из трех кают…
Бредет мороз
по Трубной,
небо Москвы
в рядне.
Кончается!
Не трудно
сделать жизнь
значительно трудней…
Колонный зал,
как был,
и мертв,
и глуховат,
как прежде.
Москва –
огромный натюрморт,
в морщинах
древних трещин.
Музей –
где жить –
не продохнуть,
где все углы
в таблицах,
а рупор тянется
к окну
и шорохом
теплится!
Тверже шаг держи колонна,
в даль смотри,
слушай песню батальона,
ать, два, три,
шаг второго батальо…
второго батальона
помни точно, брат, второго
ать, два, три
Другая черная змея
шипит какой-то вальс.
Быть может, где нибудь моя
пластинка завалялась?
Хотя б обломок голоса!
На крайней этажерке
ищу, дрожу (от холода?)
нашел – «Kirsanofs Werke»
За горло ручки заводной!
(Одесса… Море… Детство…)
Тупа иголка! За одной
другую!
Наконец то
звук заворочался в тюрьме,
и нет на мне лица –
«Мери-наездница,
у крыльца
с лошади треснется
цаца!»
Врешь, пластинка! Читал не так,
это чужая глотка.
Моя манера не понятa –
нужно легко и лётко.
Нужен звон, а не мертвый лоск,
который не уцелеет, –
чтобы после стихов жилось
выше и веселее.
Я докажу, то что сказал,
не дамся гнилью в растрату –
сегодня полон Колонный зал,
я выхожу на эстраду.
В Колонном зале
тишь,
и даже мухи
стихли.
Ни лиц, ни стульев,
лишь
на полках спят
пластинки.
Июнь. 1928
Врос
в пятисотого века быт.
В ихнем кружусь бомонде.
Сплю под стеклом, ни дрязг, ни обид,
и даже одет по моде.
Легко
белье азбестовое,
пенснэ
из бемских звезд,
как встарь
стихи выплескивая,
былые рифмы
свез.
Ночь,
как и прежде, чернеет, толпя
немеркнущие созвездия,
воздушный газетчик в оконный колпак
сбрасывает «Известия».
Чайную дозу шприцем вкрутив,
сглотнув
витаминов таблетки,
я погружаю хрусталик
в курсив
статьи
«О ПЯТИСОТЛЕТКЕ»
Цифры, что кадры Пате текут,
и тут же – нежно и плавно –
поэт воспевает Патетику
пятисотлетнего плана!
«План пелиан паан лааано
пла иово на!
Лейся нежней, чем нарзанная ванна,
вкусней витамина А.
Будет в первом квартале плана
Цвет небес улучшен,
40 процентов озона землянам
кинется а-лучем.
За радио углем кинемся вместе
на дальний Меркурбасс,
по новой дороге на Семизвездье
пойдут поезда, горбясь…»
Душу мою
услаждает поэзия,
но с неба
нежданный выблеск,
и снова газетчик
швыряет лезвия:
«Экстренный,
экстренный выпуск».
Хватаю газету!
Скорее взглянуть
на черных букв зиянье:
ЮГОВОСТОЧНЫЙ ПЛАНЕТНЫЙ ПУТЬ
ЗАНЯЛИ МАРСИЯНЕ.
«В ответ захватчикам мы зовем
немедленно подписаться
на тысячу триста III-ий заем
индустриализации».
И небо века уже сопит
воздушной канонеркою,
и в арсенальных снарядах спит
внутриатомная энергия.
И верхом идут, и низом гудут,
шаги опуская веские,
как в двадцать девятом моем году, –
солдаты древние советские.
На шпалы дней столетья рельс
клади, под звездным реяньем!
Ты слышишь дальний крик, Уэлс,
даешь
машину
времени!
Знамен ракетный фейерверк
земля опять колеблет –
на пять минут
в двадцатый век
пусти меня,
о, Герберт!
Какие, правда,
ужасы –
земля – глуха,
нема,
как солнечные
часы,
ворочаются дома.
Куда иду?
Кому нужны
шаги таких
веков,
когда ни друга,
ни жены,
ни пуховиков.
Дошел до пристани,
Дымок
какой то мчится
к пристани,
я разобрать дымка
не мог,
хотя вперялся
пристальней.
Почти вплотную
луч дымка.
Не верю.
Девс екс махина –
из дыма вылезла
рука,
лицо, манишка,
ах! Она –
Машина.
Да!
Какой визит!
Седок окликнул
окриком:
– Алло, май дэр
ват яр из ит.
И снял пылинку
с смокинга.
Пошли вдвоем.
Идем, поем,
почти друзья с британцем.
Ну, как
твой серый Альбион?
– О вэлл!
И ну брататься.
А я хитер:
– За табачком
схожу,
– пою мущине,
а сам за угол
и бочком,
бочком, бочком
к машине.
Схватил машину,
сел, нажал,
нажал, нажал
педаль…
Тебя, о век,
не жаль, не жаль,
лечу.
В какую даль?
Эх, мимо Марсов,
мимо Вег,
мимо
звезд засады. –
Вот мелькнул
ХХХ век.
Вот сверкнул
ХХ-й.
Туже стягивай
ремни,
подожди!
повремени!
Не года –
зыбь, зыбь!
Но куда?
– Сыпь! Сыпь!
Я с лучами заспорю,
рычагами
зазвеню,
Ну-к машину
застопорю,
и зайду
к Карамзину.
Он чаек
пьет в сервизе,
глаз
не обращает,
пишет сказ
о Бедной Лизе
и слезу
пущает.
Не хотите,
и не надо!
Стягивай
ремни,
Перед Семкою
Эллада,
стоп машина
времени!
Льет на землю
мед луна.
Три афинца
спрыгнуло,
я кричу:
– Немедленно
дать сюда
Перикла.
А они:
– Периклов нет.
Новых
не явилось.
Если ж нужен
Архимед,
он из ванны
вылезет.
Мчи машина
времени,
еду
на машине
поболтать с евреями
в древней
Палестине.
Коло храма
римский пост,
яма рядом
вырыта.
В яме той
Исус Христос
дует в кости
с Иродом.
Стягивай
ремни,
мчи машина
времени,
время дует,
дует в бок.
Вижу – бог.
Дядя бог,
это что за дама?
Отвечает хмуро
бог:
– Та?
Жена Адама.
Дальше!
Дома
буду завтра,
в свой пинжак
оденусь,
а пока
с динозавром
гомо
примигениус;
питекантропы
ползут,
звери
об одном глазу,
торможу
у дуба я,
ан!
кинжалозубое.
Лезет ящер
носат,
поворачивай
назад,
век-век,
год-год,
средний ход!
Полный ход!
Мимо
пещерного дыма!
Во-на!
упала колонна,
с вида
уйди пирамида.
Упал
купол,
сбили
готики шпили,
ближе
московские крыши.
Громом
на голову Бронной.
Дома!
и сразу в софу –
ффу!
1929