. Да и скучно на пароходе, каждый день одно и то же. Обещали на вахты поставить, но докторша только самым большим разрешила, а нам с девчонками знай книжки читают.

— А ты, значит, книжки не любишь?

— Почему не люблю? Когда батька был жив, он мне книжку про негров читал, так я ее до сих пор помню — «Хижина дяди Тома» называется. Сразу видно, что правда, я даже плакал, только вы никому не говорите. А тут воспитатели все сказочки читают, ерунду всякую, в которой правды нисколечко нету.

Пашка верно заметил — по настоянию Зелениной ребятам читали книги, которые не могли их расстроить, напомнить о том страшном, что они пережили. И докторша Флексер, когда стали создавать мальчишеские вахты, отобрала только самых крепких ребят, на одну смену. Больше других ослабевшие от голода беспризорники в их число не попали, и вот чем это обернулось.

Оттягивая время, прежде чем принять какое-то решение, Тихон спросил Пашку:

— А ты почему не сбежал, если скучно?

Мальчишка понизил голос, доверительно признался Тихону:

— Мне механик Остапчук разрешил в машинное отделение спускаться. Рассказывает, как машина устроена, я ему помогаю масленки заправлять. Ведь для каждой детали свое масло — где ойльдаг, где олеонафт, — с удовольствием произнес Пашка мудреные названия. — Интересно. Когда вырасту, обязательно механиком буду на пароходе. Так что не бойтесь, товарищ Вагин, я с «Фултона» никуда не сбегу.

— Ну, хорошо, представим, ты найдешь мальчишек. А как заставить вернуться на «Фултон»? Что ты им скажешь?

— Что-нибудь придумаю, механик говорит — я смышленый. Мне главное — найти, а там видно будет.

Конечно, попытка была рискованная — как бы и с Пашкой чего не случилось. А с другой стороны взглянуть, так она могла увенчаться успехом — Пашка и впрямь смышленый, в этом Тихон уже не раз убеждался.

— Давай так договоримся. Как только узнаешь, где ребята прячутся, бежишь в местную чека. Я буду тебя ждать там.

— Не-е, в чека я не пойду, — сразу поскучнел Пашка. — Если пацанов силком возьмете, они опять сбегут. Я их сам как-нибудь приведу, чекистам тут делать нечего.

«А ведь мальчишка опять прав», — подумал Тихон. Если он побежит в чека, это будет как предательство. У беспризорных свои, неписаные законы. Любую вину готовы на себя взять, лишь бы корешей не выдать, а если выдашь — рассчитаются. И это надо учитывать. Вот и ломай голову, как быть.

И все-таки Тихон решился — другого выхода не было.

Вечером он сходил в нижегородскую чека, на «Фултон» возвращался поздно ночью. Небо заволокли пласты сизых туч, было темно, хоть глаз выколи, стиснутая черными кустами дорога едва угадывалась.

Где-то за версту от города уловил за спиной шаги. Оглянулся, но никого не увидел. Только пошел дальше — опять услышал, как за ним идут. Вынул из кармана пистолет и взвел затвор. Как-то догадавшись, что вот-вот раздастся выстрел, бросился в тень кустов, упал в мокрую траву. Рядом просвистела пуля, за ней другая. Не целясь, Тихон сделал ответный выстрел. Переждав некоторое время, вышел на дорогу. Больше его не преследовали.

Бандиты действовали бы иначе, — подумал Тихон. Встретили бы где-нибудь в засаде. Видимо, Черный кому-то поручил в Нижнем убрать подозрительного агента губпленбежа. Если так, то на этом он не остановится.

На какое-то мгновение Тихону стало не по себе — невелика честь погибнуть, не выполнив порученного задания...

Рано утром, когда на «Фултоне» еще все спали, а над рекой клубился, выползал на низкий берег туман, Тихон проводил Пашку до дороги в город.

На прощание строго-настрого наказал:

— Твоя задача — найти ребят. Если сегодня не найдешь — вечером возвращайся на «Фултон». Не вздумай заночевать — волноваться буду. Ну а встретишь ребят — скажи, что тоже сбежал, и приглядывайся, что дальше будет. Сам сразу ничего не предпринимай. Понял?

— Понял, товарищ Вагин. Вы не волнуйтесь за меня. Все будет в порядке...

Тихон долго смотрел вслед Пашке, пока тот не скрылся за крутым глинистым косогором. Тревога не отпускала чекиста, хотя он и постарался обезопасить мальчишку.

Базар

День еще только начинался, а уже припекало.

На дороге Пашку догнала подвода. В телеге сидела толстая девка и худая баба в смазных сапогах. Пашка без спросу прыгнул на воз. Баба рассердилась и хотела огреть его кнутом, но мальчишка за свою маленькую жизнь бывал в таких переплетах, что научился понимать людей с первого взгляда.

Он сразу определил, что баба глупая, трусливая и жадная. Девчонка была точной ее копией, но толстая, с белесыми, заплывшими ленью глазами.

— Прошу пардон, мадам! — бойко проговорил Пашка и галантно, как ему казалось, приподнял воображаемую шляпу.

— Мадам?! — осклабилась баба. — А што? И вполне. Ну, сиди, коли залез.

Девка схватилась за щеку, задрыгала ногами:

— Мамочка! Силов моих нету, хоть помирай!

Баба сплюнула на дорогу:

— Вот наказание мое! Говорила тебе — полоскай зуб святой водой, икону приложи. Крапивой бы тебя по заднице, окаянная.

— Ой, мамочка! Ой, родная! Щас утоплюсь, — надсадно скулила девка.

Пашка рассмеялся — топиться было негде, разве что в густой дорожной пыли.

Понемногу девка успокоилась и опять сделалась сонной и тупой. А баба, как репей, пристала к Пашке с вопросами чей да откуда?

— Стихни, женщина! — важно сказал он. — Ты что, не узнаешь меня? Я наследник российского престола!

Баба собралась расхохотаться на потешного мальца, но посмотрела на лобастую физиономию мальчишки и спохватилась: «А кто его знает! Может, наследник, а может, бандит-живорез. Времечко такое, что все перепуталось».

Хлестнула кнутом караковую гладкую лошадь, но та по-прежнему брела не торопясь, лениво помахивая хвостом, отгоняла появившихся паутов.

Хорошо было ехать, но скучно. Девка дремала, баба тоже осоловело клевала большим носом. В мешке озабоченно похрюкивал поросенок, видимо, на продажу везли.

До города было уже рукой подать — показались облезлые купола церквей, макушка водокачки на станции.

Пашка подумал, что ребята могут не поверить ему, будто он тоже с парохода сбежал. Вживаясь в образ удалого беспризорника, заорал что есть силы:

Граждане, послушайте меня!

Гоп со смыком — это буду я!

Ремеслом я выбрал кражу,

Из тюряги не вылажу,

И она скучает про меня!..

Испуганная его криком, баба так хватила лошадь кнутом, что та, откормленная овсом и не раз выручавшая хозяина на лесных дорогах, рванула с места бешеным наметом.

Пашка кубарем свалился с телеги и очутился в пыли, чудом не угодив под заднее колесо. Протерев глаза и выплюнув песок, кулаком погрозил вслед телеге:

— Самогонка проклятая! Кулацкое отродье!

Отъехав на безопасное расстояние, баба придержала лошадь и, потрясая кнутом, принялась ругаться:

— Нечистая твоя душа! Бандит проклятый! От горшка два вершка, а туда же — наследник! Вот как скажу в чека, кто ты такой! Мигом арестуют!

Пашка крепко струхнул — только сейчас ему и не хватало встречи с чекистами. Но вида не подал:

— Стихни, женщина! Ты чего шумишь? Ты на кого шумишь? Ты на балтийского революционного матроса шумишь. У меня два нагана в кармане.

— Две вши у тебя на аркане! Бандюга ты молодая, а у меня племянник в исполкоме.

— Плевал я на твоего племянника и на его родную тетю, — кричал в ответ мальчишка.

Обхватив обеими руками мешок, в котором барахтался поросенок, девка хлопала белесыми глазами, спросонья не понимая, что случилось.

Баба в сердцах ударила по лошади кнутом, и телега скрылась за кустами.

Делать нечего, дальше пришлось идти своим ходом. Но Пашка не унывал — шлепать босыми ногами по мягкой дороге было даже приятно. И блатного удалось из себя изобразить. Засунув руки в карманы просторных штанов, Пашка опять запел во всю глотку:

По широкой одесской дороге

Молодой я, налетчик, шагал.

Воруженный наганом и финкой,

Я такую речугу держал... 

Так он и вошел в город, вспоминая слышанные когда-то блатные песни и все, что вроде бы невозвратно осталось в прошлой, беспризорной жизни и вот вдруг опять потребовалось для выполнения ответственного задания — вернуть бежавших колонистов на «Фултон».

Как он это сделает, Пашка представлял смутно, но дал себе твердое «рабоче-крестьянское» слово, что без ребят на пароход не вернется. Лучше под забором погибнет, чем не выполнит обещанное Вагину.

Пашка по себе знал, что всех беспризорных, как магнитом, тянет на базар, и сразу нацелился туда. Направление к нему легко определил — день был воскресный, и в сторону базара шли женщины с кошелками, громыхали по булыжнику нагруженные мешками подводы.

Если бы не вывалился из телеги, добрался бы до базара как кум королю, — вздохнул Пашка и подумал, что может встретить там тощую бабу с сонной девкой и как бы эта встреча ему боком не вышла. Но решил рискнуть — была не была — и начал поиски с базара.

Ему сразу «подфартило» — не успел дойти до толчка, где торговали семечками, как увидел рыжую голову Спички — так прозвали мальчишку за огненные волосы, от которых хоть прикуривай.

Пашка хотел последить, что он делает на базаре, но Спичка уже заметил его. Спрятаться было негде, и Пашка стал внимательно смотреть в небо. Там, как назло, было пусто, даже стрижи куда-то запропастились.

Неизвестно, знал ли Спичка про гору и Магомета, но поступил по пословице — не дождавшись, когда Пашка подойдет, спрыгнул с заплеванного подсолнуховой шелухой ящика и вразвалку направился к нему.

— Здорово, Хмырь! — вспомнил он кличку Пашки по блатной республике. — Ты откеда взялся? Чего высматриваешь?

Наступил решающий момент — если Спичка не поверит, то другие ребята и подавно, а в результате вся операция сорвется.

— А ты что, стукач? Чего выспрашиваешь? — перешел в наступление Пашка, понимающий, что это лучший вид обороны. И тут же, без перехода, спросил: — У тебя пошамать ничего нету? Пузо подвело, хоть вой.

Спичка был человек отзывчивый и не жадный — тут же извлек из кармана теплый пирожок с кониной:

— Подавись ты моим трудовым капиталом! Только што у лотошника слямзил. Шамай...

Пашка мигом съел пирожок, вытер руки о штаны и только потом объяснил Спичке:

— Я тоже деру дал. Вы как сбежали, вобще воли не стало. Да и надоело слушать: на палубу не сморкайся, руки в карманы не суй, курить не моги. Пусть девчонок натаскивают, а моя душа свободы просит.

Спичке такая решительность очень пришлась по нраву — он достал из-за пазухи еще пирожок и по-братски, пополам разделил его с Пашкой.

— Правильно сделал — нечего нас воспитывать, шпану. Наша судьба — сырая могила.

Доев пирожок, они обнялись и пронзительно, с надрывом запели:

И никто не узнает,

И никто не придеть.

Только ранней весною

Там сирень расцвететь!..

Песня была тоскливая, жалостливая, у Пашки даже в горле запершило.

Какая-то сердобольная старушка остановилась, скорбно качая головой, начала их крестить. Ребята бросили петь, вытаращились на бабку.

— Хмырь, дай мне перо! Щас я гражданку грабить буду, — зловеще сказал Спичка, подражая какому-то бандиту.

Бабка кинулась от них, на ходу причитая визгливо:

— Пресвятая Мать-Богородица! Что же это ноне делается? Белым днем людей режут!

Когда перепуганная бабка скрылась в толпе, Пашка поинтересовался будто бы мимоходом:

— А остальные где? Ты что, откололся от них, один промышляешь?

— Не-е, мы опять блатную республику установили. Дылду президентом избрали.

— Выбрали дурака в президенты, — презрительно сплюнул Пашка. — А где он?

— На вокзале шурует. А мы тут с Чинариком свинью пасем.

Пашка оглянулся по сторонам:

— Какую свинью?

— Тут рядом. — И Спичка штопором вклинился в толпу продающих и покупающих.

Пашка едва поспел за ним.

Они протолкались туда, где торговали прямо с возов. И тут Пашка увидел знакомую тощую бабу с сонной девкой, от греха подальше спрятался за Спичку. Рядом с их телегой стоял Чинарик и грыз зеленое яблоко, такую, видать, кислятину, что у Пашки на расстоянии челюсти сводило.

Глядя на Чинарика, тощая баба на возу тоже жмурилась, жалобно кривила рот и сплевывала обильную слюну. Словно бы не беспризорный жевал ядовитую зелень, а она сама. Ее толстая дочка смотрела на Чинарика, открыв от любопытства рот, даже про больной зуб забыла.

— Уйди с глаз долой, — не выдержала баба, почувствовав во рту страшную оскомину. — Ведь железное устройство надобно иметь заместо кишок, а он жрет, аж захлебывается от удовольствия. Уйди, саранча чумазая.

Спичка подтолкнул Пашку локтем, и они на карачках стали пробираться к телеге.

— Эх тетя, тетя, — укоризненно сказал Чинарик, незаметно подмигнув Спичке. — Темная ты еще, ничего не понимаешь. В одном яблоке пользы больше, чем в целой свинье...

Чинарик старательно и медленно, словно смакуя, доел яблоко, бросил огрызок под лошадиные копыта и неторопливо, с достоинством удалился.

Страдал он не зря: только успел раствориться в толпе, как баба спохватилась — из телеги, даже не пикнув, исчез поросенок вместе с мешком.

Баба на весь базар заревела утробным голосом:

— Ограбили!.. Разбой!.. Ловите!..

А поросенок был уже далеко — уютно покоился в канаве, на краю которой, весело болтая грязными босыми ногами, отдыхали ловкие похитители.

Угрызений совести Пашка не чувствовал — так и надо жадной бабе, не будет с телеги спихивать и обзывать по-всякому. А главное, благодаря этому поросенку Пашку приняли в блатную республику без рекомендаций и испытательного срока. Даже Дылда, всегда к нему враждебно относившийся, ничего не сказал, только авансом подзатыльник влепил, чтобы к президенту почтение имел.

Хотел Пашка сдачи сдать, но удержался — ради выполнения такого ответственного задания можно и стерпеть.

— Нынче пошамаем! — длинно шмыгнул носом Чинарик, словно наслаждаясь вкусным духом жареного поросенка.

