От конверта пахло мамиными духами. Сколько времени она носила его при себе? Закрывая глаза, я представляла, как она его открывает и читает, как я:
Моя милая,
начну вот с чего: имей в виду, это мое последнее письмо. Дело не в том, что я больше не испытываю удовольствия или желания писать тебе: это свидание длиною в год станет для меня временем погружения в одиночество, такого же беспредельного, как твое.
Неужели за мимолетную ошибку, пусть даже приведшую к драме, приходится потом расплачиваться двумя исковерканными жизнями? Думаешь, подобная предопределенность передается по наследству другим поколениям, словно проклятие?
Ты, наверное, думаешь, что я заговариваюсь, а я тебе скажу: ты, как всегда, проницательна. Я теряю голову, милая. Нож гильотины упал вчера в кабинете врача, изучавшего томограмму моего мозга. Вид у него был сочувственный, он избегал смотреть мне в глаза. Не знал, мерзавец этакий, как мне сказать, сколько времени я еще буду узнавать его и помнить его имя. Самое большая нелепость в том, что от этой болезни я не умру, просто погружусь в забытье; не пойму, кара это или благословение. Я, как всегда, принимаю гордый и независимый вид, но на самом деле мне очень страшно. Во что бы я ни превратилась, хочу, чтобы ты запомнила меня такой, какой знала, а не старой дурой, которая будет корябать тебе бессмысленные письма. Поэтому ты сейчас держишь в руках последние мои слова, адресованные тебе.
Но пока память моя еще не помутилась, меня одолевают воспоминания. Наши гонки на твоем мотоцикле, наши безумные дни и вечера, наша газета и лофт, где я прожила чудеснейшие мгновения молодости. Бог ведает, до чего сильно я тебя любила. Ты единственная, кого я всю жизнь боготворила. Может быть, если бы мы шли по жизни рядом, то я бы тебя возненавидела, как часто случается между супругами, которых не пощадило время. Мы такого не испытали, и за это надо благодарить судьбу, смилостивившуюся над нами.
Ты сделала свой выбор и подвела под прошлым черту. Я всегда это уважала. Но и ты когда-нибудь уйдешь. И я все время думаю о том, что мы украли. Умоляю, не позволяй этому сокровищу прозябать в забвении. Чего бы это тебе ни стоило, вынеси его на свет, верни тому, кому оно по праву принадлежит, ты же знаешь, что Сэм хотел бы, чтобы это было так.
Пора простить мертвых, моя любовь. В злопамятстве нет никакого смысла. Месть обошлась бы нам слишком дорого.
Завтра я войду в дом, из которого уже не выйду. Я могла бы еще немного попользоваться предоставленной мне свободой, но не хочу портить жизнь сыну. Чтобы он не чувствовал себя виноватым, я прикинусь еще более безумной, чем я есть на самом деле. Это невеликая жертва по сравнению с тем, что ему пришлось из-за меня пережить.
Мы наплодили столько страдания! Никогда не смогла бы представить себе, что любовь может быть настолько жестокой. И все же я люблю тебя и всегда любила.
Думай время от времени обо мне – не о той, кто подписывается под этим письмом, а о молодой женщине, с которой ты делила свои мечты. Ибо мы мечтали и посягали на невозможное. «Независимая», самая верная твоя сообщница
Я перечитала письмо. Первые кусочки причудливой головоломки вставали на свои места у меня на глазах. Мама действительно участвовала в создании еженедельника, но не в Англии.
Кем была эта женщина, которая писала маме и называла ее «моя любовь»? Почему мама никогда и словом не обмолвилась о ее существовании? От какого одиночества она страдала и чем мама испортила ей жизнь? О каком сокровище она пишет, кем был Сэм, о каких мучениях идет речь, о какой драме, о какой мести? Каких мертвецов следовало простить и в чем состояло их прегрешение?
Кем бы ни была ныне эта незнакомка, я дала себе слово ее отыскать, эгоистично надеясь, что ее болезнь не особенно прогрессировала с тех пор, как… Я опасливо перевернула конверт – и дала себе слово впредь всегда обращать внимание на марку: она оказалась такой же, как на анонимном письме. У меня на мгновение вспыхнула надежда, что мне писала она, в приступе безумия забыв поставить свою подпись, но нет, почерк был совсем другой.
Это письмо было отправлено три года назад. Если ее память с тех пор ослабла, то память ее сына осталась в целости, так какой же жертвы она от него потребовала? Не держала ли она его в неведении относительно прошлого? Какой он, на кого похож? Сколько ему лет?
Я взглянула на часы. Мне не терпелось приземлиться в Балтиморе, но впереди было еще целых шесть часов полета.
Сотрудник иммиграционной службы спросил о причине моего приезда. Я предъявила журналистское удостоверение и объяснила, что намерена прославить его город в престижном журнале, где работаю. Сотрудник, уроженец Чарлстона, работавший в аэропорту уже два года, не считал Балтимор достойным прославления. Он угрюмо шлепнул мне в паспорт печать и пожелал удачи.
