Последняя из амазонок
Фригией странствовать мне доводилось, лозою обильной,
Где подвизаются сонмы фригийских мужей быстроконных.
С ними я был и в тот день, когда выпало мне лицезреть амазонок.
Жён, что в искусстве войны не уступят мужам и героям.
Так было положено начало амазонскому вторжению,
о коем не стоит говорить с пренебрежением как о
«женском» деянии. Ведь будь это так, они не разбили
бы лагерь в самом городе, близ холма Пникс, куда они
явились после того, как, продвигаясь к Афинам,
беспрепятственно разорили окрестные земли. А то, что
амазонки действительно побывали в городе, несомненно
и может быть подтверждено как сохранившимися с той
поры названиями, так и надгробными памятниками
павшим в том достопамятном сражении... Нам также
рассказывали о многих амазонках, которые погибли и были
погребены в стенах города, на том месте, что и по
сей день именуется Амазонеум.
Книга перваяВОСПОМИНАНИЯ ТИОНЫ
Глава 1УКРОЩЁННАЯ АМАЗОНКА
В детстве я росла под присмотром няни, которая была укрощённой амазонкой. Конечно, такое выражение едва ли правомочно, ибо укротить представительницу этого народа так же невозможно, как приручить орлицу или волчицу, однако Селене (она носила имя богини Луны) ещё в детские годы пришлось покинуть родной «скил» — этим словом её соплеменники обозначали и семью, и отряд. Волею судеб она оказалась в Синопе, на берегу Чёрного моря, где познакомилась с обычаями и образом жизни оседлых народов. Впрочем, это не смогло заглушить голоса крови: в возрасте двенадцати лет, украв коня и оружие, девочка бежала домой, в Дикие Земли.
Когда Селена подросла и стала полноправной воительницей, она сражалась при Терновом холме против троянцев и дарданцев, при Халкедоне — против рифейских скифов и при Галисе — против пятидесяти сыновей Адмета. Зная язык эллинов, она одинаково хорошо проявила себя и в качестве посланницы, и в качестве предводительницы гиппотоксотов, прославленного отряда конных стрелков. Во время Великой Афинской битвы, когда Тесей и его союзники из двенадцати городов после нескольких месяцев ожесточённых боев отразили натиск женщин-воительниц, Селена командовала крылом амазонской армии.
Свои щит и узду она отдала в ущелье между Парнетом и Кифероном[1], там, где до сих пор сохранились могилы множества амазонок. Её возлюбленная Элевтера (что значит «Свобода») получила множество тяжких ран, и Селена пожертвовала собственной свободой ради освобождения подруги.
На службе у моего отца Селену никогда не заковывали в цепи и не сажали под замок, полагая, что слово амазонки надёжнее любых запоров. Так вот и вышло, что она достойно руководила воспитанием моим и моей сестры Европы, пока сестре не минуло четырнадцать, а мне одиннадцать лет.
Ты, старшая из моих дочерей, конечно, помнишь о кровавых событиях, которыми ознаменовалось то время. Каждый год я пересказываю тебе историю, произошедшую накануне праздника Боэдромии, в пору, когда светит двурогий полумесяц, прозванный мужчинами «амазонской луной». Ни одному мужчине — будь то отец, брат, муж или сын — не дано услышать сию повесть, ни целиком, ни даже в малой части, ибо все мы, даже ты, самая младшая, принесли священную клятву молчания, скреплённую кровью, пожертвованной нами при свершении Железного обряда во имя Ареса. Повторяйте за мной: та из нас, кто нарушит эту священную клятву, да падёт от руки ближней своей, чему порукою наше нерушимое слово.
А теперь, дети мои, встаньте. Ты, младшая, возьми сестёр за руки, и пойдёмте со мной на двор. Идём, мамины дочки, плоть от плоти и кровь от крови моей, там нас никто не потревожит. Сложите плащи вдвое, чтобы они были потолще, уложите их на землю и сядьте в круг, благо ночь нынче тёплая, прислонитесь спиной к стволам деревьев. А теперь образуем «лунный серп», именуемый также «двойной секирой». Я, находясь в его вершине, вновь возглашу вам песнь нашего сокровенного знания, вы же, дочери, внимайте каждому слову. Всякий стих, услышанный вами из моих уст, да будет запечатлён в памяти вашей отныне и навеки. Ты, старшая, которая по мере взросления слышит сию повесть каждую осень, внемли моему приказу: следи за моей речью, и коли мною невольно будет искажено звучание хотя бы одной строфы, укажи на это и поправь меня, ибо творимому нами священному обряду должна сопутствовать не легенда, а одна лишь непреложная истина. И когда со временем ты станешь пересказывать эту повесть собственным дочерям, помни и соблюдай мой завет: не изменяй в рассказе ни единого слова.