— Какая это еда на всю республику? — скривился Спичка. — Если бы целая свинья, а то поросенок. Достанется по куску раз только и чавкнуть. Вот бы Чугунок поделился с нами своим элексиром! Про жратву тогда и думать не надо.

— А что? — охотно откликнулся Чугунок. — Глотнул из пузырька — и топай на базар прозрачный, как хрусталь!

Ребята стали хихикать, толкаться локтями, представляя, как чумазый Чугунок, которого и в детской колонии, и на «Фултоне» умываться силком водили, вдруг станет прозрачный, как хрусталь.

— И вот иду я, прозрачный, по базару! — размечтался Чугунок, не замечая насмешек. — Вижу сметану, хвать — и сожрал целый горшок. Рядом пышки на сале — тащу весь противень. Хватаю кус сала, огурцов с помидорами. Нажрался до отвала и иду на вокзал, лезу под лавку дрыхнуть. Патрули ходят, храп слышат, во все зенки глядят, а я знай себе сплю. Продрал глаза — и опять на базар.

— Пустяшный ты фрайер, Чугунок! — брезгливо сказал Спичка, душа которого жаждала, кроме сытости, еще чего-то. — Ну, какой интерес? Жри да спи, опять нажрался — сиди в лопухах под забором.

— Кончай митинговать, пацаны! — скомандовал Дылда. — Бери поросенка, потащили.

Ребята подхватили мешок и припустили рысцой в сторону вокзала. Нырнув под дощатую платформу, вылезли возле багажного сарая, через дыру в заборе выбрались на пустырь, где разместилась блатная республика.

Что ожидало тут Пашку, как повернутся события?

Игра

Место было мрачное, неприглядное.

Когда-то здешние воротилы — нижегородские купцы — начали строить тут церковь, но грянула германская война, и стало не до церквей. Остались на пустыре сопревшие бревна, груды размокшего кирпича, залитые тухлой водой ямы да полуразвалившийся сарай с дырявой крышей.

Рядом, в десяти шагах, шумела станция, галдел базар, а здесь тишина, как на кладбище. «Воспитателям с “Фултона”, — подумал Пашка, — пришлось бы искать сбежавших ребят до морковкиного заговенья».

«Как вернуть мальчишек на пароход?» — ломал голову Пашка.

Всего день, как ребята сбежали с «Фултона», а их будто подменили: напропалую хвастались друг перед дружкой своими похождениями, в руках Дылды откуда-то появилась не самодельная, а фабричная колода засаленных карт — не иначе как умыкнул у зазевавшегося торгаша на базаре.

Пока Спичка и Вобла искали дрова для костра, чтобы поджарить поросенка, покорно ожидавшего в углу сарая своего смертного часа, Дылда затеял с остальными игру. Растасовав карты, положил на кон вынутый из-за пазухи кусок мыла.

Ребята так и ахнули. Белье на «Фултоне» стирали в щелоке, который матросы в кочегарке из золы варили, а мыла на всю колонию было три куска.

А тут Дылда, как фокусник, вынул целый — не вонючий и не обмыленный — кусок, да такой большой, каких Пашка раньше и не видывал. Спросил Дылду, где он взял мыло.

— Да его там целый ящик, только нам не дают, скупердяи, — хмыкнул Дылда, передразнил: — Не кради, не кури, со взрослыми здоровайся. Сами воруют, а другим не дают, фрайера...

Договорить, где взял мыло, Дылда не успел. Рядом упала длинная тень, ребята вскинули головы и оторопели — перед ними, откуда только взялся, стоял парень в солдатской рубахе распояской, в сползающих с живота галифе и босой. Зеленый мятый картуз чудом держался на затылке, в зубах дымилась самокрутка.

Пашка вспомнил, что видел парня на базаре, когда разговаривал со Спичкой, и еще тогда он чем-то не понравился ему — ничего не покупал, не маклачил, а все присматривался, будто искал кого.

— Ну и ну! — парень взял кусок мыла и подбросил его в руке, словно взвешивая.

— Отдай, фрайер! — закричал Дылда, угрожающе сунул руку в карман.

Подняв его за шкирку, парень ловко вытащил из кармана президента блатной республики нож, прихваченный из столовой на «Фултоне», небрежно бросил в яму с водой.

Дылда принялся устрашающе вращать глазами и шипеть:

— Зарежу, все равно зарежу, гад! Век свободы не видать...

Парень отпустил воротник, с шиком сплюнув, сказал миролюбиво:

— Дурак! Я же не лягавый, не сыщик. Я тоже романтик блатной жизни!

— Чего тогда хватаешься? — уверился Дылда, что перед ним свой. — Отдай мыло, не купил.

Парень передвинул картуз с затылка на лоб, опять подкинул кусок в руке:

— По нашим героическим временам — неоценимая вещь. Может, сыграем? — кивнул он на рассыпанные карты.

— А чего ставишь? — сразу загорелся Дылда.

Парень на мгновение задумался — и вынул из кармана револьвер. Никогда не отличавшийся смелостью Дылда уже хотел «рвать когти».

— Чего испужался? Он незаряженный, — успокоил его парень. — В буру, штос, очко?

— Очко! — решился Дылда, как завороженный глядя на вороненый револьвер.

Усевшись на землю, парень по-турецки подвернул ноги и начал тасовать карты.

Очко — игра примитивная, только на удачу и надейся, а она, как известно, штука капризная.

На этот раз Дылде не повезло — кусок мыла перекочевал в карман удачливого соперника. Дылду охватил отчаянный азарт:

— Давай еще! На кон себя ставлю. Проиграю — хоть режь, хоть шестеркой буду!

— На кой я тебя резать буду? — ухмыльнулся парень. — И слуга мне на кой черт?

— Дылда у нас президентом, — важно вставил Чинарик. — Он в нашей блатной республике самый главный, что прикажет, то и делаем.

— Ну, давай на должность! Давай на кресло! — голос Дылды дрожал от возбуждения.

Глаза парня озорно блеснули. Он перекрестил пупок и сдал Дылде карту. Свою выбросил на траву мастью вверх. Карта пришла угрожающая — валет.

Пашка обрадовался — пусть лучше президентом Дылда останется. По всем замашкам парень был — отъявленный урка, такой мигом из беспризорников шайку сколотит.

— Давай! — сказал Дылда, раздувая ноздри.

Вторую карту он прикрыл первой и стал осторожно тянуть ее за уголок. Все замерли. Чугунок от напряжения пустил слюну. Скривив рот, Дылда все тянул и тянул карту. Пашка переживал за него так, будто на кон поставлена его собственная жизнь, а не президентское кресло.

Открыв карту, Дылда облегченно вздохнул, торжествуя, показал две десятки.

— Бери себе!

История карточной игры знавала миллионные ставки, поместья с тысячами крепостных, пароходы, золотые прииски, последний нательный крестик — родительское благословение.

Президентское кресло на карточный банк было поставлено впервые.

Парень взял карту — вышла дама. Потом лег валет, опять дама, за ней семерка, парты словно смеялись над парнем, ребята повеселели — мыло и наган останутся в блатной республике.

— Девятнадцать! — уныло сказал парень, понимая, что только чудо может его спасти.

Но он был человеком риска, а удача всегда идет такому навстречу. Отчаянно выбросил еще одну карту — это был кудрявый пиковый валет,

— Очко!

Дылда чуть не заплакал с досады, рябое лицо его сморщилось, словно у старика.

А парень сразу посерьезнел, поднялся на ноги, поправил картуз на голове:

— Потому как я теперь президент, слушаться меня беспрекословно. Ясно?

— Чего уж там, — обреченно ответил Чинарик. — Мы законы знаем, не маленькие.

— Ну а коли знаете, ешьте землю!

Дылда недовольно засопел носом:

— Это зачем? Издеваешься, да?

— Эх ты! А еще президентом был. Все должно быть как положено, по закону. Не расписки же мне с вас брать, что вы мою власть признаете и за мной теперь в огонь и в воду. Клятва на земле — самая страшная клятва. Кто ее нарушит — сам в землю ляжет.

Ребята переглянулись. Есть землю никому не хотелось, но если так по закону положено — другое дело. Видать, президент им попался не то что Дылда — все блатные законы знает.

Чинарик поковырял щепкой у кострища, и все подданные блатной республики съели по щепотке пахнущей гнилью сырой земли, неприятно похрустывающей на зубах.

Парень зорко следил, не отлынивает ли кто. По ребята не хитрили, хотя и противно было до тошноты.

Когда экс-президент блатной республики последним через силу проглотил щепотку земли, парень оглядел своих подданных веселым, озорным взглядом:

— А теперь вот что, гаврики, беглецы несчастные. Слушай мой первый и последний приказ: стройся по одному и марш следом за мной на «Фултон». Из-за них там все с ног сбились, а они тут в картишки балуются да поросят воруют.

Ребята от изумления онемели, а Дылда даже икнул.

Неизвестно, как бы дело дальше повернулось, если бы в эту самую минуту из сарая с истошным и облегченным визгом не вырвался реквизированный поросенок.

Каким-то непонятным образом ему удалось выбраться из завязанного мешка, и, мелькнув розовым задом, он скрылся в проломе забора.

Никто и опомниться не успел, а парень, закинув голову, от души расхохотался и сказал, вытирая слезы:

— Одно к одному, соколики. Теперь вы без ужина остались, а без продовольствия блатной республике никак нельзя. Так что следуйте за мной, я вам на «Фултоне» по две порции в счет сэкономленного обещаю.

— Братва! Это лягавый! Сматывайся! — вскочил Дылда на ноги, намереваясь первым дать стрекача.

Но парень ловко ухватил его за шиворот:

— А кто клятву давал слушаться, что ни прикажу? Забыл? Самовольно законы отменяешь?

— Не бери на пушку, лягавый! — дергался Дылда. — Не на тех напал. У нас тут свои законы!

Ребята заволновались, зароптали. Получалось, что парень всех их вокруг пальца обвел, а они и уши развесили. Какую-то дурацкую клятву давали, — словно последние дураки, землю ели, от которой во рту до сих пор погано.

— Кончай бузу, пацаны! — сказал Пашка, увидев в лице незнакомого парня неожиданного союзника. — Сдохнем тут с голоду, а воровать начнем — уголовка накроет. А на «Фултоне» и кашей кормят, и ландрин дают. Знай себе плывешь, города разные видишь. А что здесь? Целый день по базару шныришь, а в пузе пусто, жди, когда подфартит. Вон поросенка взяли, да и тот сбежал.

— Правильно! Какая к чертям республика — без продовольствия? — первым поддержал Пашку Чинарик. — Чего сорвались, дураки?

— Это все Дылда, — показал на него пальцем Спичка. — Захотелось президентом стать, покомандовать, а как приперло, так в карты нас проиграл, будто негров каких.

— Я же ради вас старался, мыло хотел вернуть, — оправдывался Дылда.

— А поросенка жаль, — расстроенно вздохнул Чугунок. — Мы бы его щас на «Фултон» притащили, нам бы из него супец сварганили.

— А ты и вправду лягавый? — подозрительно спросил парня Вобла.

Тот сдвинул зеленый картуз на затылок, сказал озабоченно и серьезно:

— Из города меня прислали. Там недобитая контра по заборам листовки развешивает, будто «Фултон» перевернулся, а воспитатели, которые спаслись, разбежались кто куда. Опять хотят как в прошлом году сковырнуть советскую власть, а вы своим бегством только помогаете им людей баламутить. Тоже мне — республику объявили, а сами с буржуями заодно.

— Мы?! С буржуями?! Да мы завсегда за советскую власть! — наперебой загалдели ребята.

— Даешь «Фултон»! — радостно закричал Пашка.

— Даешь! — подхватили остальные...

Жители Нижнего Новгорода, немало повидавшие всего после революции, с удивлением глядели, как по городу строем шли беспризорники и дружно, озорно горланили на всю улицу:

Сковырнули меня с ходу

Прямо под откос.

Обломал я руки-ноги,

Оцарапал нос...

А впереди этой странной процессии шел высокий босоногий парень в нелепом зеленом картузе на голове и улыбался во все лицо.

Покушение

Беглецы вернулись на «Фултон», а среди воспитателей появился новый сотрудник губоно Сергей Охапкин, с помощью Пашки отыскавший блатную республику. До этого справился Сергей и с другим поручением — проследил за Черным и передал его под наблюдение нижегородских чекистов.

В город ушла телеграмма, что все дети на «Фултоне» живы-здоровы, чувствуют себя хорошо, пароход благополучно продолжает свой рейс. Копии этой телеграммы расклеили в тех самых местах города, где несколько дней назад появились листовки «истинных патриотов России» о том, что «Фултон» перевернулся.

Так была пресечена эта опасная провокация.

После Нижнего телеграммы стали поступать из всех городов, где останавливался «Фултон». Их тут же печатали в губернской газете, жадно читали и перечитывали матери и отцы тех, кто плыл на стареньком пароходе, с тревогой и надеждой ждали в губкоме партии и в губчека.

Немногие в городе знали, что стояло за этими сухими, короткими телеграммами, какой опасности подвергались дети во время плавания.

«Мыло», выигранное Сергеем Охапкиным у Дылды, оказалось куском динамита. Мальчишка тайком показал каюту, где под спальным рундуком он нашел ящик с «мылом». Это была каюта Черного, куда Дылда ухитрился проникнуть перед самым бегством с «Фултона».

После проигрыша президентского кресла Дылда по какой-то непонятной для взрослых причине привязался к Сергею, ходил за ним тенью и дал слово, что будет помалкивать, как оказалось у него «мыло».

Чекисты поверили мальчишке — теперь, когда блатная республика приказала долго жить, признаваться в воровстве было не в его пользу.

Беспризорник взял из каюты только один кусок, и Тихон надеялся, что Черный не обнаружил пропажу. Видимо, так оно и было — ничего настораживающего в его поведении чекисты не заметили. После успешной встречи в Нижнем с агентом колчаковской разведки Черный уверился в своей безопасности, и Тихон заменил содержимое ящика, надеясь, что Черный не станет без нужды проверять, на месте ли динамит.

Судя по всему, и эту замену Черный не обнаружил.

Не насторожило его и появление на «Фултоне» нового сотрудника губоно Сергея Охапкина.

Что Сергей именно тот, за кого выдает себя, не сомневались и остальные воспитатели. Утверждению Охапкина в качестве сотрудника губ­оно немало способствовало отношение к нему колонистов — веселый, неугомонный на выдумки, сам недавно простившийся с детством, он пришелся ребятам по душе.

Историю, как он выиграл президентское кресло, рассказывали и пересказывали, в том числе и сам Дылда, лишившийся президентского звания. Ребят эта история приводила в восторг, да и воспитатели в глубине души одобряли Сергея, не представляя себе, как можно было иначе вернуть ребят.

