– Я пошутил. Все начинается с рисунка.
– Пожалуйста, нарисуйте мне барашка.
– Я редко делаю барашков. Но, если хотите, я могу нарисовать вам его ящик и не забуду про дырочки, чтобы он мог дышать.
– «Маленький принц» – первая книжка, запавшая мне в душу, – призналась я.
– Подозреваю, что вы не одна такая.
– Знаю, неоригинальность – мой страшный недостаток. А какая ваша первая любимая книжка?
– «Чарли и шоколадная фабрика». Вы обязательно спросите почему, поэтому я сразу скажу, что питаю слабость к герою этой книжки Вилли Вонка. Подростком я влюбился в «Если» Киплинга.
Еще бы ему не влюбиться подростком в это стихотворение! Кто не мечтал о том, как его прочтет вам отец? Я обещала Джорджу-Харрисону помочь в его поисках, но сама помышляла о другом…
– Вы уж меня извините, – сказал он. – Вы наконец-то решили как следует со мной познакомиться, а я совсем не облегчаю вам задачу.
– У меня были совсем другие намерения, – соврала я.
– Жаль! – вздохнул он. – С момента встречи мы только и делаем, что обсуждаем прошлое, но у вас отсутствующий вид, и я совершил бы ошибку, если бы стал настаивать. Как насчет того, чтобы пройтись? Этот сэндвич камнем лежит в желудке.
Я посоветовала бы ему не заглатывать еду, как удав, но сдержалась, хотя это было на меня совсем непохоже. Рядом с ним я вела себя по-другому. Я послушно взяла свою сумочку и поднялась с места.
Сначала мы шли молча. В сувенирной лавочке я поискала подарок для Мишеля, но не нашла ничего, что ему понравилось бы. Потом меня потянуло в магазин с футболками, на ностальгическую встречу с собой двадцатилетней. Джордж-Харрисон угадал мое желание и открыл передо мной дверь. Внутри он оглядел стойки, порылся на полках и протянул мне две футболки. Не желая ему противоречить, я примерила их поверх блузки. Он отрицательно покачал головой и продолжил поиск. Мы смахивали на супружескую пару, делающую покупки; вторая часть сравнения была верной, первая – нет. Немного погодя, на улице, он чуть было не взял меня за руку. Думаю, это мне скорее понравилось бы: я уже забыла, когда последний раз гуляла за руку с мужчиной. Само по себе это не очень важно, просто после такого умозаключения приходится сказать себе, что в твоей жизни что-то идет не так. Вдруг, на перекрестке, он бросил:
– Мне сейчас очень хорошо. Идиотизм, наверное, но мне захотелось вам об этом сказать.
– Нет, идиотизмом было бы это скрыть. Мне тоже очень хорошо.
Я решила: один шанс из десяти, что сейчас он обернется, посмотрит мне в глаза и попробует поцеловать.
Нет, это был не мой день. И вообще, хватит играть в угадайку с судьбой.
Я все-таки купила одну из выбранных им футболок, чтобы надеть ее потом в Лондоне, перед телевизором, перед тем как сесть в кресло с бокалом вина в руке и чокнуться со своей проклятой свободой.
Подумав про Лондон, я сразу вспомнила отца. Пришло время кое о чем его расспросить. Он наверняка знает больше, чем нам рассказал. Я отошла в сторонку и уселась на скамейку. У него восемь часов вечера, я не разбужу его своим звонком.
После пяти сигналов я заволновалась. Потом он поднял трубку, я услышала громкие голоса.
– Рэй Донован слушает, с кем имею удовольствие говорить? – спросил он, откашлявшись.
– Ты смотришь телевизор? Я слышу какой-то дурацкий шум.
– У меня гости, дорогая, – ответил папа. – Ко мне пришли Мэгги с Фредом и еще пара друзей, у нас довольно шумно, они принесли отличное вино, причем не одну бутылку, ну, ты меня понимаешь…
– Что за друзья?
– Очень симпатичные, он тоже ресторатор, она работает в рекламном агентстве. Вряд ли ты с ними знакома. Хочешь поговорить с сестрой?
После моего отлета в Балтимор Мэгги не особенно интересовалась моими делами. Мои поиски тоже ее как будто не занимали. Можно было подумать, что ей не по карману разок позвонить за границу! Нет, мне совершенно не хотелось разговаривать с сестрой. Почему-то мне казалось, что папа и Мэгги сознательно не посвящают меня в подробности своей жизни. Например, об этой паре друзей я никогда не слышала. Может, это приятели Фреда? Я просто ревновала, завидовала общительности сестры и переживала, что самой мне общаться почти не с кем. Завидовала – и стыдилась своей зависти: не сестра же была виновата в том, что я выбрала такую жизнь. Вся ответственность лежит на мне одной. Когда-нибудь я попрошу у нее прощения за то, что иногда бываю мелочной и несправедливой. До финансовой помощи, которую ей оказывал папа, мне не было дела. Деньги никогда не имели для меня значения. Клянусь святой Эдиной и святой Пэтси, другого такого бескорыстного человека, как я, надо поискать!
– Ты слушаешь, Элби?
– Я хочу говорить с тобой одним, больше ни с кем, – предупредила я папу. – Можешь куда-нибудь отойти?
– Подожди, я уйду в свою комнату.
Папа с кряхтением сел на кровать: ему было больно сгибать колени.
– Все, я готов. У тебя проблемы?
– Нет, все хорошо.
– Что там у вас за погода?