Селена сторонилась мужчин, ибо они распространяли вокруг себя ореол самомнения, называвшийся ею «анаэдор», что можно перевести как «бездыханность» или «бездушие». Эллинов она именовала не иначе как орясинами, имея в виду, что они скрипучие, негибкие и вообще производят такое впечатление, будто вытесаны из дерева. Эту характеристику она распространяла не только на мужчин, но и на женщин, как живущих в нашем поместье, так и по всей Аттике. Их поведение казалось Селене лишённым какого-либо смысла. Наблюдая за тем, как они торгуются на рынке или бранят слуг, она частенько опускала глаза. Потом мне стало известно, что амазонки поступают так, если, заметив нелепый или постыдный поступок, не желают излишне смущать допустившего оплошность.
В мужчинах Селену отвращала «глухота», то есть бесчувственность, способность походя раздавить насекомое, не услышав его писка, или, взрыхляя землю плугом, не чувствовать, как откликается почва на наносимые ей раны. Разумеется, Селена и её соплеменницы, как и все представители диких народов, были способны на ужасающую жестокость. Да смилуются боги над мужчиной или женщиной, оказавшимися на пути этих дочерей битвы, когда они с боевой раскраской на лице вступали на тропу войны, которую почитали стезей чести.
Амазонки верят в ненависть. Ненависть священна для Аты, Гекаты, Черной Персефоны и Ареса, которого, наряду с нимфой Гармонией, они считают своими прародителями. Высоко чтимая ими Артемида Эфесская[2], согласно их преданиям, является величайшей ненавистницей всего живого. Подлинное имя её переводится с языка амазонок как «безжалостная».
Более того, они утверждают, будто имя «Гармония» означает вовсе не «согласие», как принято считать у цивилизованных народов, но «злоба» или «вражда». Амазонки уверены в том, что матери ненавидят дочерей, а дочери — матерей, море ненавидит небо, а ночь — день.
Мир держится именно на ненависти, каковая, по их убеждению, есть драгоценнейший дар богов. Даже любовь — лишь оборотная сторона ненависти, предшествующей любви и живущей в сердцах влюблённых.
Недаром ритуал скрепления уз, совершаемый амазонками по достижении восьми и двенадцати лет, когда девочки обретают пресловутые триконы, или тройственные узы, непременно включает в себя дикую и непристойную драку, именуемую ими «вольным побоищем». Название справедливо, ибо дерущиеся и впрямь вольны делать всё, что угодно: пинаться, кусаться и даже вырывать глаза. Старшие амазонки, окружив проходящих посвящение, наблюдают за ходом схватки и нещадно охаживают кнутом тех, кого находят недостаточно рьяными бойцами. По глубокому убеждению амазонок, эта ритуальная драка запечатлевается в памяти навеки, и узы, образующиеся в ходе исполнения этого обряда, столь прочны, что ни одна из связанных ими воительниц не разорвёт их до конца своих дней.
Воспитывая меня и Европу, Селена постоянно раздавала нам плюхи и подзатыльники, и то, поверьте мне, были не шутливые, любовные шлепки, но полновесные затрещины — иные запросто сбивали с ног. Так же часто она ласкала нас, причём отец и мать нередко бранили её за неумеренное выражение любви в неподобающие моменты — например, в присутствии жрецов или старейшин. До шести лет мы частенько спали с нею в одной постели.
Щит и уздечка, отданные Селеной при сдаче в плен, вызывали у нас с сестрой величайший восторг. Отец никогда не вывешивал их на виду, как трофеи, ибо относился к Селене с уважением и не желал бесчестить её подобным напоминанием. По правде говоря, он был вовсе не прочь вернуть ей эти символы свободы, однако Селена ни в какую не соглашалась их принять. В результате реликвии хранились на чердаке, над родительской спальней.
Очень скоро мы с Европой научились открывать замок и завели обычай, забравшись на чердак, проводить там дни напролёт. Запах и вид этих предметов повергали нас в восторг и трепет. Нельзя было не изумиться великолепию упряжи, изготовленной из бычьей кожи, с отделкой из янтаря и слоновой кости. На правом ремне красовалось изображение грифона, нападающего на лося, на левом — лунного серпа. Трензель был из чистого золота.
Щит Селены, сработанный из медвежьей кожи, содранной с плеч, где она прочнее всего, проклеенный сухожилиями лося и обтянутый шкурой чёрного леопарда, ощущался в руке словно натянутый на раму звонкий бубен. Он был очень лёгок и в то же время чрезвычайно прочен.
От Селены исходил особенный запах. Матушка обычно не пускала её в хозяйские комнаты, объясняя это тем, что запах её пристаёт к одежде, волосам и даже к самим стенам. «Неужели вы не ощущаете его, дети? О боги, ну и вонища!» Частенько мать под взрывы нашего хохота выгоняла воспитательницу из дома метлой.
Впрочем, сама Селена терпеть не могла дома и входила под крышу лишь по принуждению, испытывая те же чувства, какие цивилизованный человек испытывает, оказавшись в гробнице. Помню, отец, желая сделать ей выговор за какую-то оплошность, призвал Селену в свою комнату и произнёс сердитую тираду. Амазонка никак не отреагировала: похоже, она просто его не слышала. Поначалу отец вышел из себя, но потом сообразил, что дочь вольных степей в четырёх стенах чувствует себя как в гробу и если он хочет добиться от неё отклика, то лучше ему говорить с ней под открытым небом.