Поступком Сергея возмущалась только Зеленина:

— Выставлять себя уголовником, играть с детьми в карты! Не понимаю, как губнаробраз мог принять Охапкина на работу, — говорила она на Совете. — Есть ли у вас педагогическое образование?

— Какое там образование, — добродушно улыбнулся Сергей. — Я на ткацкой фабрике работал. В губоно стало людей не хватать — меня и взяли.

— Как же вы будете воспитывать детей, если совершенно не подготовлены к педагогической работе?

— Галина Васильевна! А вы не забыли, что именно благодаря Охапкину беглецы вернулись на «Фултон»? — спросил Зеленину Никитин.

— В первую очередь надо помнить, каким неблаговидным способом он это сделал!

— А я считаю, сейчас у нас есть более важная задача, чем судить Охапкина, — не согласился с нею Никитин. — Настало самое время выяснить, почему ребята сбежали. А победителей, как говорится, не судят.

— Интересно, что скажет сам Охапкин, — обратился к нему начальник колонии.

— Я понимаю, что играть с ребятами в карты — последнее дело. Но как бы вы поступили на моем месте? — без улыбки посмотрел Сергей на Зеленину.

— Товарищи! Да он над нами просто издевается! — взвилась та.

— Боже упаси меня издеваться над вами, и в мыслях не было. Но вы зря думаете, что я с ребятами только в карты играл. Мы с ними и по душам поговорили, всерьез. Скучно стало на пароходе — потому и сбежали. Надо их настоящим делом занять, иначе опять сбегут.

— Правильно! — поддержал Сергея капитан Лаврентьев. — А то меня чуть не эксплуататором объявили. Беспризорные такого в жизни повидали — не каждому взрослому довелось. С ними надо как с равными, а дело по силам всем найдется...

Когда этот вопрос был решен, Зеленина опять потребовала отстранить Сергея Охапкина от воспитательной работы. Спорить с ней уже никому не хотелось, однако за Сергея вступился начальник колонии:

— Вернув беглецов на «Фултон», Охапкин доказал свои педагогические способности, а потому предлагаю ввести его в наш Совет...

Кроме Зелениной, все поддержали предложение Сачкова.

В какой уже раз, несмотря на неприязнь к нему, Тихон не мог не признать, что начальник колонии действует продуманно и твердо.

Следующую остановку «Фултон» сделал в Васильсурске — кончилось топливо. На поиски отправился боцман Максимыч с матросами.

С любопытством рассматривая сонный, захолустный городок, зав­хоз Шлыков сказал Сачкову:

— Пойду-ка тоже проверю, нельзя ли тут чем поживиться. Нутром чувствую — с пустыми руками не вернусь.

— Не опоздаете?

— Не бойтесь, товарищ Сачков, я мигом, только разведаю...

Вернулся Шлыков часа через полтора. Следом за ним понуро шагала тощая лошаденка, ее вел старик в посконных штанах и рваной фуфайке. На скрипучей телеге под дерюгой горбился какой-то груз.

Когда телега остановилась возле трапа, Шлыков широким жестом откинул дерюгу — и скопившиеся у борта колонисты увидели целую груду вяленой воблы.

Ребята закричали от восторга. Докторша Флексер подозрительно спросила завхоза, где он достал столько рыбы.

— Тут неподалеку, на складе. Ее там навалом, а ничейная, — объяснил Шлыков, вид у него при этом был хитрый и довольный.

— Вот-вот, — поддакнул ему старик. — Крысы едят, ребятишки волокут, а за кем она числится, нихто не знает. А мне приказано — сторожи, Матвеич.

— Так я же тебе объяснял, старик, — мы за ней и приехали, — заговорщически подмигнул докторше Шлыков. — Ну как, Раиса Михайловна, годится к употреблению?

Докторша придирчиво оглядела несколько рыбин и сказала, вытирая платком руки:

— Годится, товарищ Шлыков. Только получше надо проварить.

— А ты, старик, сомневался — примут ли? Теперь твоя рыба на доброе дело пойдет — суп из нее ребятишкам будем варить. — Веселый Шлыков похлопал старика по спине.

— Вы мне только, граждане, расписочку оставьте — хто взял и для чего, — заволновался старик. — А то мало ли какая камисия нагрянет.

— О чем речь, Матвеич. Мы тебе такую справку сочиним, что начальство еще благодарность объявит, — возбужденно балагурил Шлыков.

— Мне бы лучше не благодарность, а сапоги выдали, — вздохнул старик, переступая ногами в лаптях.

Когда он получил обещанную справку с печатью и уехал, Тихон укоризненно спросил Шлыкова:

— Совесть не мучает, что обманули старика?

Шлыков смерил Тихона тяжелым взглядом:

— Меня, товарищ Вагин, другое мучает — мало взяли этой рыбы. Еще бы воз — тогда бы нам до самой Сызрани хватило.

— А если старика накажут?

— За доброе дело и пострадать не грех. Вам, если вы агент губпленбежа, не об этом надо думать, — сказал, как отрезал, Шлыков, отошел в сторону.

Не понравился Тихону этот разговор — что-то недоговаривал зав­хоз...

За время плавания «Фултона» чего только не кидали в топки — и торф, и уголь, и березовые дрова, и сушняк, выброшенный рекой на берег.

На этот раз боцман Максимыч доставил на пароход санные полозья и дубовую клепку для бочек. Такого топлива у них еще не бывало, теперь уже возмутился Шлыков:

— Неужели ничего другого не нашлось? Люди труд вложили, а вы его в топку.

— Конечно, жаль, что говорить. Но ведь больше ничего нет! Если потребуется — начнем переборки жечь, только бы ребят до места доставить, — с горечью отозвался Лаврентьев.

И нечем было возразить капитану.

Истерзанная Гражданской войной, которой, казалось, не было конца, страна лежала в разрухе, в запустении. На стапелях гнили огромные остовы заложенных барж, похожие на скелеты чудовищ, в городах черными глазницами разбитых окон смотрели на Волгу фабричные и заводские корпуса, над ними торчали бездымные трубы. По ночам ни единого электрического огонька не светилось на темных берегах.

Люди жили трудно, в будущее заглядывали с тревогой, но судьба маленьких колонистов, вырвавшихся из разрушенного города, не оставляла их равнодушными. Нигде с колонистов не требовали денег, даже ломовики и лодочники, сами едва сводившие концы с концами, перевозили продовольствие для «Фултона», как военный груз, — б­есплатно.

Как-то на ночь «Фултон» остановился у безвестной пристани. Поглядеть на необычный пароход, все палубы и шкафуты которого были усеяны детьми, собрались любопытные местные мальчишки. Посыпались насмешки — вид у колонистов был неказистый: одеты кто во что горазд, на рубашках и платьицах заплаты, ботинки каши просят, а кто так и вовсе босиком.

Начались вопросы — кто такие да откуда, и насмешки смолкли. Ребята пошушукались, подбежали к девушке в белом платье, показывая на «Фултон», о чем-то наперебой стали ей говорить. Потом вся ватага направилась к утопающему в зелени селу с церковью на крутом пригорке.

Не прошло и часа, как ребята притащили на пароход три огромные корзины сушеных яблок.

Когда Тихон спустился на берег, девушка сказала ему просто:

— Примите от наших мальчишек подарок. С хлебом у нас тоже плохо, а яблоки девать некуда. Пусть ваши ребята полакомятся.

— А вы сами кто будете? — спросил Тихон, с удовольствием разглядывая симпатичное, загорелое лицо девушки.

— Я здесь учительницей работаю. Старого учителя беляки застрелили, вот меня и послали из Нижнего.

— А звать как?

— Ребята Марией Васильевной зовут, а так — Маша...

После отбоя Тихон вышел на палубу. Ребята уже угомонились, река едва заметно покачивала «Фултон», и мягкие волны с плеском накатывались на покатый песчаный берег.

Тихону опять представилась девушка в белом платье — и вспомнилась Маша Сафонова, с которой познакомился в Волжском монастыре. Под видом богомольца он проник туда, чтобы разоблачить иеромонаха Варлаама — начальника перхуровской контрразведки Сурепова.

Кто знает, как бы закончилась эта операция, если бы его не выручила Маша. А потом Тихону пришлось ее отца — церковного старосту — арестовывать.

«Так вот какая твоя вера...» — только и сказала ему девушка.

Тихон решил, что больше они не встретятся — разные дороги выпали им в жизни. Но однажды увидел девушку возле проходной ткацкой фабрики и узнал от сестры, что Маша после ареста отца похоронила мать и на фабрику устроилась.

Подумалось тогда Тихону — может, одной стали они теперь веры, совпали их дороги?

В последний раз он встретился с Машей в госпитале, куда попал после ареста предателей-военспецов. Только грустная у них встреча получилась. «Тебя прошлое назад не тянет, а для меня оно как камень на шее, — сказала тогда девушка. — Не надо нам встречаться. Может, когда-нибудь я сама найдусь. Если еще буду нужна тебе», — печально добавила она.

А в день отплытия «Фултона» проститься с Тихоном на припал пришла сестра, протянула записку от Маши и объяснила:

— Вчера отряд наших ткачей на фронт уходил, на фабрике митинг собрался. Гляжу, Маша тоже в отряде — на голове косынка с красным крестом, а через плечо сумка с бинтами. Оказывается, она медицинские курсы кончила, у нас на фабрике организовали. Меня заметила, подбежала и эту записку попросила передать. Я ей ничего и сказать не успела.

Прочитав записку, Тихон закружил сестру по причалу.

— Ты что, шальной? — испуганно закричала она, а сама не могла скрыть радости за брата — боялась, что революция забрала его сердце целиком. А разве можно новую, светлую жизнь без любви строить?

В своем письме Маша писала, что отряд ткачей направляют на Юго-Восточный фронт.

Штаб этого фронта находился в Симбирске — там «Фултону» предстояла остановка. Наивно было надеяться на встречу, но Тихон ждал этого города с нетерпением, несколько раз перечитывал строчку из Машиного письма: «Теперь я другая и надеюсь, мы еще встретимся с тобой...»

Подошел историк Чернавин, насмешливо спросил, заглянув Тихону в лицо:

— Не спится, молодой человек? Проблемы мировой резолюции покоя не дают или сугубо личные дела?

— И о мировой революции не грех помечтать — сразу бы войне конец, — досадуя, что не удалось побыть одному, ответил Тихон.

— Так-то оно так, но о ней почему-то не Ленин, а зсе больше товарищ Троцкий говорит. Впрочем, не будем об этом. Сейчас вам, наверное, не до политики.

— Почему это? — Тихон уловил в голосе Чернавина какую-то недосказанность.

— Назад! — вдруг закричал историк, оттолкнув Тихона от борта в глубь шкафута.

Тихон успел увидеть, как с верхней палубы упала чугунная чушка, переломила деревянные перила и бухнулась в воду.

— А ведь я вам, товарищ Вагин, жизнь спас, — с расстановкой, как бы преодолевая испуг, проговорил Чернавин.

— Чертовщина какая-то, — пробормотал Тихон. — В трюме этих чушек много. Но как она на верхней палубе оказалась?

Тут они услышали над головой торопливые шаги.

— Вы уверены, что она упала без посторонней помощи? — многозначительно спросил Чернавин и пристально посмотрел на Тихона, явно ожидая, как тот поступит.

Но Тихон не тронулся с места — разоблачать Черного было еще рано...

Перелом

Появление на «Фултоне» Сергея Охапкина помогло не только раскрыть Черного, но и значительно облегчило наблюдение за ним — одному Тихону справиться с заданием было бы гораздо труднее.

Чекисты как бы разделили обязанности — Сергей следил за Черным на берегу и передавал его под наблюдение местных чекистов, а Тихон — на «Фултоне», чтобы в нужный момент пресечь ди­версию.

В Казани для старших колонистов устроили экскурсию по городу. Экскурсовода не надо было искать — им стал историк Чернавин. Вместе со всеми пошел и Тихон.

Город производил странное, двойственное впечатление — рядом с шатровой русской церковью соседствовала татарская мечеть, возле глинобитных восточных строений с окнами во двор — роскошные европейские особняки, напротив чайханы шумел русский трактир. Все переплелось, перепуталось в этом необычном городе.

Чернавин увлеченно рассказывал о взятии Казани Грозным, как двести лет спустя этот же город штурмом брали войска Пугачева, в которых бок о бок с русскими сражались татары и башкиры, а Тихон думал об одном — удастся ли казанским чекистам проследить, с кем встретится Черный?

Но и на этот раз наблюдение за Черным прошло удачно...

Корзины сушеных яблок, подаренных в безвестном селе, колонисты уничтожили моментально. Три ландринки, которые выдавали им к цикорному чаю, — вот и все, чем могли побаловать детей на «Фултоне». Конечно, этого было мало, но никто не ожидал, к каким неожиданным последствиям это может привести.

Когда «Фултон» отошел от Казанской пристани, чем-то расстроенный начальник колонии пригласил Тихона в трюмное помещение, где на ночь размещался отряд Ефимова.

На дощатом настиле в два ряда стояли кровати — обычные деревянные козлы с натянутой на них парусиной, сверху — соломенный тюфяк, одеяло из бумазеи и набитая соломой подушка.

Сбившись в кружок, в дальнем конце трюма сидело несколько мальчишек в рубашках, но без штанов. Перед ними — воспитатель Ефимов.

— Паршивцы! Дармоеды! — ругал он мальчишек. — Что вы со мной делаете?! Как в таком виде я вас теперь на палубу выведу?

Непривычно было слышать Тихону, как кричит Ефимов, — думал, он и голоса не может повысить. Но еще больше удивился, когда увидел лицо воспитателя — злое и жестокое, словно перед ним сидели не испуганные дети, а кровные враги, которых нельзя ни простить, ни понять.

Услышав шаги, Ефимов обернулся, сказал Сачкову, при этом настороженно поглядывая на Тихона:

— Полюбуйтесь на этих бестолковышей. Старик-татарин продавал на пристани сладких петушков на палочке, так они обменяли на них штаны и в таком вот виде явились на пароход.

— Что за ерунда? Какие петушки? — не мог взять в толк Тихон.

Ефимов не успел ему ответить, как бойкий мальчишка в рваной соломенной шляпе показал красного сахарного петушка на неровно обструганной палочке.

— Татарин каждому по штуке дал, — и мальчишка опять засунул обсосанного петушка в рот, будто испугался, что взрослые отнимут его.

— Почему же вы штаны отдали, а не рубашки? — удивился Тихон. — Все бы лучше.

Тот же мальчишка в рваной шляпе ответил:

— Да-а, мы ему рубашки давали, а он не берет — у него их уже целая куча наменена.

— А вы куда смотрели? — обратился Тихон к Ефимову.

— Я и глазом не успел моргнуть, как они без штанов остались, а старика-татарина и след простыл.

— Таких безответственных детей, видимо, нельзя отпускать на берег, — раздраженно проговорил Сачков. — Вы тоже хороши.

