— Старпому подняться на мостик! Всей палубной команде срочно одеться по-штормовому и собраться в салоне! Повторяю…
Пока третий штурман повторял, Черноморцева в кают-компании уже не было: Вера Петровна быстренько прибралась и направилась к себе отдохнуть немного и проведать Татьяну.
10
Грязно-зеленая грива вскинулась над бортом и, помедлив, словно принимала решение, примеривалась, стала свертываться внутрь, чтоб в то же мгновенье ринуться вниз, на плечи пригнувшихся в ожидании удара людей…
Когда «Зарайск» принялся ложиться на прежний курс, стал ворочать влево, килевая качка сменилась бортовой, и первый же резкий крен судна привел к подвижке груза, приготовленного на палубе.
Затем лопнули крепления нескольких контейнеров и ящики задвигались по палубе, с каждым раскачиванием судна угрожая серьезными разрушениями.
За палубный груз, его состояние и сохранность отвечает старший штурман. Впрочем, он вообще за все отвечает, но любые предметы, перевозимые на палубе, подвержены особой старпомовской заботе.
И Черноморцев вместе с боцманом и матросами принялся гоняться за разгулявшимися контейнерами. Теперь «Зарайск» валяло с борта на борт. Волны захлестывали через планшир низко сидящего судна. Время, конечно, летнее, только Тихий океан между Камчаткой и Алеутскими островами согревался плохо.
Холодные оплеухи волн сшибали матросов с ног. Контейнеры продвигались по непредсказуемым траекториям, и каждый из них мог навеки утихомирить любого из суетящихся с тросами в руках людей, в лучшем случае превратить в калеку.
— Боцман! — крикнул Игнатьичу старпом. — Проберись на мостик… Пусть мастер ложится поперек волны…
Они поймали и закрепили один контейнер, когда вернулся Свитенко и объяснил чифу: судно не слушается руля. «Зарайск» не может вывернуть против волны, сделать это уже пытались.
— Берегитесь! — закричал Толя Мальцев, Малыш. Старпом почувствовал: палуба уходит из-под ног, ощутил как обхватил его поперек туловища Игнатьич, потом ударило сверху, вокруг позеленело, вспыхнул оранжевый свет…
11
— Новичков море не любит, Таня, — сказала Вера Петровна, — относится к ним недоверчиво, испытывает как бы. Вот тут и главное заводится: как себя перед морем не потерять. Оно ведь чувствует, из какого теста человек слеплен. На первый, конечно, раз, вот как ты, скажем, можно ему и поддаться. А потом доказывай, что в состоянье померяться силами с ним, противостоять любым штучкам, какие океан любит подбрасывать. Тогда он тебя зауважает, будет считаться с тобой.
Татьяна улыбнулась. Она полулежала на подушках, глаза на исхудалом лице поблескивали, светились. К ней вернулся аппетит. И девушка с удовольствием поела разогретую курятину из банки, напилась чаю, с радостным удивлением убедилась, что теперь ей стало лучше, и пища пришлась к месту, не просится обратно.
— Вы говорите о море, будто о живом существе, — проговорила девушка.
— А так оно и есть. Как же оно не живое? — отозвалась Вера Петровна. — И даже мыслящее… Только по другим законам живет и размышляет иначе, нежели люди. Ведь человек как устроен? Все меряет на свой аршин. Что не по нему — либо делает вид, будто такого не существует вовсе, либо объясняет в силу человеческого разуменья. А что может быть определено бытием иное — представить себе не в состоянье.
— Антропоцентризм, — сказала Таня. — Человек — пуп Вселенной. Так это называется.
Вера Петровна вздохнула.
— Мои беды всегда были связаны с морем. Самых близких оно у меня отобрало. И должна была я возненавидеть море. Но зачем? Ненавидеть можно того, кто совершает осознанное зло. А на такое способны лишь люди. Вот Кузьма… Первенец мой.
Она замолчала.
Через минуту-другую Таня окликнула буфетчицу.
— Я вот думаю, Вера Петровна. Может быть, и не погиб ваш сын. Мало ли что бывало во время войны. Вы же не видели его мертвым! Затерялся парнишка — и все. И найдется еще… Михайловна ведь сестренку нашла. Вон по радио сообщают. И кинофильм я смотрела, как сын отыскался аж в Польше. С Кузьмой документы хоть были какие?
— Документы у меня находились, Таня. Какие там документы на такую кроху. Метрика одна… Так она у меня до сих пор хранится. У него другое было. Родинки.
— Родинки?
— Ну да. На правом плече четыре родинки ромбом. Вот какая у Кузьмы образовалась примета. Мне Василий говорил, что у его отца был такой же ромбик. И внуку передалось.
— Родинки, — задумчиво проговорила Таня. — Это уже что-то. Но… Трудно по ним искать. Не объявлять же по радио: посмотрите на собственное правое плечо. Или же летом по пляжу ходить…
Вера Петровна рассмеялась.
— Не поверишь, Татьяна, а я до сих пор, когда бываю на пляже, всегда мужчинам на плечи смотрю. Понимаю — бред, бессмыслица, а все равно во что-то верю.
— И правильно верите! — горячо произнесла девушка. — Без надежды человеку нельзя. До последнего надо верить.
