– Что они могли бы написать, но не написали? – спросила я.
– С тех пор прошло более тридцати лет. Почему вы заинтересовались Стэнфилдами?
– Это долгая история, – сказала я со вздохом. – Вы говорите, что История базируется на умозаключениях, сопоставлении фактов и свидетельств. Вот я и пытаюсь их сопоставить.
Шейлок подошел к окну и стал глядеть на улицу с отсутствующим видом, словно погрузился в недалекое прошлое.
– Я несколько раз сталкивался с ними на светских раутах. Университетский профессор, пекущийся о своей карьере, должен время от времени показываться в свете. Личная встреча была всего одна. Мне взбрело в голову издать биографию основателей Балтимора. Я так ее и не закончил. Роберт был единственным потомком Фредерика Стэнфилда. Я к нему обратился, он принял меня у себя дома. Это был человек сдержанный, но великодушный. Он вел себя со мной предупредительно, впустил в свою библиотеку, угостил потрясающим виски «Макаллан Файн» 1926 года. Даже в те годы в мире вряд ли оставалось больше десятка таких бутылок. Когда тебе выпадает шанс хоть раз в жизни попробовать нечто подобное, это вызывает незабываемые ощущения. Мы долго говорили, и любопытство заставило меня задать ему вопросы о его прошлом, о том, как он служил добровольцем во время Второй мировой войны. Роберт отправился сражаться во Францию еще до высадки – редкий случай, достойный внимания. Большинство наших соотечественников, отправленных в Европу в начале 1944 года, находились в Англии. Я знал, что именно тогда он познакомился со своей будущей женой, и тайно надеялся пересказать их историю в своей книге, протянув тем самым ниточку между славным прошлым его предка и его собственным. Когда я об этом заговорил, вошла его жена. Роберт тут же умолк и свернул нашу беседу. За свою жизнь я собрал немало свидетельств и умею вытягивать из людей правду, как вы делаете сейчас со мной, но объяснить скрытность Стэнфилдов мне не под силу. Одно несомненно: Ханна оказывала на своих близких сильное влияние. Мне хватило нескольких минут в этом кабинете в присутствии их обоих, чтобы почувствовать ее властность. Она всем заправляла, принимала все решения. Тогда она проводила меня до двери вежливо, но твердо, дав понять, что мое присутствие более нежелательно. Что еще сказать? Все остальное – сплетни, а это не по моей части.
– Раз вы там побывали, то, может, скажете, где находится этот дом?
– Не просто дом – целый замок. Я состою в обществе охраны исторического наследия. Мы с коллегами решительно протестовали, когда один из бесстыжих застройщиков добился разрешения его снести и построить на его месте роскошный кондоминиум. Из-за этих махинаций гибнет наше историческое достояние. Купоны с этого стрижет привилегированная кучка негодяев. Коррупция и алчность – вот главные недуги этого города. Прежний мэр обжег на этом крылышки, но та, что его сменила, – особа не робкого десятка. В противном случае ее рекомендация на меня не подействовала бы, и я не стал бы с вами разговаривать после окончания лекции. Кстати, время бежит, у меня скоро следующая лекция.
– Какой он был, их дом? – не отставала я.
– Благополучный, богато обставленный, увешанный шедеврами живописи. Увы, все это великолепие теперь в прошлом.
– Что стало с коллекцией картин?
– Миссис Стэнфилд избавилась от нее, думаю, по необходимости. Не без трудностей, о причинах которых я уже говорил. Жаль вас разочаровывать, но от коллекции не осталось и следа, все поглотило безжалостное время.
Шейлок проводил нас до двери кабинета и пожелал попутного ветра.
Джордж-Харрисон долго молчал, сидя за рулем пикапа, прежде чем тронуться с места. Я терпела минут десять, а потом все-таки спросила, куда мы едем.
– Не спорю, на долю Стэнфилдов выпало немало бед, но они не одни такие, отсюда вывод, что…
– Все, ваша взяла, я подумала о том же. Я запуталась. Хуже всего то, что я не знаю, в какую сторону идти дальше.
– Тем не менее, – продолжал Джордж-Харрисон, останавливаясь перед полицейским участком, – одна фраза вашего профессора Шейлока навела меня на интересную мысль.
– Кража, о которой он упомянул? Я тоже об этом подумала. Но в городе такой величины каждый день происходит по нескольку событий такого рода, включая мошенничества со страховками.
– Кто бы спорил! Но я не об этом, а о виски «Макаллан Файн» 1926 года.
– Вы любитель крепких напитков?
– Нет, так же как и моя мать. Тем не менее у нее была такая же бутылка. Я все детство на нее смотрел. Она стояла на полке в буфете. Каждый год, в октябре, мать наливала себе из нее крохотный наперсток. Теперь я знаю, какая это драгоценность, и лучше понимаю почему. В конце концов я не выдержал и потребовал у нее объяснить, что все это значит, но она не пожелала.
– Возможно, я выступлю адвокатом дьявола, но бутылок такого виски наверняка насчитывается не меньше, чем несчастий и краж.