Ефимов даже не оправдывался:

— А может, что-нибудь найдется для них?

— Запасной одежды для мальчиков нет. Есть только несколько платьев для девочек.

— Взять подлиннее, пусть в платьях ходят, — посоветовал Тихон.

Ребята в углу заволновались, мальчишка в шляпе решительно сказал за всех:

— Не-е, девчачьи платья мы не наденем. Чтоб над нами все смеялись, да?

— Ну и ходите голыми! — опять вспылил Ефимов.

— Неужели ничего нельзя придумать? — улыбнулся Тихон. — Может, сшить им набедренные повязки, как у индейцев?

— Следующая остановка будет в Симбирске. Попытаемся что-нибудь там достать... — Понизив голос, чтобы не слышали ребята, начальник колонии сказал Ефимову: — Если еще хоть раз обзовете колонистов паршивцами или дармоедами, я вас немедленно высажу на берег. Поняли?

— Извините, погорячился, — вроде бы искренне ответил тот.

Мальчишки отказались надеть платья и теперь выходили на палубу в набедренных повязках, которые воспитательницы сшили им из полотенец. Весь «Фултон» смеялся над «индейцами», даже случай с побегом забылся.

Ефимову начальник колонии объявил выговор, крепко досталось на Совете и другим воспитателям. Но именно после этого маленького происшествия в настроении колонистов произошел долгожданный перелом, — начали забываться перенесенные ужасы, все чаще на палубах слышался детский смех...

К Симбирску «Фултон» подошел утром. Обычно, когда пароход приближался к большому городу, возле историка Чернавина собиралась толпа послушать его.

Сегодня историк почему-то был молчалив и вскоре остался один. Тихон заметил это, поинтересовался у Чернавина, в чем дело, не заболел ли учитель.

— Скажите, вы большевик?

Тихон не сразу кивнул, удивившись неожиданному вопросу.

— Я слышал, вы и в чека работали, — спокойно добавил историк. — Впрочем, это меня не касается. Я давно заметил, что хотя вы и слушаете мои экскурсы в историю, но относитесь к ним весьма скептически. Не так ли? — По лицу Чернавина скользнула улыбка.

— Чтобы спорить с вами, не хватает знаний, но и согласиться во многом не могу, — признался Тихон.

— Я и сам с собой, молодой человек, не всегда согласен, — усмехнулся Чернавин. — Однако ничего удивительного в этом нет — старая историческая наука после революции никуда не годится, а новую еще не написали... Так вот, в прошлом году мне уже привелось побывать в Симбирске, и один мой знакомый, тоже учитель истории, сводил меня на окраину города, на Стрелецкую улицу. Показал обычный деревянный дом в два этажа на краю пыльной площади с мрачным зданием тюрьмы. Не догадываетесь, кто жил в этом доме? Да, Ленин. Вообще-то, большевики пока еще мало знают о своем вожде.

— А вы не могли бы сводить на эту улицу наших ребят? — загорелся Тихон. — Да и остальным будет интересно посмотреть — когда еще такая возможность представится?

— Увольте, молодой человек. В данном случае из меня — старорежимного интеллигента — получится очень плохой экскурсовод, — сухо сказал Чернавин и отошел от Тихона.

Между тем «Фултон» приблизился к Симбирской пристани, а здесь — столпотворение.

— Граждане! Посадки не будет! — с ходового мостика кричал в медный, начищенный до блеска рупор капитан Лаврентьев.

Однако толпа пассажиров будто не слышала его. Не успели матросы завести швартовы на кнехты, как людской поток ринулся на «Фултон». В пролетах, на носу и на корме парохода матросы и подоспевшие к ним на помощь воспитатели с трудом сдерживали разъяренных женщин с детьми, злобных небритых мужиков в солдатских шинелях. Они кричали, ругались, размахивали над головами узлами и корзинами.

Стараясь не упустить в толчее и сумятице Черного, Тихон подбежал к капитану Лаврентьеву:

— Надо немедленно отходить от причала!

— А как быть с теми, кто уже на пароходе? — охрипшим от крика голосом спросил капитан. — Прикажешь их за борт выкидывать?

— Наймем лодочников и переправим на берег. Другого выхода нет, сами видите, что творится...

«Фултон» отвалил от дебаркадера и встал на якорь. Пробившихся на пароход пассажиров силой, с помощью стрелков пристанской охраны, возвращали на берег. В эти же лодки садились с «Фултона» те, кто отпросился в город.

Среди них был и Черный.

И так получилось, что он отправился на берег без сопровождающего. Только на следующей лодке Сергею Охапкину удалось добраться до берега, связаться с симбирскими чекистами и передать Черного под их наблюдение.

Потом и Тихон отправился на берег — в штаб Реввоенсовета Юго-Восточного фронта за разрешением на дальнейшее продвижение «Фултона».

Разрешение получил быстро — о необычном рейсе «Фултона» здесь уже знали. Но сотрудник штаба, подписавший пропуск, тут же как бы мимоходом добавил:

— Можете завтра отправляться, но с условием — к пароходу будет прицеплена баржа с лаптями.

— С какими лаптями? — переспросил Тихон.

— С обычными, из лыка. В районе Батраков жители города роют окопы на случай прорыва фронта. Им и нужны лапти, без обуви много не накопаешь.

Тихон заявил категорически:

— Никаких барж мы прицеплять не будем! Выдумали тоже. У нас на пароходе дети, их как можно скорее надо доставить до Сызрани. А с этой баржой мы еще день потеряем. Вы это понимаете или нет?

Сотрудник штаба — судя по всему из бывших офицеров — снисходительно улыбнулся:

— По правде говоря, понять цель вашего рейса весьма трудно — мы здесь окопы роем, а вы суетесь в самое пекло. Я бы на вашем месте повернул назад.

— «Фултон» продолжит рейс, ребят ждут в Сызрани!

— В таком случае мы вам баржу обязательно прицепим. Иначе я вас просто не выпущу из Симбирска, — равнодушно проговорил сотрудник штаба, забирая назад разрешение.

Тихон посмотрел на сытое, самоуверенное лицо — и вспомнил доктора Вербилина, как сорвался с ним и чем это обернулось. Не стал ни ругаться, ни спорить, а тут же направился в Особый отдел штаба.

Оказалось, что начальник Особого отдела тоже был предупрежден о прибытии «Фултона» местными чекистами и уже искал Тихона. Протянул шершавую ладонь, подробно расспросил, как проходило плавание.

— На пристани в Сенгилее у вас будет проверка документов. Тебе приказано арестовать там вашего подопечного и препроводить в Москву.

— А не лучше ли взять его здесь, в Симбирске? — еще не остыв от разговора с сотрудником штаба, раздраженно проговорил Тихон.

— Боимся, что его арест вспугнет тех, кому не следовало бы об этом знать. По поводу второго сотрудника поступило указание оставить его с колонией. Сызранский уезд, где будут размещены дети, считай, уже прифронтовая зона. Видимо, потому и приняли такое решение.

Тихон рассказал, что привело его в Особый отдел, возмущенно добавил:

— Как такие попадают в штаб? Неужели сами не видите — это же замаскированный белогвардеец? Как бы у вас не повторилось то же, что и у нас в городе...

— Не пугай — пуганые, — оборвал Тихона начальник Особого отдела. — Помнишь, наверное, Троцкий приказал чекистам не вмешиваться в дела военных органов? Дзержинский настоял — в армии создали Особые отделы, подчиненные ВЧК. А до этого Троцкий нам в штаб таких военспецов наприсылал, что только диву даешься. Но ничего, наведем порядок. А насчет баржи с лаптями не беспокойся, это решение отменим. У тебя все?

Тихон не сразу спросил особиста:

— Перед самым отплытием «Фултона» к вам отправился отряд наших ткачей. Не знаете, где он сейчас?

— Как не знать, сам их вчера на фронт провожал. Опоздал ты, парень, совсем немного опоздал. Кто у тебя там?

— Девушка одна, — неожиданно признался Тихон почти незнакомому человеку. — Значит, не судьба.

Начальник Особого отдела посмотрел на него с сочувствием, сказал приглушенно:

— Не горюй, парень, еще не все потеряно. Может, и встретитесь, хотя время сейчас такое, что загадывать нельзя...

Весь день Тихон ходил по различным симбирским учреждениям — выбивал для колонии продовольствие, с большим трудом получил несколько комплектов солдатского обмундирования для мальчишек из отряда Ефимова. А когда вернулся на «Фултон», узнал от Сергея Охапкина, что Черный уже на пароходе.

Операция подходила к концу.

Сообщник

Перед Сенгилеем Тихон пригласил в капитанскую каюту Сачкова, Лаврентьева, Охапкина и боцмана Максимыча. Сообщил о предстоящей проверке документов и добавил:

— Надо сделать так, чтобы в это время детей на палубе не было.

— К чему такие предосторожности? — удивился боцман, тыльной стороной ладони смахнул пот со лба. — Нас и раньше проверяли...

Тихон посмотрел на него строго и сосредоточенно:

— Это будет не совсем обычная проверка. На «Фултон» пробрался враг, которого необходимо арестовать.

— Вон как! — растерянно протянул боцман. — Тогда понятно, ребятам лучше подальше быть.

— А как оставить на палубе только взрослых? — спросил Лаврентьев. — Сказать о проверке документов?

— Ни в коем случае. Кроме нас с вами, о проверке никто не должен знать, — предупредил Тихон.

— Можно объявить учебную пожарную тревогу, — неуверенно сказал боцман. — Правда, рейс уже кончается.

— Это ничего, так и сделаем, — сразу принял Тихон предложение Максимыча. — Еще раз предупреждаю — о проверке документов никому ни слова.

Когда Сачков, капитан и боцман вышли из каюты, Сергей сказал Тихону:

— А может, не дожидаться проверки? Арестовать его своими силами. Неужели не справимся?

— Если бы не дети, я бы его один арестовал. А вдруг он сопротивляться станет, стрельбу подымет? Ловкости ему не занимать, да и ребятам незачем смотреть, как его вязать будут. А тут все сделают без лишнего шума, командир взвода — чекист.

Здесь же, в капитанской каюте, Тихон передал Сергею все бумаги по губпленбежу, посоветовал, что надо достать в Самаре и Сызрани, как лучше наладить снабжение продовольствием там, где будет размещена колония.

— Обстановка такая, что чекист всегда может потребоваться, — начал было Тихон, но договорить не успел — «Фултон» сотрясли три коротких и резких гудка, обозначающих: «человек за бортом».

Переглянувшись, Тихон и Сергей бросились на палубу. Слышали, как на ходовом мостике капитан приказывал застопорить машину, лихорадочно зазвенькал машинный телеграф. За кормой, там, куда смотрели собравшиеся на палубе дети и воспитатели, к правому, ближнему берегу торопливо плыл человек.

Это был Черный.

Под такой кличкой его знали чекисты. Для остальных на «Фултоне» это был воспитатель Кленов.

Неожиданный поступок скромного, незаметного человека, вдруг бросившегося с палубы в воду, вызвал изумление, замешательство. Кто-то кинул спасательный круг. Но Черный все дальше уплывал от «Фултона» к берегу.

А тут еще неожиданность: показывая на Кленова пальцем и захлебываясь словами, возбужденно закричал Венька Терентьев:

— Это он! Я узнал его! Он учителя Федорова убил!..

Не знал Венька, что человек, прыгнувший за борт, убил не только учителя Федорова, что на его совести десятки замученных и расстрелянных в мятеж людей, в том числе и старший брат Веньки, которого Черный выследил и убил в подвале банка на Варваринской улице.

Сбежавшиеся на палубу воспитатели недоверчиво слушали Веньку, с удивлением смотрели вслед Кленову. Его внезапное бегство вроде бы подтверждало слова мальчишки, но то, что на пароходе рядом с ними столько дней находился враг, ни у кого не укладывалось в сознании.

А Тихону отчетливо представилось, что бы произошло, если бы Кленов узнал, кто на «Фултоне» может его разоблачить. Тогда бы и Веньку Терентьева ожидала судьба учителя Федорова...

Пока «Фултон» замедлял ход и по приказу капитана матросы спускали шлюпку, Кленов выбрался на берег и скрылся в лесу, вплотную подступившем к самому берегу.

Было ясно — его уже не догнать.

А тут еще надсадно завыла пожарная сирена — дым повалил из трюма, где перед отплытием «Фултона» боцман Максимыч обнаружил ящик с динамитом.

Тихон первым кинулся туда по отвесному трапу, чуть не задохнулся от дыма.

Убегая, Черный бросил на ящик, в котором раньше хранился динамит с взрывателем, подожженную промасленную ветошь. Динамита здесь уже не было, но пожар в трюме, битком набитом ящиками, пеньковыми тросами и тюками с ватой, мог если не уничтожить, то надолго вывести «Фултон» из строя.

Сорванным с плеч пиджаком Тихон пытался сбить пламя, но оно распространялось все дальше в глубь трюма, туда, где горой высились холщовые тюки.

Обжигая руки, Тихон начал скидывать загоревшиеся ящики на площадку под трапом. Дым разъедал глаза, перехватывал горло, запалились рукава рубашки.

Когда в трюм спустился боцман Максимыч, прежде чем направить струю воды из брандспойта на пламя, он с ног до головы окатил Тихон­а. Подоспевшие матросы баграми растаскивали ящики, забрасывали их песком.

Вскоре пламя удалось сбить.

На палубу Тихона вытащил Сергей Охапкин, прибежала докторша Флексер с саквояжем, чем-то пахучим начала смазывать ожоги на руках и на теле. Тихон молча морщился от боли.

Только справились с одной бедой, к докторше Флексер подскочил старпом Козырнов:

— Скорее в девятую каюту! Повар Скамейкин весь в крови!..

Скамейкин лежал на полу, лицо залито кровью, а в руке зажат конец бикфордова шнура — он тянулся под спальный рундук, где Кленов хранил второй ящик с динамитом.

Докторша выгнала посторонних, только через час разрешила Тихону поговорить с поваром.

Когда Тихон признался ему, что он чекист, и вынул удостоверение сотрудника губчека, Скамейкин сердито сказал, уставясь в низкий потолок каюты:

— Раньше бы мне знать об этом. Все твердили, что выгнали тебя из чека, я и поверил... Кленов мне сразу показался не тем, за кого себя выдает, — ночью, во сне, ругался по-страшному, все кому-то грозил, а днем совсем другой человек, грубого слова не услышишь. Но я виду не подавал, приглядывался. А сегодня выхожу из камбуза, вижу — он в каюту бежит. Я за ним. Дверь приоткрыл — а он из ящика бикфордов шнур вытягивает. Бросился на Кленова, а дальше ничего не помню. В себя пришел — в каюте никого, рядом бикфордов шнур шипит. Ну, я его и пережал, чтобы огонь до взрывчатки не добрался.