– Я звоню издалека, давай забудем про погоду. Папа, я хочу, чтобы ты сказал мне правду. Что мама делала в Балтиморе?
Стало тихо, я слышала только отцовское дыхание.
– Выходит, ты помчалась туда не в командировку от своего журнала?
Я не умею врать даже по телефону. Я все ему выложила: и про анонимное письмо, и про обвинения; правда, про фотографию, где моя мать обнимает мать Джорджа-Харрисона, я умолчала. Папа еще немного потянул время, потом тяжело вздохнул и решил наконец выговориться.
– Когда я сказал, что твоя мама вернулась на родину, я немного исказил истину. Ее родина – Соединенные Штаты. Твоя мама родилась в Балтиморе, росла там, а потом ее отправили в Англию, в пансион. Она сильно страдала от одиночества, пока однажды мы с ней не познакомились в пабе. Дальнейшее тебе известно. Несколько лет мы встречались, а дальше ей захотелось вернуться к родным, она уехала в Штаты и возвратилась оттуда только спустя десять лет.
– У мамы не было родных, вы всегда нам твердили, что она росла в сиротском приюте.
– Когда тебя в четырнадцать лет отправляют в пансион, за тридевять земель, да еще против твоей воли, это то же самое, что сиротский приют.
– Почему вы нам этого не рассказывали?
– Об этом надо было спросить у нее. Увы, теперь слишком поздно. Прошу тебя, Элби, не вороши мамино прошлое, ты не должна ни минуты сомневаться в ее любви к тебе. Помни, тебя она любила даже сильнее, чем твоих брата с сестрой. Пусть покоится с миром и ее молодость вместе с ней, а в твоей памяти пусть останется любящей матерью.
– Я тебе сказала, что она совершила ограбление, а ты даже не поперхнулся. Делаю вывод: она тебе в этом призналась.
– Запрещаю тебе считать ее воровкой. Это полная чушь! – взорвался папа.
– Папа, у меня есть доказательство. Я провела утро в отделении полиции, там мне позволили ознакомиться со старым уголовным делом. Тридцать пять лет назад мама совершила скандальное ограбление дома богатой семьи. Очень тебя прошу, больше не ври. В моей жизни больше нет ни Санта-Клауса, ни прекрасного принца. Ты единственный, кому я могу верить.
– Это был не просто дом высокопоставленных людей, это был еще и ее дом. Раз тебе повезло залезть в архив полиции, то, думаю, скоро ты узнаешь и остальное. Известная тебе ее девичья фамилия – это фамилия ее деда, Сэма Голдштейна. Она вышла за меня замуж под этой фамилией.
– Почему она поменяла документы?
– Потому что подвела черту под завершившимся периодом своей жизни и упорно отказывалась открыть вам правду.
– Почему?
– Хотела покончить с проклятием. Хотела, чтобы ее дети оставались Донованами, а не стали Стэнфилдами.
Настала моя очередь лишиться дара речи. Я была потрясена.
– Значит, мама была дочерью Ханны и Роберта Стэнфилдов? – пролепетала я.
– В некотором смысле – да.
– О каком проклятии ты говоришь?
– Об изменах, лжи, нелюбви и драмах, преследовавших ее родню.
– Что стало с этими дедом и бабкой, которых я не знала?
– Они не были твоими дедом и бабкой, они отреклись от дочери! – крикнул отец. – Их нет в живых, и я очень тебя прошу, Элби, не разыскивай их могилу, чтобы твоя мать не переворачивалась в своей. Ты хорошо меня поняла?!
Никогда не слышала, чтобы папа так злился. Я была поражена. Я вдруг рухнула с высоты своих тридцати пяти лет, снова превратившись в сопливую девчонку. Он бросил трубку, и я расплакалась.
Ко мне подошел Джордж-Харрисон. Он видел, как я всхлипываю, и осторожно обнял меня за плечи, чтобы успокоить:
– Что стряслось, что вас так расстроило?
Он положил ладонь мне на затылок, и я уткнулась носом ему в грудь. Пыталась перестать плакать, но никак не получалось. Когда я наконец овладела собой, то, боясь, что опять разревусь, торопливо все ему выложила.
Один телефонный звонок – и весь мир рухнул. Мама всю жизнь лгала мне о своем и о моем прошлом. Мои дед и бабка заслуживали, на ее взгляд, презрения, но лучше бы она позволила мне самой решать, как к ним относиться… Оказывается, я была не только англичанкой, но и наполовину американкой. Главное, отец только что открыл мне в гневе, что я не только старшая дочь Донованов, но и последняя из Стэнфилдов!
Джордж-Харрисон вытер тыльной стороной ладони мои слезы, внимательно на меня глядя.
– Понимаю, вам надо многое осмыслить, но у меня впечатление, что вам труднее всего переварить тот факт, что отец бросил трубку. Перезвоните ему.
– Ни за что!
– Ему так же плохо, как вам, но первый шаг должны сделать вы. Ему было очень трудно все это вам рассказать.
Я помотала головой, но он не отставал:
– Вам повезло, у вас чудесный отец. Не прикидывайтесь избалованной девчонкой, хотя это вам очень идет. Не хотелось бы мне быть вашим одноклассником!
– Как понимать это ваше замечание?
– Никак. А впрочем… Думаю, мальчишки, которым вы нравились, теряли голову и с трудом ее находили.
– Подумаешь!
Тут завибрировал мой мобильный. Джордж-Харрисон подбодрил меня улыбкой и деликатно отошел к своему пикапу. Я решила ответить на звонок.