«И я верю, — подумала Петровна. — Уже и сама не знаю во что. Только верю… Моя вера не имеет имени. Она бесформенна, неосязаема даже, будто далекий-далекий свет в конце туннеля. А угаснет ежели — тогда и мне не останется места в мире».
Она хотела сказать Татьяне, что есть еще одно обстоятельство, позволяющее надеяться, но голос в динамике объявил:
— Буфетчице срочно прибыть в лазарет! Повторяю! Буфетчице…
— Что случилось, Вера Петровна? — испуганно спросила Таня.
— Не знаю, — ответила та, быстро поднимаясь с койки и натягивая полинялые джинсы: Петровне вдруг показалось, что она непременно понадобилась для работы на палубе, а там такой ветрина не до юбки будет.
— Я тоже встану, Вера Петровна! — крикнула ей вслед Татьяна. — На обед сама выйду…
— Хорошо, — отозвалась буфетчица из коридора.
12
К мужчинам, связавшим свою судьбу с морем, она относилась неоднозначно. Довольно быстро разобралась Вера Петровна в механизме этого чувства, которое заставляет их до конца втягиваться в это поистине Мужское Дело. Она поняла, что моряки чем-то похожи на малых детей. Да, они сильны и мужественны, умеют, не отворачиваясь, смотреть в лицо опасности, не сдаются на волю и милость существам иного мира: тайфунам, цунами, охватившему судно пожару, непостигаемому в особом величии и таинственному океану. И умереть эти люди могут достойно.
Но какие несмышленыши в море житейском!
Судовая бытовина приучает моряков не думать о каждодневном куске хлеба, о черном дне, о пятерке, каковую надо стрельнуть у соседей до получки, иначе дети останутся без молока… Нет, моряк выписывает жене аттестат на получку и уходит на недели и месяцы в океан. А там сложно — в ином измерении, необычном, и так просто в отношениях между людьми. Ни зависти к тому, кто ступенькой выше, ни обид на несправедливость начальства, отсутствие неприязни к соседям — они в таком же, как и ты, раскладе и едят ту же самую пищу. А что у капитана каюта в три комнаты с баром, а ты делишь одну с товарищем на двоих, так на то он и капитан, первый после Бога. Такая у него доля, судьба капитана у всех на виду, и никто ей не позавидует. И каждый третий штурман знает: пройдет время — он станет вторым. Старпом готовится в капитаны, второму механику доподлинно известно, что рано или поздно, а дедом он непременно будет.
Существует Морской Устав, там и определено, кому и как поступать, кому, когда и что делать. Справляешься с тем, что положено тебе по штату, и будь здоров, никто тебя худым словом не заденет. Оставайся человеком — никогда не назовут тебя волосаном.
А вот берега моряки боятся. Они всегда стремятся к нему, рады урвать лишнюю неделю верного служения Океану и провести ее на Земле. Только это радость гостей, которым повезло на хозяев. Их поддерживает мысль, что как ни прекрасно в этом доме, как ни любезен оказанный им прием, у них всегда остается возможность отдать концы.
И Вера Петровна порою жалела морских мужчин, она столько лет кормила их, слушала застольные разговоры, знала о каждом не только все, но и такое, о чем они сами не подозревали.
Она жалела и тех, кому неверны были жены, хотя и не осуждала изменщиц. Не каждому под силу столь долгое воздержанье… Да и противно сие природе. А что делать? В море ведь надо уходить кому-то.
Петровна знала, что именно моряки самые нравственные люди общества. И пороков у них почти не бывает, и женщин они знают куда как меньше, и сердца их чисты, души бесхитростны, а уж по части выпивки, так ежели на всю жизнь ее раскидать, достанется морякам малая толика алкоголя. Где его употреблять, алкоголь-то? В море ни Боже мой, за границей тоже…
В семье не без урода. Всяких волосанов повидала Петровна, не без этого. А в целом считала моряков сыновьями, гордилась тем, что плавает с ними, хотя и признавала: не женское это дело, да и известно ей было, как относятся береговые сестры к их существованию на флоте.
13
— Пришла, — сказал Фоминых, встречая Петровну в дверях кабинета. — Помогать будешь. Со старпомом несчастье…
Буфетчица охнула и привалилась к косяку плечом.
— Чего ты! — прикрикнул доктор. — Тоже мне, фронтовичка… Царапнуло Палыча и чуток сотряснуло. Плечо ему зашью, а ты поможешь. Пошли!
Старпом лежал в соседней комнате, служившей изолятором, на койке. Он увидел доктора с Петровной и встал.
— Голова кружится? — спросил Вадим Николаевич.
— Немного.
— Это хорошо. Не тошнит?
— Пока нет.
— Значит и не будет. По голове тебя, Палыч, стукнуло легче, нежели я предполагал. Принеси по сему случаю жертву Нептуну. Коньяком. Старик обожает армянский… Можешь через меня — я передам. А теперь твоим плечом займемся.
Когда Вера Петровна заметила на правом плече старпома четыре родинки, женщина не обратила на них внимания. Нет, это не совсем так. Внимание она обратила, ведь видела их ясно. Но родинки ни с чем в ее сознании не увязались. И только позднее, когда доктор закончил операцию, и Петровна принялась забинтовывать старпома, вяло шевельнулась мысль: «Смотри-ка, будто у моего Кузьмы ромбик. Бывает же… Таньке надо рассказать».