Не стал Тихон говорить повару, что динамита в ящике уже не было.

— Вы не заметили, кто к нему подходил, прежде чем он побежал к себе в каюту?

— Я и сам удивился, чем это он так напугал Кленова...

И Скамейкин назвал человека, с которым разговаривал Черный перед бегством с «Фултона».

— Огромное вам спасибо, Иван Захарович, за детей, за все, — поблагодарил он повара.

— Эх, раньше бы мне знать, что ты чекист! — с досадой повторил Скамейкин.

Венька Терентьев в одиночестве стоял на кормовой палубе, острые лопатки натягивали изношенную рубашку.

Тихон подошел к нему, положил руку на худенькое плечо.

— Почему ты раньше не опознал этого негодяя? Или боялся сказать?

— На палубе темно было, не разглядел я его, — уклончиво ответил Венька. — За что он убил Федорова?

— Учитель мог выдать его — Кленов допрашивал Федорова в перхуровской контрразведке... Что с тобой? — испугался Тихон, увидев, как разом изменилось, перекосилось болью лицо мальчишки.

— Это он, он, гад, убил брата Андрея... Я же видел его там, в банке, потом по всему городу искал. А он тут, рядом, был — и ушел...

Тихон прижимал вздрагивающего мальчишку к себе и думал о том, что если бы Венька узнал Черного раньше, то еще неизвестно, чем бы все кончилось...

В капитанской каюте сидели трое — Тихон, Лаврентьев и Сергей Охапкин. Настроение было подавленное — арест Черного провалился, да и «Фултон» пострадал.

— Ты мне объясни, как этот негодяй догадался, что его разоблачили и хотят арестовать? — со злостью обратился капитан к Тихону.

— Ответ может быть только один — его предупредили.

— Кто предупредил? Или ты опять меня подозреваешь? Говори прямо!

Тихон ничего не сказал, молча посмотрел на Сергея. Тот кивнул, вышел из каюты. Слова будто застряли у капитана в горле, он закашлялся и отвернулся от Тихона, напряженно поглядывая на дверь.

Минут через пять в капитанскую каюту вошел боцман Максимыч — красное, потное лицо покрыто копотью, в руке зажат клочок грязной ветоши.

— Зачем вызывал капитан? Если насчет ремонта, так не беспокойся — сегодня же все сделаем. Вовремя потушили, не много сгорело, — торопливо произнес боцман, настороженно посматривая то на Тихона, то на Лаврентьева.

Повернул голову назад — и увидел Сергея Охапкина, который, закрыв дверь, встал у него за спиной.

— Вы что, товарищи? Зачем вызывали? — предательски дрогнул голос у боцмана, а кровь словно бы отхлынула от перемазанного копотью лица.

— А ведь ты, чекист, прав — это он предупредил негодяя, — медленно и убежденно проговорил Лаврентьев. — Ну, рассказывай, как ты до такой жизни докатился?

Тихон ожидал, что боцман будет изворачиваться, юлить, но тот, услышав слова капитана, неожиданно застонал, как от боли, выронил ветошь, обхватил голову руками и бессильно сел на металлический стул, подставленный Сергеем Охапкиным.

— Не хотел я, капитан! Ей-богу, не хотел. Заставил он меня, — закачался боцман на стуле, и стул тоскливо поскрипывал под его обмякшим телом. — Помнишь, в прошлом году на «Фултон» сослуживец Шалаева сел — Зарычев? Вот он мне и показал расписки, которые я Бухгольцу давал.

— Что за расписки?

Боцман съежился, как от удара:

— Делал я барону кое-какие услуги. Он за это хорошо платил, но всякий раз требовал, чтобы я точно расписывал на бумажке, сколько получаю, когда и за что. Эти расписки меня и погубили.

— Интересно, что это были за услуги? — язвительно спросил капитан.

Боцман глубоко и прерывисто вздохнул:

— Помогал я Бухгольцу от конкурентов избавляться. Он мне от щедрот своих и платил.

— Как ты ему помогал? — не понял Лаврентьев.

— Рассказывать, так уж все — конченый я человек... Помнишь, капитан, пожар на «Цесаревиче»? Он тогда в Нижний из Астрахани пришел, мы рядом ошвартовались. А за кормой у него — плавучая электростанция: на пароход электричество подавала. Ночью на ней вспыхнул пожар, перекинулся на «Цесаревича». Вахтенные пытались сбить огонь, но все равно пароход крепко пострадал, на целую навигацию из строя вышел. Комиссия потом разбиралась и решила — на станции замыкание произошло. Только никакого замыкания не было — этот пожар по указке Бухгольца я устроил.

— Ты?! — воскликнул капитан.

Грязной рукой боцман провел по лицу, продолжил:

— И на «Царицыне», и на «Гражданине» пожары — моя работа. Вот за это и платил Бухгольц. А все безденежье, хотел в Нижнем на старости лет домик построить. После революции барон за границу сбежал, и я решил, что расписки мои без следа сгинули. А Бухгольц, оказывается, их своему племяннику Зарычеву передал.

— Что от вас потребовал Зарычев? — спросил Тихон.

— Чтобы слушался беспрекословно, иначе об этих расписках все речники узнают и мне по Волге не плавать, клеймо на всю жизнь останется. Но больше почему-то не обращался, может, не успел. А когда мы пришли за ребятами, мне эти расписки уже Кленов показал, да еще припугнул, что гибель Шалаева тоже на моей совести. Не смерти я боялся, а позора. Прости, капитан, если можешь.

— Простить?! — с отвращением переспросил Лаврентьев. — В смерти Шалаева я тебя не виню, но как ты — потомственный речник — мог пароходы жечь?! Черт с ними — с конкурентами Бухгольца! Но ведь там, на пароходах, люди были! Тебя за такую подлость последний спившийся крючник не простил бы. Да я бы на твоем месте колосник на шею — и за борт. Как ты с такой тяжестью на душе столько лет жил? И ведь на тебе не только старые грехи — этот негодяй с твоей помощью чуть было детей не погубил. Нет и не может быть тебе прощения.

— Да разве бы я ему позволил взорвать «Фултон»! — с отчаянием воскликнул боцман. — Когда динамит нашел, я сразу понял, что Кленов задумал, и к тебе, капитан, побежал.

— О втором ящике динамита вы знали? — обратился к боцману Тихон.

— А разве был второй? Где?

— В каюте у Кленова.

— Не знал, ей-богу, не знал.

Тихон хотел задать следующий вопрос, но капитан опередил его:

— Гайка под золотниковой крышкой — тоже твоя работа?

— Кленов приказал, ему нужна была остановка в Нижнем. Потребовал, чтобы обязательно авария была и о ней по всей Волге узнали.

Старческий, надтреснутый голос капитана сорвался от ненависти:

— Иуда ты — вот кто!

Тяжело ссутулившись, Лаврентьев вышел из каюты. Тихон сочувственно посмотрел ему вслед — предательство боцмана подкосило старого капитана.

Когда за ним захлопнулась дверь, Тихон опять повернулся к боцману и увидел в его глазах такую тоску, что самому нехорошо стало, будто в разверстую могилу заглянул.

— Как же вы рискнули предупредить Кленова? Ведь своим бегством он вас с головой выдал.

— Я от страху, что с его арестом о моих расписках узнают, ничего не соображал... А может, и лучше, что так получилось. За все надо расплачиваться, — добавил боцман, будто приговор себе произнес.

Тихон положил на стол записки, полученные Сачковым от Черного:

— Кто написал это за Кленова?

Вытянув багровую шею, боцман заглянул в бумажки, покрутил головой:

— Мне так не написать. Два класса церковно-приходской кончил, как курица лапой вожу. Может, он сам?

— Почерк не его, я проверял.

— Клянусь, не знаю. Он мне о себе ничего не говорил, только приказывал...

«Кто же написал эти записки?» — не выходило у Тихона из головы.

В Сенгилее, где пароход причалил к пристани, Тихон признался Сачкову:

— Я долго не верил вам. Наверное, вы это заметили.

Сачков скупо улыбнулся:

— Да я на вас не в обиде. И не горюйте, товарищ Вагин, что не удалось арестовать Кленова. Главное — дети теперь в безопасности...

Голос начальника колонии едва заметно дрогнул. Только сейчас Тихон понял, как Сачков нервничал все эти дни, пока на «Фултоне» находился враг, каких усилий стоило ему внешнее, показное спокойствие.

Лаврентьев не выходил из своей каюты. Тихон хотел проститься с ним, однако старпом Козырнов вежливо, но решительно остановил его — капитан плохо себя чувствует и просил никого не пускать к себе.

Собравшиеся на палубах и шкафутах «Фултона» колонисты, воспитатели и члены команды молча смотрели, как молодые солдаты с винтовками наперевес вывели по шаткому трапу на пристань Сенгилея их боцмана, как он по-воровски быстро в последний раз взглянул на пароход.

К Тихону подбежал Пашка, протянул руку, но не удержался и, чтобы скрыть слезы, лицом ткнулся ему в грудь.

Возле Сергея Охапкина стояли братья Терентьевы, и не было больше страха в Венькиных не по-детски серьезных глазах.

Глядя на знакомые лица маленьких колонистов, Тихон и сам почувствовал, как взволнован. Прижавшись к перилам дебаркадера, он долго смотрел вслед пароходу, и ему казалось, что от него уходит не «Фултон», а сама юность.

Многое еще будет в его судьбе, но «Фултон» займет в ней особое место — никогда Тихон не испытывал такого огромного напряжения и ответственности за каждый свой шаг, не продумывал столько версий и предположений, не испытывал таких мучительных сомнений, потому что ценой его ошибки могла бы стать жизнь доверенных ему детей.

Операция закончилась не так, как планировали чекисты. Хотя поволжская агентура колчаковской разведки была выявлена, в самый последний момент сбежал Черный, а значит, задание ВЧК выполнено не полностью.

Что представляет собой Кленов? Кто стоит за ним? Как удалось ему скрыть свое участие в мятеже, когда особая следственная комиссия тщательно проверяла буквально каждого, кто находился тогда в городе? Каким образом удалось Черному проникнуть на «Фултон»?

Чем больше задавал себе Тихон вопросов, тем больше возникало новых.

Детям и сейчас грозила опасность — совершая свой последний рейс, старый «Фултон» неумолимо приближался к фронту.

Что ждет детей там, возле самого пламени Гражданской войны?

Заговор

К лету девятнадцатого года, когда «Фултон» отправился в свой необычный последний рейс, в губернии образовалось три района сосредоточения бело-зеленых бандитов — на севере, северо-западе и северо-востоке. Всего в этой «армии» было около двадцати тысяч человек — огромная военная сила, которая в любой момент могла двинуться на город, чтобы свергнуть советскую власть.

Для уничтожения бело-зеленой армии был создан военно-революционный штаб, членом которого стал предгубчека Лагутин, все коммунисты города и губернии считались мобилизованными, воинские подразделения были переведены на казарменное положение. И все время, пока продолжался рейс «Фултона», в губернии шла самая настоящая война с белобандитами. Сообщения, которые получал председатель губчека, звучали как сводки с фронта:

«На уезд движутся бело-зеленые отряды под командованием полковника Семеновского полка князя Гагарина и князя Голицына. В соседнем уезде действует банда офицера Виноградова. Нужна помощь», — телеграфировал Лагутину начальник секретно-оперативного отдела Варкин.

Посланный на помощь ему чекистский отряд, усиленный ротой пехоты и двумя взводами моряков и кавалеристов, совершил длительный рейд, и в губчека пришло от Варкина следующее сообщение:

«Банда Гагарина разбита наголову. Гагарин застрелен при попытке к бегству. Банда Голицына окружена и полностью взята в плен. Наши трофеи — десять пулеметов, два орудия и другое вооружение. Банда Виноградова потеряла в бою двести человек убитыми. Оставшиеся в живых бежали в Тверскую губернию. Наши отряды преследуют их. В результате успешных действий крупных банд в уезде не осталось».

Так был ликвидирован первый район сосредоточения белобандитов.

Еще более крупный размах кулацкий мятеж принял в самом северном уезде губернии. Здесь во главе банд, насчитывающих около десяти тысяч человек, стояли князья Долгоруков и Мейер.

Положение было настолько серьезным, что для защиты уездного города пришлось провести мобилизацию всех коммунистов, комсомольцев и служащих советских учреждений. Но и этот, сводный отряд, потерпев большие потери, не смог сдержать наступления мятежников.

В губчека пришла телеграмма председателя уездного исполкома:

«Бандиты обнаглели, движутся на город с пулеметами. Просим срочно выслать взвод артиллерии с прикрытием в сто человек».

Сотрудников не хватало, и Лагутин сам отправился с чекистским отрядом. Возле села Давыдовка произошел бой с бандой Долгорукова, длившийся всю ночь. Семь раз бросались бандиты в атаку на чекистов и под пулеметным огнем откатывались назад, оставляя на скошенном поле скорченные трупы убитых.

Утром бандиты начали отступать, пытаясь соединиться с бандой Мейера. Но навстречу им уже двигался отряд красноармейцев, выделенный из состава Шестой армии Северного фронта. Возле села Пречистое бандиты попали в окружение, и после боя Лагутин сообщил в губком партии:

«Белобандиты потеряли убитыми и ранеными пятьсот человек. Остальные разбежались. Захвачено две тысячи винтовок, пять станковых и восемь ручных пулеметов «Льюис», двести гранат, большое количество патронов. Князь Долгоруков сумел скрыться. Граф Мейер пойман у деревни Полтино и расстрелян на основании закона о военном положении, как ярый враг советской власти».

«Губком партии и губисполком одобряют ваши действия», — коротко ответили Лагутину.

Так было покончено с бело-зеленым движением на севере губернии.

Но оставался третий, самый опасный в губернии очаг контрреволюции, находившийся в тылу Шестой армии Северного фронта.

После разгрома банды Бусыгина отряд начальника иногороднего отдела Андрея Лобова приступил к ликвидации банд Пашкова и братьев Озеровых. Чекистский отряд усилили местными коммунистами, командование Шестой армии выделило аэроплан, который вел разведку и разбрасывал над лесами листовки:

«Остановись и прочти, бандит!

Мы знаем, что большинство из вас рвут волосы на голове и проклинают тот день, когда вступили в банду, и рады бы выйти, да не позволяет порука.

Чтобы избежать тяжелой расплаты, спешите исправить свою ошибку. Официально заявляем всем бандитам, скрывающимся и по сие время в лесах, что с церковного празднования “Преображение господне” по “Успение святой богородицы” объявляется добровольная явка бандитов и их сообщников в уездные чрезвычайные комиссии.

Всем добровольно явившимся объявляется помилование и лишь условное осуждение, как гарантия за их дальнейшую честную жизнь и мирный труд на благо Советской республики».

Текст листовки сочинил Андрей Лобов. Время явки не случайно указал по церковным праздникам — у бандитов в лесу календарей не было.

