– Итак, – проговорил он, подняв указательный палец, – ты собралась в далекий город на встречу с кем-то незнакомым, который, как ты утверждаешь, должен рассказать тебе нечто прежде неизвестное о нашей матери, и ты таким способом разберешься, кто ты есть… Мой психиатр часто мне говорит, что будет очень рада с тобой познакомиться.
Никак не привыкну к неповторимому юмору моего брата. Немного помолчав, он поднялся, сохраняя серьезный вид.
– Мама работала в Балтиморе, – сказал он и унес на кухню наши тарелки.
Я бросилась за ним. Он уже начал мыть посуду.
– Откуда ты знаешь?
– От нее. Она говорила мне, что провела там лучшие годы своей жизни.
– Очень мило по отношению к нам.
– Я тоже так сказал. Она оговорилась, что это было до нашего рождения.
– Умоляю, Мишель, расскажи мне все, чем с тобой поделилась мама!
– Она там в кого-то влюбилась, – послушно ответил он, протягивая мне кухонное полотенце. – Этого она мне не говорила, но в те редкие моменты, когда вспоминала этот город, выглядела несчастной. Поскольку она провела там лучшие годы своей жизни до нашего рождения, это было нелогично. Я сделал вывод, что она испытывала ностальгию. Во всех книгах, которые я читал, корень этого противоречия всегда кроется в любовной истории. Получается логично.
– Имени она не называла?
– Она никогда со мной об этом не говорила, если бы ты внимательно меня слушала, то тебе не пришлось бы задавать этого вопроса.
Мишель убрал посуду в буфет и снял фартук.
– Мне пора спать, иначе завтра я буду усталым, это помешает работе. Ничего не говори папе. Я поделился с тобой своим секретом, потому что ты тоже доверила мне свой. Это справедливо. Остальное – догадки, даже если у меня нет ни малейших сомнений, но в любом случае это причинит ему боль. Мужчине всегда больно узнать, что жена до него любила кого-то другого, тем более когда она держит это в тайне. В книгах чаще всего дело обстоит именно так, и я не думаю, чтобы у большинства писателей хватало воображения для таких преувеличений.
Он уже нервно подергивал головой, и я отказалась от дальнейших расспросов. Он зевнул, давая мне понять, что пора и честь знать. Я не стала упираться. Мишель пошел за моим пальто, не сразу с ним вернулся, а когда появился, показался мне умиротворенным. Помогая мне одеться, он спрашивал взглядом разрешения меня обнять. Я сама его обняла и нежно прижала к себе.
Я пообещала звонить ему из Балтимора и рассказывать о городе, а главное, о том, что сумею разузнать о маме. Это была бесстыдная ложь: у меня не было ни малейшего представления, как подступиться к этой задаче. Я возлагала все надежды на свидание со своим анонимным корреспондентом. Излишне объяснять, что надежды эти были очень зыбкими.
Утром следующего дня я позвонила папе и попросила оказать мне услугу: предупредить о моем отъезде Мэгги.
– Ни стыда ни совести! – прозвучало в ответ.
Если честно, моя трусость порой оказывается подспорьем. Я представила себе грустную улыбку папы. Ему тоже хотелось знать, куда я отправляюсь и надолго ли. У меня была привычка отвечать на эти вопросы перед каждым своим путешествием. Я сказала «целую» и попросила прощения за то, что не могу расцеловать его лично: мол, скоро вылет, а мне еще надо успеть заскочить в редакцию за билетом. Опять вранье. Авиабилеты давно уже стали электронными, как и почта. Но у меня не хватило бы духу выдержать его взгляд, снова изобретать отговорки, когда он поинтересуется причиной столь поспешного отъезда.
По пути в Хитроу я все-таки позвонила Мэгги и первым делом пригрозила, что сразу прерву разговор, если она вздумает хоть в чем-то меня упрекнуть; после этого я пообещала держать ее в курсе своих открытий.
Движение было, как всегда, напряженным. В нескольких километрах от аэропорта поток машин сгустился до предела, и я испугалась, что опоздаю на рейс. Счет шел уже на минуты.
Выскочив из такси, я бегом пересекла зал вылета, так же бегом преодолела эскалатор, упросила стоявших впереди пассажиров пропустить меня и встала перед стойкой регистрации в тот самый момент, когда рядом с номером моего рейса на табло замигала красная надпись «Конец посадки».
Потом, роясь в карманах пальто, чтобы достать и положить ключи и айфон на ленту, которая увезет их на просвечивание, я нащупала старый кожаный мешочек. Никогда его раньше не видела и понятия не имела, откуда он взялся. Я бежала слишком быстро, чтобы кто-то успел сунуть его мне в карман. Но времени на размышление не было. Я сняла туфли, обогнала несколько человек и бросилась под рамку безопасности. Осталось сгрести вещи и, задыхаясь, с воплем метнуться к стюардессе, уже собиравшейся закрыть ведущую в посадочный рукав дверь. Протягивая ей посадочный талон, я исхитрилась виновато улыбнуться. Теперь – галопом по рукаву! С трудом втиснула сумку между вещами на полке сверху – и с облегчением плюхнулась в кресло.
Пока рукав отсоединялся от самолета, я пристегнула ремень и положила себе на колени загадочный потертый мешочек. В нем было письмо на пожелтевшей бумаге и записка от Мишеля.