– Только не 1926 года. Таких во всем мире осталось не больше десятка, как поведал нам профессор, а он, похоже, знает, о чем говорит. В совпадение я не верю. «Макаллан» моей матери наверняка был из винного погреба Роберта Стэнфилда.
– Думаете, это то самое сокровище, о котором говорится в письме?
– Можно было бы узнать, сколько стоит эта марка, но я сомневаюсь, что это и есть сокровище. Вот смехота! Уверяю вас, она выпила все, до последней капли. У меня ощущение, что мы следуем по заранее намеченному для нас пути. Хотелось бы знать, кто его проложил.
– Думаете, встреча в мэрии тоже не была случайной?
– Так далеко я бы не заходил, а вот встреча со Шмилеком…
– Шейлоком!
– С ходячим справочником, как выразилась госпожа мэр. Сначала анонимные письма заставляют нас встретиться под фотографией наших мамаш. Эта фотография приводит нас в архив «Индепендент». «Индепендент» натолкнула нас на мысли о Стэнфилдах. Рано или поздно мы обнаружили бы и статую. Все вместе приводит нас к вашему профессору.
– Вы его подозреваете?
– А что, нельзя? Кому, как ни ему, знать, что на самом деле произошло в доме Стэнфилдов?
– Он с трудом передвигается, это могло заставить его сделать так, чтобы мы сами к нему пожаловали. Но как ему было установить между нами связь, как добыть наши адреса? Откуда ему знать о ваших поисках отца и еще много всего о нас, вплоть до имени моей сестры?
– Предположим, он знает несколько больше, чем притворяется, о той краже. А еще предположим, что он подозревает в ее совершении наших с вами матерей. Отсюда содержание письма. Вот вам и связь! Кроме того, он может быть вовсе не таким ярым противником интернета, каким прикидывается. Кстати, он ведь похвастался, что много чего вытянул из разных людей, такое уж у него ремесло…
– Думаете, он покушается на сокровище? У меня не создалось впечатления, что его интересуют деньги. Костюм его знавал лучшие времена, не говоря уж о шевелюре…
– Для человека, обуреваемого истинной страстью, деньги не главное. Недаром профессор кичится членством в обществе охраны исторического достояния, или как там оно называется. Возможно, был похищен предмет колоссальной исторической ценности, и он считает своей миссией его найти.
– Браво, из вас получился бы прекрасный журналист-расследователь!
– Это, случайно, не комплимент?
Ирония во взгляде делала его невероятно привлекательным. И, честно говоря, уже не в первый раз. Мне захотелось его поцеловать, но я сдержалась.
Меня преследовала грозная тень Мэгги, только я не доверяла уже не Джорджу-Харрисону, а самой себе. Я не знала, куда меня заведет это приключение, каким будет его завершение. Я прилетела в Балтимор на короткий срок, редакция не позволит, чтобы я здесь долго прохлаждалась. Завести роман с Джорджем-Харрисоном, пусть даже мимолетный, – значит, все только осложнить.
– О чем думаете? – поинтересовался он.
– Ни о чем, просто недоумеваю, чего ради вы остановились у полицейского участка.
– Сейчас вы помашете своим журналистским удостоверением и очаруете копа, он нас примет с распростертыми объятиями и откроет нам полицейский архив. Если повезет, мы познакомимся с заявлением о краже, а главное, с описанием того, что пропало.
– А если коп окажется женщиной?
– Тогда этим займусь я.
– Я уже видела вас в деле, для человека, заявляющего, что он не умеет обращаться с женщинами, вы действуете удивительно ловко.
28Салли-Энн
Октябрь 1980 г., Балтимор
Войдя в лофт, Салли-Энн остолбенела. Дорожка из мерцающих огоньков – маленьких свечек в стаканчиках – вела в спальню. Она закатила глаза и вздохнула: Мэй трогательно романтична. Салли-Энн усматривала в этих знаках внимания докучливое принуждение к счастью, избыток сентиментальности, которая ей претила. И тут она заметила, что пол усеян стеклянными осколками. Она осторожно прошла в спальню, стараясь не пораниться, и толкнула дверь.
Мэй сидела по-турецки на кровати. На коленях была разложена газета, по щекам растеклись черные ручейки туши.
– Я так тебе доверяла! Как ты могла так со мной поступить? – проговорила она не то с вызовом, не то с тоской.
Салли-Энн догадалась, что Мэй узнала об отказе в кредите и роли Ханны в этом деле. Салли-Энн никому не говорила о случившемся не потому, что была слишком горда или слишком лжива: она мечтала о мести, то есть о публикации по крайней мере первого номера «Индепендент». После этого она сообщила бы сотрудникам, что первый номер станет последним и что все они отныне безработные. Ставить людей перед фактом не очень-то красиво, но в гневе не думаешь о приличиях.
– Ты перебила посуду от злости?
– Хотела успокоиться, но не вышло.
– Ты все узнала от Эдварда?
– Твой брат слишком труслив, он просто подонок.
– Ты не сообщила мне ничего нового, – заметила Салли-Энн, подходя к кровати.
Присев рядом с Мэй и глядя на ее грудь, обтянутую футболкой, она почувствовала прилив желания – наверное, от почти осязаемого напряжения, висевшего в воздухе.