Эти бесхитростные листовки сделали свое дело — часть бандитов явилась с повинной. Многих разагитировали чекисты — шли без оружия в лес, со словами — против обрезов. Гибли, но следом за ними отправлялись другие и приводили за собой толпы одумавшихся, прозревших.

Но те, кто оставались с главарями, продолжали зверствовать — уничтожали сельских активистов, грабили и сжигали крестьянские избы, нападали на мелкие отряды чекистов и красноармейцев. Раненым выкалывали глаза, шашками отрубали руки, прикладами винтовок пробивали головы.

Когда трупы привозили в город, их трудно было опознать, родные и близкие с ужасом вглядывались в изувеченные, обезображенные лица.

Главари банд объединили вокруг себя кулаков и уголовников, недобитых офицеров-лерхуровцев и часть молодых крестьян, подлежащих призыву в Красную армию. В бандах были свои фельдфебели и унтер-офицеры, действовала круговая порука и палочная дисциплина, имелись роты разведчиков, пулеметные команды и даже нестроевая команда, — все как в настоящей царской армии, по которой тосковали бывшие николаевские офицеры, здесь, в глухих лесах, превратившиеся в заурядных бандитов.

Решающий бой с бандами Пашкова и братьев Озеровых, длившийся трое суток, разгорелся под деревней Михалёво. Под угрожающие окрики своих командиров несколько раз бросались бандиты на позиции чекистов и красноармейцев. Выкатив орудия на открытую позицию, артиллеристы подпускали озверевших бандитов на близкое расстояние, шрапнелью расстреливали их в упор, и в предсмертных муках грызли они землю, политую их же кровью.

Двести человек потеряли бандиты убитыми, однако главарям — Пашкову и братьям Озеровым — удалось бежать. Скрылся и полковник Иванцов, пытавшийся объединить бело-зеленые отряды...

В тот день чекистский отряд остановился в селе Привалове. Уже поздно вечером, в потемках, к Лобову пришел старик-крестьянин из соседней деревни. Прежде чем начать разговор, долго присматривался к чекисту.

— С важным я к тебе делом, а вот как начать — не знаю, — признался он.

— А ты, дед, с самого важного и начни, — посоветовал Лобов.

— Ты мне вот что объясни — как дальше крестьянину жить? Кос, серпов, соли нет, и взять негде. Сидим без керосина и спичек: как в старину, пустили в ход трут и огниво. А вы говорите — дайте городу хлеба. А за что вам давать?

— Правда, мало дает город деревне, — вынужден был согласиться Лобов. — А почему? Думали об этом крестьяне?

— Ну-ну, объясни. Куда нам, дуракам, думать, за нас городские думают, — криво усмехнулся старик.

— Дело простое — разрушены заводы и фабрики, на фронт ушли миллионы рабочих, которые трудились для той же деревни. Вот и получается, что виной всему — война.

— А как же с ней, окаянной, быть? Куда от нее денешься?

— После революции мы предложили буржуям мир, а они втянули нас в новую, Гражданскую войну.

— Получается, войне и конца не будет?

— Выход у нас один — победить. А для этого деревня должна больше сеять, больше отдавать городу, посылать своих сыновей в Красную армию.

— Вот-вот. Сына в Красную армию отдай, а тебя спалят вместе с избой. В городах-то советская власть сильна, она заступится за семью, а у нас все больше лесная власть, бандитская. Вот бедный крестьянин и вертится, как карась на сковороде, то один бок припекает, то д­ругой...

Старик тяжело оперся на палку и без всякого перехода сказал то, ради чего пришел:

— Беда у меня, начальник, — старший сын Савелий в банду угодил.

— Как это — угодил? Чего его — силком туда затащили?

— А я тебе о чем толкую?! — рассердился старик. — В деревню банда заявилась, всех на сход согнали, и этот черт одноглазый Пашков так сказал: «Кто в Красную армию пойдет, у того избу спалим. Записывайся в нашу, зеленую армию, не то худо будет». Ну, Савелия и забрали, — с болью проговорил старик.

Лобов спросил жестко, без жалости:

— Ты зачем, дед, явился ко мне? Чтобы я твоего сына из банды вызволил?

— Прошлой ночью он домой заходил. Если вы ему жизнь обещаете, покается перед советской властью.

— Что же он раньше не пришел, когда мы месяц добровольной явки объявили?

— Иванцов их так запугал, что они друг дружки боятся.

— Иванцов? — заинтересовался Лобов. — Ты же говорил — твой сын у Пашкова.

— Когда вы их у Михалёва расколошматили, кто в живых остался, в разные стороны подались. Вот Савелий с Иванцовым и оказался. Совсем, говорит, от крови свихнулся.

Лобов вспомнил о «Фултоне», об агенте, который отправился на пароходе вместо Иванцова. Не знал начальник иногороднего отдела, что Тихону Вагину уже известно, кто скрывался под кличкой Черный.

— Нам надо поговорить с Савелием, — сказал Лобов старику.

— Завтра он обещал наведаться, так что приходи. Только один, иначе Савелий из леса не выйдет...

Встреча состоялась.

Савелий — длинный нескладный парень — сообщил, что Иванцов прячется на Моругинском хуторе, утром опять уйдет в лес.

От деревни до хутора было ближе, чем до села, где остановился чекистский отряд. Лобов решил не терять время, не посылать за подкреплением, а самому арестовать Иванцова, пока тот не скрылся с хутора.

Но Иванцов был настороже — каждый день менял место ночлега, спал урывками, не выпуская револьвера из руки.

Когда в избу на Моругинском хуторе ворвался Лобов, пуля из этого револьвера попала ему в самое сердце. Но не удалось Иванцову уйти от судьбы, он был уже приговорен, — Савелий выпустил в него из обреза весь магазин, до последнего патрона...

Так закончил свой извилистый жизненный путь «личный представитель Верховного правителя» полковник Иванцов.

Следом за ним разведывательный отдел колчаковского штаба послал в Москву капитана Лычова — сына престарелого князя-провокатора. Но у чекистов была фотография капитана, полученная от Лагутина, и сразу по прибытии в Москву Лычов был арестован.

При обыске у капитана обнаружили около миллиона керенок и револьвер, которым он не успел воспользоваться, а может, поостерегся.

Наличие такой большой суммы денег и револьвера надо было как-то объяснить, и Лычов выдумывает купца Кохмана — будто бы он попросил его вручить деньги своему московскому компаньону по торговым делам. Ну а револьвер в нынешней России, где бандитов — что вшей на тифозном, просто необходим — мало ли что произойдет в дороге? — объяснил Лычов на Лубянке.

Однако история с купцом-миллионером не убедила чекистов. После долгого запирательства Лычов и сам понял, что запутался, вынужден был признаться, кто он на самом деле, с какой целью разведывательный отдел штаба Верховного правителя прислал его в Москву.

Однако всей правды Лычов не выложил:

— Мне поручили доставить эти деньги в Москву и сдать их человеку, который должен был встретить меня на Николаевском вокзале, — заявил он.

— Значит, этот человек знает вас в лицо? — спросил капитана сотрудник ВЧК.

— Видимо, так, — нетвердо ответил Лычов.

— Не догадываетесь, кто это может быть?

— Был назван пароль — номер воинской части, в которой я служил до революции. Возможно, тот человек — мой однополчанин...

Больше Лычов ничего не сказал, однако спустя несколько дней через охранника попытался передать записку, адресованную бывшему члену Государственной думы Щепкину, проживающему в Неопалимом переулке.

В записке Лычов просил достать на случай побега надежные документы, спрашивал, кто арестован.

Когда эту записку предъявили Лычову, капитан колчаковской разведки вынужден был дать более откровенные показания и сообщил, что деньги были предназначены Щепкину — руководителю контрреволюционной организации в Москве.

— Судя по записке, вам известен здесь не только Щепкин? — спросили капитана.

— Хотелось бы надеяться, что мое признание будет должным образом учтено, когда вы станете решать мою судьбу, — начал было Лычов.

Чекист, который вел допрос, выложил на стол перед капитаном его письмо отцу:

— Зря торгуетесь, князь. Мы уже давно вас поджидали, а благодаря вашему неосторожному письму вышли на полковника Иванцова.

Лычов был сломлен, выложил все, что знал, в частности, о том, что у Щепкина должна состояться его встреча с деникинским курьером.

Это сообщение заинтересовало чекистов.

Еще в начале девятнадцатого года к ним обратилась учительница одной из московских школ. Она рассказала, что директор их школы часто встречает у себя на квартире офицеров, прибывших с Южного фронта. За квартирой установили наблюдение, и слова учительницы подтвердились.

Летом в ВЧК пришла еще одна посетительница — пожилая работница Наркомпроса. По делам службы она была в военной школе в Кунцеве и там случайно услышала разговор курсантов о том, что в Москве со дня на день должно произойти восстание и курсанты школы тоже примут в нем участие.

Чтобы побольше узнать об этом училище и его курсантах, в Кунцево послали надежного и опытного человека — коменданта Московского Кремля, бывшего матроса с крейсера «Диана».

С мандатом инспектора Наркомпроса он обошел всю школу, разыскал места хранения оружия, послушал, о чем говорят курсанты. Впечатление осталось такое, будто в офицерское собрание попал, а не в школу будущих красных командиров. Караульная служба поставлена плохо, если в Москве мятеж начнется, заговорщики эту школу без единого выстрела возьмут, хотя оружия там много и в хорошем состоянии.

Сообщение коменданта Кремля еще больше насторожило чекистов.

Не надо было быть большим стратегом, чтобы понять: вооруженное выступление в Москве поможет Деникину взять столицу. Значит, готовится новый мятеж, как это было летом прошлого года, когда в Москве началось левоэсеровское выступление, на Волге — белогвардейский мятеж, а интервенты планировали наступление с Севера.

Судя по всему, план контрреволюции остался прежним — совместно ударить по Советской республике снаружи и изнутри. Руководители военной школы в Кунцеве — люди в таких делах опытные, однако к отпору мятежникам не готовятся, а оружие держат в боевом состоянии.

Вывод можно было сделать один — курсанты и начальство военной школы заодно с заговорщиками.

Наблюдение за Труфиловым и генералом Невицким, с которыми был связан полковник Ливанов, вывело чекистов еще на одну военную школу — в Кускове, где до мятежа на Волге работал полковник.

Наконец, общую картину заговора дополнили сведения о поволжской агентуре, полученные за время рейса «Фултона».

Так по крохам, по деталям вырисовывался план широкого контрреволюционного заговора. Чекисты ждали только удобного момента...

Черный

В доме на углу Трубного и Неопалимого переулков, в кабинете владельца этого дома Николая Николаевича Щепкина, сидел поздний гость. Это был Черный, день назад прибывший в Москву из Екатеринодара, где он получил задание доставить в ставку генерала Деникина сведения о составе, дислокации и вооружении Красной армии.

Под ударами красных войск адмирал Колчак отступал все дальше на восток, и теперь все надежды внутренней контрреволюции были связаны с Деникиным. Потому с таким радушием и гостеприимством встречал Черного, ставшего деникинским курьером, бывший член Государственной думы господин Щепкин — или дядя Кока, как значился он в секретной переписке.

— Я восхищен вашим мужеством, уважаемый Георгий Васильевич! — говорил хозяин, подливая гостю шустовского коньяку. — Благодаря вам наша поволжская агентура получила денежную помощь и точные инструкции, как действовать в сложившейся ситуации. То и другое, несомненно, активизируют ее работу. Эта операция — пример героизма и находчивости. Как же вам удалось обмануть ЧК?

Кленов пригубил коньяку и снисходительно улыбнулся:

— Самое интересное, Николай Николаевич, состояло в том, что один из чекистов находился на пароходе. Риск действительно был. В прямом и переносном смысле я чувствовал себя как на пороховой бочке: малейшая ошибка — и провал операции. Когда я узнал, что в Сенгилее будет проверка документов, у меня не выдержали нервы.

— Как же вы проникли на пароход? Наверняка, большевики проверяли каждую кандидатуру.

Кленов ушел от прямого ответа:

— Пожалуй, одним из самых опасных моментов был тот, когда на «Фултоне» появился некий Федоров. Во время мятежа я допрашивал его, но не успел расстрелять. Пришлось устранить уже на пароходе, иначе бы он сообщил обо мне в чека...

Черный задумался, на какое-то время словно забыл о Щепкине.

До сих пор ему не давала покоя мысль, правильно ли он сделал, сбежав с «Фултона»?

Боцман сообщил ему, что в Сенгилее будет проверка документов, во время которой кого-то арестуют. Кого именно — боцман не знал.

Тогда Кленов решил, что чекисты каким-то образом вышли на него. Но, если так, значит, за ним давно следили. Нет, этого не может быть, — успокаивал себя Черный, но никому не говорил о своих сомнениях, гнал их прочь. Только заикнись об этом в деникинской ставке — моментально оказался бы в подвале контрразведки.

— Жаль, не удалось взорвать пароход, — в сердцах сказал он Щепкину. — Огонь потушили быстрее, чем он добрался до динамита. Тогда бы все Поволжье вздрогнуло.

— Ничего, Георгий Васильевич. Скоро мы устроим большевикам такую баню, что вся страна вздрогнет, — заверил Щепкин гостя.

Отодвинув от себя недопитую рюмку, Черный перешел к деловому разговору:

— В ставке генерала Деникина интересуются точным сроком восстания в Москве.

Щепкин ответил осторожно:

— Недельки через две...

Черный недовольно скривил брови, хотел что-то сказать, но Щепкин опередил его:

— Все необходимые документы и письма для вас подготовлены. Самое важное запомните. Мы имеем широкую сеть агентов в военных учреждениях, вплоть до Всероссийского Главного штаба. В настоящее время подготовка вооруженного восстания в Москве в целом завершена. В нем примут участие бывшие офицеры, курсанты подмосковных военных школ. Кроме того, мы рассчитываем на воинские части, куда нам удалось внедрить своих людей. Оружие накапливается в военных школах и на тайных складах. Выступление начинают курсанты военных школ в Вишняках, Волоколамске, Кунцеве и Кускове. Большевики бросают туда все свои силы, а мы поднимаем восстание в самом городе. Каждый отряд захватывает свой сектор по Садовому кольцу, на улицах устраиваются баррикады, а затем начинается общее наступление к центру. После взятия Кремля Ленин подлежит расстрелу, остальные члены большевистского правительства берутся под арест.

— А почему бы не расстрелять всех сразу? — вскинулся Кленов. — И хлопот меньше, и спокойней.

— Нам могут потребоваться заложники.

— Вот-вот, Перхуров тоже о заложниках думал, посреди Волги на барже держал. А надо бы всех расстрелять — и дело с концом. Тогда бы не драпали раньше времени, на заложников надеясь.