Элби,
этот мешочек принадлежал маме, когда-то в нем лежало ожерелье. Я положил в него старое письмо. Оно хранилось в деревянной шкатулке, тоже маминой. Как ты понимаешь, она великовата, в карман твоего пальто ее было не засунуть. Мама отдала шкатулку мне, чтобы она не попалась на глаза папе во время ремонта у них в квартире. В ней еще много писем, это было первым в пачке. Я никогда их не читал, потому что дал такое обещание ей. Ты никаких обещаний не давала, так что поступай, как сочтешь нужным. Если ты вернешься, не найдя того, за чем летишь, я отдам тебе остальные письма. Береги себя, я буду по тебе скучать, пишу это тебе потому, что по неизвестной мне самому причине никогда не могу сказать тебе это, когда ты рядом. Я все время по тебе скучаю.
Я спрятала записку Мишеля и осмотрела конверт. Судя по штампу, его тоже отправили из Монреаля.
15Мэй
Сентябрь 1980 г., Балтимор
Мэй посвятила вечер изучению резюме и заявлений кандидатов. Чтобы не привлекать внимание к проекту, который она хотела как можно дольше держать в тайне, объявления о наборе журналистов, секретарей редакции, специалистов по работе с документами и верстальщиков просто развешивались на городских тумбах.
Минула полночь, а Салли-Энн все не было, и это огорчало Мэй; увидев в три часа ночи, как Кит высаживает ее под окнами лофта, Мэй вознегодовала. Она тут вкалывает, а они, видите ли, изволят наслаждаться жизнью!
Салли-Энн прокралась в спальню и улеглась рядом с ней. Мэй притворилась спящей и молча отвернулась, когда Салли-Энн спросила, что за муха ее укусила.
Утром они дулись друг на друга и не разговаривали. Мэй продолжила разбирать почту, игнорируя Салли-Энн, хотя та приготовила ей завтрак.
– Перестань, Мэй, дуться следует мне, а ты ведешь себя как мещанка. Я люблю тебя больше всех на свете, а еще я люблю мужчин. Разве за это можно осуждать? Кит – восхитительная гора мышц и, как ни странно, целый океан нежности. Ни ты, ни я не в силах от такого отказаться. Давай будем его делить, почему нет? Недаром оргия – слово женского рода… Или ты думаешь, что его это смутит? И потом, кто в наше время придерживается моногамии?
– Например, я.
– Неужели?
Мэй потупила взгляд, пытаясь разобраться в своих противоречивых чувствах.
– Только не рассказывай, что ты в него влюблена, ни за что не поверю! – не унималась Салли-Энн. – Лучше признайся, что ты от него балдеешь, это я пойму.
– Заткнись, Салли, не желаю слушать твои безнравственные наставления! Я не святая и не чужда нравов нашего времени, но они мне не очень дороги. Из нас двоих я прогрессивнее, потому что еще хочу верить в настоящую любовь.
– Не пугай меня! Хотя бы не к Киту? Он хороший любовник, внимательный, старается доставить партнерше удовольствие. Согласна, такие на дороге не валяются. Это тебя в нем и привлекает. Здесь, как ты любишь говорить, можно поставить точку. Предлагаю прекратить этот никчемный спор и вместе подумать об обеде. Приглашаю тебя в кафе «Сейлорс» в порту, это недавно открывшийся устричный бар. Устриц доставляют каждое утро из штата Мэн, пальчики оближешь!
– Это там вы с ним вчера ужинали?
Салли-Энн прищурилась и надула губы.
– Черт, совсем забыла: у меня встреча с братом. Если ты меня любишь, окажи помощь, составь компанию! Для меня нет ничего скучнее его общества.
– Тогда почему ты с ним обедаешь?
– Ему понадобилось со мной увидеться.
– Ладно, отвезешь меня на мотоцикле в город, но в ваш тет-а-тет я вмешиваться не стану.
Во втором часу дня девушки оседлали «Триумф». Мэй немного накрасилась, чем позабавила подругу. Салли-Энн не стала ссаживать ее в городе, а на полном ходу домчалась до балтиморского гольф-клуба.
Парковщик оценил и «Бонвиль», и обеих мотоциклисток. Привратник поприветствовал Салли-Энн с почтительностью, не ускользнувшей от внимания Мэй. Метрдотель повел их к столику. Мэй была поражена роскошью заведения. Даже стены коридора, ведущего к обеденному залу, были украшены портретами людей из высшего общества в золоченых рамах.
У Стэнфилдов был свой столик, зарезервированный на целый год. Эдвард ждал сестру, читая газету.
– Ты никогда не приходишь вовремя, – заметил он вместо приветствия.
– Я тебя тоже люблю! – весело отозвалась она.
Эдвард поднял глаза и обнаружил за спиной у сестры Мэй.
– Ты не представишь меня своей подруге?
– Она сама может представиться, у нее есть язык, и она отлично умеет им пользоваться, – бесстыдно отчеканила Салли-Энн.
Эдвард церемонно поднялся с кресла и поцеловал Мэй руку. Та не знала, как быть: она едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться, но ей удалось ограничиться улыбкой. Такая утонченность манер резко контрастировала с грубым приемом, оказанным Эдвардом сестре, но Мэй все равно была польщена.