Час спустя я ввалилась с чемоданом в маленький дешевый отель в двух кварталах от кафе «Сейлорс». В Кройдоне было уже слишком поздно, чтобы звонить брату, но мне срочно требовалось взглянуть на другие письма, о которых он говорил: вдруг я найду в них ответы хотя бы на некоторые вопросы, из-за которых во время перелета не сомкнула глаз? Чтобы как-то скоротать ожидание, я решила прогуляться в окрестностях порта.
Проходя мимо кафе «Сейлорс», я прижалась носом к стеклу, чтобы разглядеть зал. Встреча мне была назначена только на завтра, но во мне проснулась шпионка, которой перед ответственной операцией необходима рекогносцировка.
Вид у заведения был довольно обветшалый: деревянный пол и столы, старые фотографии в рамках на стенах, широкая грифельная доска над стойкой, отделявшей зал от кухни, на ней можно было прочесть меню: устрицы, креветки, крабы, омары и соус дня.
Посетители за длинными столами смотрелись, в отличие от антуража, вполне современно: это были по большей части молодые горожане. Я решила зайти, после отъезда из Лондона я почти ничего не ела, а желудок не обманешь. Официантка предложила мне место у стены.
В какую бы страну меня ни занесло, я видела одно и то же: в ресторанах не любят посетителей-одиночек. Отсюда и такое незавидное место… Я задрала голову, разглядывая развешенные по стенам фотоснимки – свидетели былых времен. На них были запечатлены люди моего возраста, чокавшиеся бокалами на праздничном ужине, – нетрезвые, радующиеся свободе, которой страшно позавидовала, вследствие чего внушила себе, что они смешны. Что за ужасные одеяния? Мужчины потешно выглядели в брюках с широченными штанинами, прически девушек тоже не отличались сдержанностью. Ясное дело, в их времена умеренность была не в моде, у каждого в одной руке была рюмка, в другой сигарета; судя по их очумелому виду, курили они не только табак. Скользя взглядом по фотографиям, я остановилась на одной и привстала, чтобы лучше ее разглядеть. На ней обнимались две женщины. Лицо одной было мне смутно знакомо, зато лицо другой знакомо, как никакое другое.
Мое сердце забилось непривычно быстро. Никогда не видела свою мать тридцатилетней!
20Салли-Энн
Сентябрь 1980 г., Балтимор
Праздник был в разгаре. Салли-Энн расхаживала по кафе «Сейлорс» с полуторалитровой бутылкой шампанского в руках и ловко наполняла протянутые ей бокалы. Мэй подмигнула ей из-за стойки, послала воздушный поцелуй и направилась к ней.
– Ты поосторожнее с шампанским, этот вечер влетит нам в копеечку, – предостерегла она подругу.
– Банк дал нам взаймы, у нас есть на что веселиться.
Они уже зарегистрировали свой еженедельник и заключили от его имени арендный договор с собственником лофта. Была набрана отличная команда профессионалов, и теперь они собрались все вместе, чтобы отпраздновать крестины своей «Индепендент». Верстальщица Джоан предложила комплект шрифтов, пришедшийся всем по душе. Шапку решили набирать шрифтом «каслон», курсивом. Выход первого номера намечался через месяц, за это время Мэй должна была успеть накопать много информации по тому расследованию, которое зарубил ее прежний босс.
Салли-Энн нацелилась на другой скандал – историю с мошенничеством, благодаря которому одна уважаемая семья вернула себе сразу после войны утраченное состояние. Поднося к губам бокал, она наслаждалась мыслью о кульминации мести, которую задумала еще в двенадцатилетнем возрасте.
За ночь обе так напились, что возвращаться в лофт на мотоцикле было бы равносильно самоубийству. Их отвез домой Кит.
Через день уже в восемь утра в лофте собрался весь коллектив. Предстояло первое редакционное совещание. Все уселись поудобнее, а Кит, прежде чем уехать в свою мастерскую, любовался законченной работой.
Сотрудники выступали с предложениями, Мэй все записывала на доске.
По городу поползли слухи: чиновники предоставили некой компании за взятку контракт на общественные работы в соседнем штате. Просто слухи Салли-Энн не устраивали, следовало получить доказательства и только потом публиковать материал. «Индепендент» – не скандальный листок, а газета, строго следующая принципам этики.
Другой сотрудник предложил написать статью о несоблюдении справедливости при финансировании образовательных учреждений. Школам в бедных районах год от года доставалось все меньше, тогда как в богатые «белые» кварталы деньги текли рекой.
– Какая это сенсация! – махнула рукой Салли-Энн. – Об этом всем известно, избиратели плевать на это хотели.
– Только не те из них, кого обирают, – возразила Мэй. – Во время следующей избирательной кампании мэр собирается акцентировать внимание на безопасности горожан, будет раздавать обещания положить конец разъедающей город гангрене преступности – но не он ли первый создает настоящие гетто?
– Под этим углом и надо нанести удар: мы разоблачим противоречие между объявленной политикой и ее последствиями.