Щепкин заметил, как от ненависти искривилось лицо Черного, и терпеливо объяснил:

— Наша главная задача — захватить Москву хотя бы на несколько часов, завладеть радио и телеграфом и оповестить фронты о падении Совдепов. Заготовлены соответствующие воззвания и приказы. Восстание должен немедленно поддержать генерал Деникин и начать наступление, которое решит судьбу России.

Мысли Черного опять вернулись к городу на Волге, он спросил Щепкина, есть ли сзязь с полковником Ливановым.

— В последнее время никаких сведений от него не поступало.

— Советую срочно послать туда надежного человека. Не теряйте драгоценного времени. Не случайно господин Савинков выбрал именно этот город местом выступления «Союза защиты родины и свободы»: там — замок сразу на две двери: на Москву и на Петроград. Значение поволжских городов вообще огромно. В этом я еще раз убедился, находясь на «Фултоне». Волга — это бикфордов шнур. Если его удастся поджечь, взорвем большевистскую Россию, расколем ее пополам.

— Зачем объяснять мне эти азбучные истины? — недовольно заворочался в кресле Щепкин.

— Не обижайтесь, Николай Николаевич. Я лучше вас знаю обстановку там. Бело-зеленые отряды — огромная сила, которую надо только организовать и объединить. Эту нелегкую задачу взял на себя полковник Иванцов. Наступление бело-зеленых надо приурочить к восстанию здесь, в Москве. Это раздробит силы большевиков.

— Мы уже думали об этом. Ждем только капитана Лычова из разведывательного отдела штаба Верховного правителя. Он родом из этого города и хорошо знает полковника Иванцова — это облегчит дело. Я хотел, чтобы вы встретились с капитаном и рассказали обо всем, что может представлять для него интерес. Но он почему-то задерживается. Возможно...

Договорить Щепкин не успел — в прихожей раздался короткий, нерешительный звонок колокольчика. Служанку хозяин отпустил, домашние уже спали.

— У вас надежные документы? — спросил он Кленова вполголоса. — Чекисты в последнее время зверствуют, чуть ли не каждую ночь облавы.

— У меня с документами полный порядок. Другое дело, если чекисты за вами давно следят. — Черный залпом выпил недопитую рюмку.

— Я принял строжайшие меры конспирации — дома никаких улик не храню, — больше успокаивая себя, чем гостя, сказал Щепкин, подошел к двери.

— Николай Николаевич! Вы еще не спите? — донесся из-за двери прокуренный бас и кашель, похожий на треск пересохшей доски.

— Степан? Чего тебя принесло так поздно? — рассердился Щепкин, узнав голос дворника.

— К вам гостья пришла.

— Что еще за гостья?

— А я почем знаю? Одно твердит — мне господина Щепкина по очень срочному делу надобно. Вы уж ее примите, не в дворницкой же мне ее до утра держать.

Щепкин посмотрел на неподвижно застывшего за столом Кленова, повернул ключ в замке, неторопливо снял цепочку.

Дверь распахнулась — и в прихожую вместо дворника и гостьи вошли вооруженные револьверами люди. С первого взгляда на них, одетых кто в кожанку, кто в шинель, Щепкин со страхом понял — это чекисты.

Но смог все-таки взять себя в руки, укоризненно сказал вошедшему вслед за ними дворнику:

— Что же ты меня, Степан, обманываешь, какую-то гостью выдумал? Я тебе на водку столько денег передавал, что, если бы поумнее был, давно б собственную лавку имел. Грех тебе меня обманывать, побойся бога.

— А я разве обманывал? — хмыкнул дворник. — чека — та же гостья, ей вас тоже по важному делу надобно, иначе бы так поздно не заявилась. А что касательно собственной лавки, так я думаю, что скоро Советская власть всю частную собственность под корень изведет, и ваш дом в придачу. Так что вы бойтесь, а мое дело сторона.

— Мне товарищей чекистов бояться нечего. Я бы им дверь и без твоего обмана открыл, поскольку перед советской властью совесть у меня чиста. Слушаю вас, товарищи, — обратился Щепкин к чекисту в фуражке и солдатской шинели, угадав в нем старшего. — Чем моя скромная персона заинтересовала вашу серьезную организацию?

Когда ему предъявили ордер на обыск, он удивленно развел руками:

— Пожалуйста, товарищи чекисты, обыскивайте, но это явное недоразумение. Уверяю вас.

Чекист в рабочей тужурке и низко надвинутой на глаза фуражке быстро прошел в комнату, где сидел Черный, встал у него за спиной. Старший чекист потребовал у Кленова документы, внимательно просмотрел их:

— Клушин Владимир Григорьевич. Инструктор Самарского губернского отдела народного образования. С какой целью пожаловали в Москву?

Ни один мускул не дрогнул на лице Черного:

— Начинается учебный год, а у нас ни учебников, ни бумаги, ни карандашей. Вот и послали. Можете проверить, товарищи. Я весь день на Остоженке был, в Комиссариате народного просвещения.

— А как здесь очутились?

— С Николаем Николаевичем мы давние знакомые, сто лет не виделись. Выпили коньячку, вспомнили молодость.

— Понятно, — сказал чекист, возвращая документы. — Если с хозяином дома вас связывают только воспоминания, отпустим, как только закончим обыск. А пока прошу остаться.

Чекисты приступили к обыску квартиры, но тот, который стоял за спиной Кленова, в нем не участвовал. Черного все больше тянуло обернуться и разглядеть лицо чекиста, и вместе с тем он почему-то боялся встретиться с глазами этого человека, его молчание все больше нервировало Черного.

Обыск шел уже час, но никаких документов, обличающих Щепкина в контрреволюционной деятельности, чекисты не обнаружили. Хозяин дома посматривал на них оскорбленно, держался все увереннее.

Воспрянул духом и Черный — видимо, Щепкин не зря хвастался строжайшей конспирацией, и хорошо, что он не успел передать документы, предназначенные для штаба Деникина.

И тут Черный увидел, как лицо Щепкина вытянулось и побледнело, стало неживым, словно маска, пальцы рук судорожно вцепились в подлокотники кресла, — в квартиру вошел еще один чекист, он прижимал к себе небольшую жестяную коробку. Рукавом кожанки смахнул с нее пыль и поставил на стол.

— В дровах нашел, — объяснил он чекисту в солдатской шинели. — Ловко спрятали, черти, чуть ли не всю поленницу пришлось разобрать.

Старший чекист откинул крышку, достал из коробки узкие полоски бумаги, исписанные мелким, но разборчивым почерком, вслух зачитал:

— «Прошу срочно протелеграфировать это донесение начальнику разведывательного отделения. На случай восстания в Москве нам необходима ваша помощь. Сообщите, как и через кого наладить связь». Подпись — «Дядя Кока».

Чекист иронически взглянул на съежившегося в кресле Щепкина, зачитал отрывок из другого, ответного письма:

«Дорогой дядя Кока! Пришло ваше письмо, замечательно интересное и с чрезвычайно важными сведениями, которые уже использованы. Наше командование, ознакомившись с сообщенными вами данными, оценивает их очень благоприятно...»

Пока чекист читал эту переписку, Кленов делал вид, что происходящее здесь не имеет к нему никакого отношения.

Воспользовавшись паузой, пока чекист доставал из коробки следующую записку, возмущенно обратился к Щепкину:

— Николай Николаевич! Что все это значит? Вон, оказывается, чем вы занимаетесь. Если бы я только знал, ноги бы моей у вас не было!..

Не обращая внимания на Кленова, чекист в шинели достал из коробки небольшой сверток, крест-накрест перевязанный суровыми нитками. Небрежно разорвал их и развернул узкую полоску бумаги:

— «Начальнику разведотделения! С господином Шварцем посылаем вам свежие сведения о дислокации и вооружении Красной армии...»

Чекист в шинели посмотрел на Черного:

— Вероятно, гражданин Клушин, вы и есть тот самый господин Шварц, который должен был доставить эти сведения по адресу — в разведывательное отделение деникинского штаба?

Черный дернулся в кресле:

— Какой Шварц?! Я оказался здесь совершенно случайно и к делишкам господина Щепкина не имею никакого касательства!

— Если мне не изменяет память, «шварц» в переводе с немецкого — черный. Не так ли?

— Черный! Зеленый! Синий!.. А при чем здесь я? — возмущался Кленов.

Чекист в шинели сложил донесения в коробку, с силой захлопнул ее и сказал желчно:

— При том, что, несмотря на всю вашу ловкость, нам удалось выяснить ваше подлинное лицо еще на «Фултоне». За вами установили наблюдение, и таким образом была выявлена агентура колчаковской разведки в Поволжье.

Черный вскочил на ноги.

— Сядьте на место, господин Кленов, — услышал он за спиной очень знакомый голос.

Почувствовал, как на плечо ему легла тяжелая рука, через силу обернулся — и увидел перед собой Тихона Вагина.

— Вот мы и встретились, — насмешливо добавил тот.

Это был провал, полный провал. Как ни запирайся, теперь уже ничто не поможет. Свяжут руки, втолкнут в машину, потом тюрьма — и расстрел, от которого не уйти, даже если он даст самые чистосердечные признания. Или же в тюрьме свои прикончат — слишком многое знал Черный.

В дверях — двое чекистов, перед ним — чекист в солдатской шинели, за спиной — Вагин. Бежать некуда, и даже револьвера нет в кармане — понадеялся на документы саратовского учителя Клушина, действительно командированного в Наркомпрос.

Черный задохнулся от ненависти и бессилия, сказал Тихону:

— Жаль, я тебя там, на «Фултоне», не прикончил...

Стволом револьвера Тихон подтолкнул его к дверям. Щепкин не мог скрыть злорадной усмешки — видимо, не хотелось отправляться на Лубянку одному, на пару было сподручней.

Все сведения о новом широком заговоре контрреволюции и о намеченных арестах Дзержинский предварительно сообщил Ленину. Решение Ленина было лаконичным и точным — обратить на эту операцию особое внимание, действовать быстро, энергично и захватить заговорщиков как можно шире.

Всего в ночь на двадцать девятое августа и в ближайшие дни чекисты арестовали в Москве около семисот заговорщиков, в основном кадровых офицеров.

А после в здании ВЧК на Лубянке перед чекистами, участвовавшими в арестах, выступил Дзержинский. Был здесь и Тихон Вагин, после возвращения с «Фултона» временно направленный в распоряжение ВЧК.

Впервые Тихон увидел Дзержинского зимой, на станции Всполье, когда Лагутин сообщил Дзержинскому о заговоре военспецов из штаба военного округа. Тихон не мог не заметить, как за это время изменился Дзержинский, — лицо еще больше осунулось и заострилось, в глазах — затаенная боль.

О планах заговорщиков, о том, какой опасности подвергалась молодая Советская республика, председатель ВЧК говорил взволнованно и страстно, не заглядывая в бумаги, потому что все, о чем он говорил, было известно ему доподлинно. Факты, имена, даты называл так, словно вбивал гвозди:

— Посмотрите, кто пытался предать и продать рабочих! Тут и кадетские домовладельцы, и «благородные» педагоги со шпионским клеймом на лбу, офицеры и генералы, инженеры и бывшие князья, бароны и захудалые правые меньшевики — все смешалось в отвратительную кучу разбойников, шпионов, предателей, продажных слуг английского банка...

Несколько раз Дзержинский прикладывал к губам платок, едва сдерживая кашель. В эти секунды в кабинете зависала тишина. Но Дзержинский опять поднимал голову, лицо его горело:

— Всероссийская Чрезвычайная Комиссия разгромила врагов рабочих и крестьян еще раз. В то время как Советская республика на всех фронтах билась с врагами, предатели народа, наемники иностранного капитала готовились напасть на нас сзади, застать врасплох. Притаившись, как кровожадные пауки, они расставляли свои сети повсюду, начиная с Красной армии и кончая университетом и школой. Сейчас, когда орды Деникина пытаются прорваться к центру Советской России, шпионы Антанты готовили восстание в Москве. Как в свое время на Петроградском фронте они сдали Красную Горку и чуть было не сдали Кронштадт и Питер, так теперь они пытались открыть ворота на Москву. Они очень торопились, эти негодяи. Даже подготовили «органы власти» на случай своего успеха. Их, продавшаяся англичанам, организация должна была вынырнуть на поверхность, как только Деникин приблизится к Москве. Но изменники и шпионы просчитались. Их схватила за шиворот рука революционного пролетариата и сбросила в пропасть, откуда нет возврата!..

Тихон слушал Дзержинского, а перед глазами вставали разрушенные артиллерией улицы родного города, черные пожарища и голодные дети. Все это могло повториться в Москве, к этому стремилась новая контрреволюционная организация, объединившая всех врагов советской власти, начиная от махровых монархистов и кончая эсерами и меньшевиками.

Даже готовые ко всему чекисты были немало удивлены, когда наблюдение за Черным в Москве вывело их на квартиру Левицкого-Цедербаума — брата известного меньшевистского лидера Мартова.

Кого только не было в этой огромной своре контрреволюции, намеревавшейся залить Россию кровью!..

Возвращение

Издерганный на стыках, почти на сутки выбившийся из расписания, поезд пришел на вокзал рано утром. Трамваи по Большой Московской не ходили, и, закинув за спину опустевший «сидор», Тихон направился в губчека пешком.

Вспомнил, как несколько месяцев назад этой же улицей возвращался из госпиталя, как Лагутин поручил ему организацию рейса «Фултона» и каким до обидного легким показалось ему это задание.

Солнце еще только осветило макушку церкви Богоявления, а Лагутин был уже у себя в кабинете.

Увидев Тихона, улыбнулся, встал из-за стола:

— Поздравляю с успешным завершением операции. Молодец!

Тихон смутился: уж не смеется ли над ним председатель губчека?

— Чего уж меня поздравлять, Михаил Иванович? Не смог я арестовать Черного на «Фултоне», упустил.

— Вы сделали главное — сберегли детей!..

Лагутин усадил Тихона за стол, долго расспрашивал, как проходило плавание, чем детей кормили, что вспоминалось им вдали от разрушенного города.

Потом разговор опять зашел о Черном.

— Ты был рядом, приглядывался к нему. Что думаешь о нем? — спросил Лагутин с какой-то особой, настороженной интонацией.

Тихон рассказал все, что энал о Черном, как удалось его разоблачить, а под конец признался:

— Сначала я его вовсе не подозревал, свою роль он играл безупречно. Считайте, проницательности не хватило. Одно могу сказать: Черный — враг особый, не всякому пришло бы в голову взорвать пароход с детьми...

Лагутин внимательно слушал Тихона, хмурился, и непонятно было, то ли он согласен с ним в оценке Черного, то ли нет. Прихрамывая, прошелся по кабинету. Не бережет себя Лагутин, на износ работает, — с сочувствием посмотрел Тихон на его темное, измученное бессонницей лицо.

Председатель губчека вернулся за стол и заговорил медленно, как бы прислушиваясь к собственным словам:

— Сразу после твоего сообщения о бегстве Кленова мне было приказано собрать все сведения о нем. Его отец был известным здесь либералом, от партии кадетов избирался в Государственную думу, а в семнадцатом году поехал на фронт призывать к верности Временному правительству — и солдаты подняли его на штыки. А по матери он Шварц. Активная эсерка, за участие в террористическом акте была сослана в Сибирь. Полковник Ливанов говорил на допросе, что в мятеж, под огнем красной артиллерии, у Черного погибли дети. Все это ложь, детей у него не было, и к Перхурову он пришел не ради мести, а потому, что состоял в «Союзе защиты родины и свободы» с самого его основания. Когда мятеж был подавлен, ему каким-то образом удалось вырваться отсюда, приехал к матери в Томилино. И тут начинается еще одна страница его темной биографии. При обыске у стрелявшей в Ленина Каплан обнаружили железнодорожный билет из Москвы в Томилино. Оказывается, мать Черного была хорошо знакома с Каплан — они познакомились в Акатуе, в ссылке. А сразу после ареста Каплан она исчезла из Томилина вместе с Черным, который вскоре опять у нас в городе объявился. Вот и напрашивается вопрос — не к ним ли в Томилино хотела возвратиться Каплан, выполнив свое подлое задание? Каплан стреляла в Ленина тридцатого августа, а третьего сентября ей уже вынесли приговор и тут же привели его в исполнение. До сих пор не могу понять, зачем такая спешка нужна была? Нет, такую падаль жалеть нельзя, ее трижды расстрелять мало, но следствие надо было провести как положено, чтобы точно выяснить, кто направлял руку Каплан. Да, слов нет, поторопились. Но ничего. История — наука хитрая, рано или поздно все прояснится...

Немало пройдет времени, прежде чем подтвердятся слова Лагутина, далеко протянется черный след от покушения на заводе Михельсона...

Тихон спросил об Андрее Лобове — и только сейчас узнал о его гибели. Потрясла Тихона смерть бывшего командира, многое было связано с ним: и служба до мятежа в красногвардейском отряде, и работа в Заволжской коллегии по борьбе с контрреволюцией, и первые шаги в губчека. Тяжело переживал Тихон эту смерть.

А спустя несколько дней в губчека пришла анонимка, с текстом которой Лагутин ознакомил Тихона:

«Товарищи чекисты!

Хотя я рискую своей жизнью, я пишу вам это письмо, чтобы вы обратили внимание, что делается в детской колонии, где начальником Сачков — личность подозрительная, лучший друг предателя Менкера, которого в прошлом году расстреляли за участие в белогвардейском мятеже. А в подручных у него — докторша Флексер, мужа которой тоже расстреляли как врага советской власти и заговорщика, и зав­хоз Шлыков — бывший комендант гимназии Корсунской, где во время белогвардейского мятежа был штаб перхуровцев. Они живут здесь в свое удовольствие, а дети голодают, едят хлеб с отрубями и червяками, ходят раздетые, спят в грязном белье, у многих чесотка. Колонисты, которые раньше не имели никакого понятия о вшах, имеют теперь по сто штук. И все происходит по вине этой троицы — мнение не личное, а общее. Вместо того чтобы улучшить положение колонистов, все ругаются, разбирают, кто больше работает, воспитатели или хозяйственники, кто кого оскорбил и так далее. А колонистов в это время вши едят.

Товарищи из губчека! Разгоните эту банду саботажников или дармоедов — называйте их как угодно, от названия нам легче не будет, вши и чесотка останутся все те же. Колонист. Когда потребуется, имя свое скажу».

— Ясно, что писал кто-то из взрослых — откуда у колониста могут быть такие сведения о Сачкове, докторше и Шлыкове? — положил Лагутин письмо на стол. — Наверняка, он даже член Совета — вон как детально расписывает...

Посмотрев на анонимку, Тихон не поверил своим глазам. Привстав со стула, взял ее в руки:

— Михаил Иванович! Записки Кленова написаны этим же почерком!..

Председатель губчека полез в сейф за подшитыми к делу записками Черного начальнику колонии и убедился — почерк тот же самый: те же широкие петли и завитки, та же рыхлая желтая бумага, и даже карандаш вроде бы тот же самый.

— Что же получается? — рванул Лагутин ворот гимнастерки. — Значит, еще один сообщник у Черного? И он остался в колонии?

— Выходит, так, — упавшим голосом сказал Тихон...

Беда не приходит одна — старая, проверенная истина.

Буквально на следующий день в городе стало известно о прорыве Южного фронта конницей Мамонтова. Кровавый рейд совершал казачий корпус — озверевшие белогвардейцы вырезали целые селения, не было пощады ни старым, ни малым.

В местной газете опубликовали длинный список жертв Мамонтова только в одном уездном городишке Козлове. Напротив каждой фамилии стояло короткое и страшное пояснение: повешен, изрублен шашками, закопан живым в землю, насмерть забит нагайками.

Были в этом страшном списке и дети, которых казаки на глазах матерей бросали в огонь, подкидывали на штыки.

В этой же газете сообщалось о гибели в схватке с мамонтовцами товарища Павла — вожака городских рабочих:

«Будучи окружен казачьим отрядом и не имея никакой надежды на прорыв, товарищ Павел застрелил несколько казаков и, чтобы не сдаться живым в руки, последней пулей покончил с собой».

Не знал Тихон, что в этом же бою, пытаясь спасти своего комиссара, погибла Маша Сафонова — первая любовь Тихона, так и не суждено было им встретиться.

Сразу после известия о прорыве конницы Мамонтова в городском театре состоялось собрание большевиков. Дали слово председателю губчека Лагутину, и он сказал откровенно, без утайки:

— Конница Мамонтова стремительно приближается к Сысранскому уезду, где находится колония наших детей. Товарищи! Вы читали о зверствах, которые творят мамонтовцы. Так вот, наши дети в опасности!..

Тут же стихийно началась запись добровольцев — на сцене столпились ткачи, железнодорожники, литейщики. Некоторые партийные ячейки записывались в полном составе.

О прорыве фронта и угрозе детской колонии узнал весь город. Губвоенкомат оказался в осаде добровольцев — все требовали срочно отправить их на Мамонтовский фронт.

Хотел и Тихон отпроситься у Лагутина, но только вошел в кабинет, как председатель губчека, даже не выслушав, остановил его:

— Знаю, знаю, что хочешь сказать. А кто здесь будет работать? Барышни из гимназии? Или закрыть губчека на замок? У нас тут свои мамонтовцы только этого и ждут...

Ни с чем ушел Тихон, одно понял: если бы можно было, Лагутин и сам уехал бы с добровольцами первым же эшелоном.

Отбирали самых закаленных, самых проверенных. Всего на фронт отправилось шесть конных отрядов и сотня добровольцев для партизанской борьбы в тылу у белых.

Город с беспокойством ждал сообщений из колонии. Телеграммы, которые приходили от Сергея Охапкина, становились все тревожней:

«Из Сызрани не пришел поезд. Фронт все ближе. Продукты достаем с большим трудом. Кулаки ждут Мамонтова...»;

«Положение серьезное. Мамонтов в пятнадцати верстах от колонии. Получили приказ волисполкома готовиться к эвакуации. Ждем проводника...»;

«Во время подготовки к эвакуации сбежала воспитательница Зеленина. В случае ее появления в городе требуем арестовать как дезертира...».

Не нравилась Тихону Зеленина — слишком настойчиво пыталась выглядеть праведницей — но то, что сообщал Охапкин, никак не укладывалось у Тихона в голове — не думал, что Зеленина способна на такое.

Наконец в губчека пришла телеграмма, которая успокоила город:

«Конница Мамонтова отброшена нашими частями. Колония опять перешла на мирное положение. Настроение бодрое. Продуктами обеспечены. Подробности письмом».

Письмо Сергея Охапкина пришло с оказией — пароходом в город доставили с мамонтовского фронта раненых добровольцев:

«Представляю, товарищи, как волновались в городе за детей. Но теперь все встало на свои места. Мы гордимся, что в разгроме Мамонтова приняли участие наши земляки, которые с оружием в руках оттолкнули эту контрреволюционную гадину.

Крестьяне здесь живут зажиточно, но замкнуто. По нарядам из Сызрани их обязали доставлять колонии некоторые продукты, что вызвало у крестьян недовольство, хотя землю в пользование они получили от новой, советской власти. Наши мальчишки постоянно дрались с деревенскими, ночью по садам лазали. Но вскоре отношение крестьян к колонии изменилось, а началось с того, что воспитательницы стали обучать рукоделию деревенских девушек, а мальчишки и девчонки — помогать семьям демобилизованных на фронт красноармейцев.

Но тут прорвал фронт Мамонтов, и крестьяне опять насторожились, продукты стали давать неохотно, а водовоз отказался возить воду — будто бы бочка рассохлась и лошадь стала чего-то прихрамывать.

Связались с председателем волисполкома, а он — как обухом по голове: «Положение опасное, Мамонтов вот-вот будет у нас, а подкулачников здесь хоть пруд пруди».

Спрашиваем, что делать? Отвечает: «Удирать, пока не поздно. Мы вам дадим проводника, выведет в безопасное место».

Три дня колония была готова сняться в любой час, ждали только проводника. В это время исчезла воспитательница Зеленина. Сразу после бегства Кленова я заметил, что с ней неладное происходит — от работы отлынивает, людей сторонится. Мне рассказали, что она написала в губчека анонимку, видимо, вы ее уже получили. Содержания не знаю, но уверен, грязи вылила достаточно: настроение у нее было озлобленное. Интересно другое: Зеленина — левша, но анонимку писала правой рукой, которой тоже владеет. Вот я и подумал — не ее ли рукою написаны записки Сачкову? Не заставил ли ее Черный работать на себя?

С Сачковым у нас отношения хорошие, работать он умеет, а главное — ребят любит, хотя и старается виду не подавать — уж такой характер.

Докторша Флексер и фельдшера замучили всех гигиеной. Может, поэтому инфекционных болезней у нас не было, только простуда, когда мальчишки в речке перекупаются.

Историк Чернавин читает мужикам лекции о международном положении и про обстановку на фронтах. Сначала я боялся, что его заносить станет, но теперь убедился — большевистской линии он придерживается точно.

Завхоз Шлыков учит деревенских сапожному ремеслу, но и тут не без корысти — тащит в колонию все, что выпросит у мужиков: гвозди, доски, бревна, всякое старье. И все по делу использует — руки у него золотые.

Скамейкин ворчит, но работает добросовестно. У нас шутят, что он из топорища сварил бы кашу, если бы смог выпросить его у Шлыкова, который над каждым ржавым гвоздем дрожит.

Никитин ставит с ребятами спектакль «Кулак и работник». Никто из колонистов не хотел кулака играть. Пришлось жребий тянуть — выпал Пашке, так он чуть не расплакался. Узнал, что я вам письмо пишу, и передает горячий рабоче-крестьянский привет.

Из Сызрани получаем хлеб, сахар, пшено. Молоко и яйца за наличный расчет дают крестьяне. Да, как только Мамонтова отогнали, бочка у водовоза сразу замокла и лошадь перестала хромать...»

О многом передумал Тихон, пока председатель губчека вслух читал письмо Сергея. Вспомнилось, как изводил подозрениями Сачкова и проглядел Черного, как не доверял Шлыкову и ошибся с боцманом.

— Видимо, Сергей прав — записки под диктовку Черного писала Зеленина, — сказал Лагутин. — Анонимку тем же почерком со зла накатала, лишь бы досадить. Никакой она не враг, просто запуталась.

— А что говорит на допросах Черный?

— Вчера я звонил на Лубянку. Черный покончил с собой в тюремной камере.

— Как это могло случиться?

— А вот так, не углядели, — обрезал Лагутин...

Глубокой осенью девятнадцатого года двумя санитарными поездами детская колония вернулась в город. Вместе со всеми пришел на станцию Всполье и Тихон Вагин, видел, как крепко обнимали детей матери, словно бы все еще сомневаясь, что они живы и здоровы. И плакали от радости.

Но с радостью соседствовало горе. Возле понуро опустившего чубатую голову отца стояли Венька и Игнашка Терентьевы. Отец прижимал сыновей к себе и говорил через силу, с тоской:

— Не дождалась мамка, не дождалась. Вот бы ей радости было...

Игнашка плакал навзрыд, и вздрагивали под застиранной рубашкой его худенькие плечи. С трудом сдерживая слезы, Венька будто успокаивал отца:

— А я, папка, целую корзину пшена привез. Мы его у мужиков в деревне заработали. Коней пасли, огороды копали. Мужики нас и корзины плести научили.

— Не дождалась мамка, не дождалась, — горестно повторял отец.

Не сразу признал Тихон беспризорника Пашку — вытянулся мальчишка, окреп, оживленно вспоминал, как весело жилось им в бывшей помещичьей усадьбе, жалел, что не пришлось возвращаться назад «Фултоном».

Не стал Тихон расстраивать мальчишку. Совсем недавно узнал он о печальной судьбе парохода. В начале августа Красная армия пыталась взять Царицын, но наступление сорвалось — немало предателей и шпионов засело в штабе Южного фронта, они и сообщили Деникину точный срок выступления. Заканчивая свой последний рейс, «Фултон» должен был доставить из Сызрани к Царицыну артиллерийские снаряды, которыми забили его трюмы. Но не дошел «Фултон» до места — взорвался и затонул посреди Волги.

Тихон был уверен, что и здесь не обошлось без предательства. А значит, еще много работы предстоит чекистам — в борьбе с первым в мире государством рабочих и крестьян враги ни перед чем не остановятся.

О возвращении детей-колонистов было напечатано в губернской газете. Почти одновременно здесь же появилось официальное сообщение Всероссийской чрезвычайной комиссии о разгроме контрреволюционной организации, которая ставила своей целью свержение советской власти, существовала на средства английских, американских и французских империалистов и деятельностью которой руководили западные разведчики.

Большую роль в разгроме заговорщиков, коротко говорилось в конце сообщения, сыграла помощь трудящихся Москвы, Петрограда — а дальше назывался губернский город на Волге, откуда шестого июля отошел пароход «Фултон».

Мало кто знал, что сообщения о встрече на станции Всполье детей-колонистов и о раскрытии в Москве контрреволюционного заговора, вроде бы такие разные по содержанию, связаны между собой невидимыми нитями и почему рядом с Москвой и Петроградом в сообщении ВЧК назван губернский город на Волге.

Возвращением детей-колонистов завершилась необычная чекистская операция. Она была только маленьким эпизодом Гражданской войны, которая шла тогда в губернии, в Поволжье и по всей России.

А впереди были новые заговоры, мятежи и предательства. Однако всякий раз, когда враги советской власти поднимали голову, их сбрасывали в пропасть, откуда нет возврата.