– Уметь-то умею, только у нас левостороннее движение.
– На автостраде это не так важно. Мне надо отдохнуть, будет безопаснее, если мы станем время от времени менять друг друга. Впереди еще долгий путь, мы проехали только половину.
Когда мы въезжали в Вермонт, он уснул.
Я смотрела на дорогу, но время от времени косилась на спящего. У него был такой безмятежный вид! Я недоумевала, как у него это получается. Мне часто не хватает именно спокойствия, нужно всегда быть в движении. Я столько времени провожу в тишине, что иногда приходится болтать ни о чем, лишь бы ее нарушить. Но в его обществе все по-другому: казалось, он окутал меня своим спокойствием, помог мне, ничего особенного не сделав, научил меня обращаться с тишиной и получать от нее удовольствие.
Когда мы проезжали город Гловер, у меня сжалось сердце. Английский галерист пожелал из скромности, чтобы его имя исчезло вместе с ним; хотелось бы мне, чтобы он здесь побывал: какой была бы его реакция?
Мне нравилось вести пикап: ты просто держишь руль, но мощное рычание мотора дарит ощущение, будто ты действительно управляешь машиной. Полная противоположность папиному «остину»: в нем ты почти касаешься задом асфальта, тогда как здесь паришь на достойной высоте. Поглядывая в зеркальце заднего вида, я глупо улыбалась сама себе: а что, не такая уж я замухрышка! Меня уже влекла жизнь на Дальнем Севере. Озера, леса, бескрайние просторы, зверье – удивительно здоровый образ! Да, я слишком много смотрю телевизор, как сказала бы Мэгги.
В небе угасал свет дня, близился вечер, по мере нашего продвижения на север кроны деревьев делались все чернее. Я опустила стекло и наслаждалась пьянящей свежестью воздуха. Понять бы еще, как тут включаются фары… Джордж-Харрисон, угадав мое намерение, повернул колесико на приборной доске.
– Не очень устали? – спросил он, открывая глаза.
– Нет, я могу хоть всю ночь рулить, мне очень нравится!
– К счастью, это лишнее. До границы уже недалеко, мы пересечем ее в Стенстеде. В это время на контрольном пункте не должно быть очереди. Потом еще километров сорок – и все, мы на месте.
Таможенники проверили наши документы, декларировать нам было нечего, моя сумка в кузове заинтересовала их не больше, чем чемоданчик Джорджа-Харрисона. Два штампа, поднятый шлагбаум – и мы уже в Квебеке.
Джордж-Харрисон показал мне, по какой дороге ехать.
– Заедем в техпомощь, – предложил он, глядя на часы на приборной доске.
– Разве что-то барахлит? – удивилась я.
– Нет! – Он засмеялся. – Здесь называют «техпомощью» круглосуточную лавку. У меня дома шаром покати.
– Я думала, мы едем к вашей матери?
– К ней мы отправимся завтра. Беспокоить ее в такой поздний час неудобно, а от гостиниц я уже устал. У меня дома полно места.
– Мне послышалось, что у вас малюсенькая комнатушка?
– Зато мастерская у меня знаете какая просторная? Когда меня в чем-то упрекают, я умею делать выводы. После отъезда Мелани я кое-что перестроил. Да вы не бойтесь, может, я и медведь, но у меня не лесная берлога.
– Я и не боюсь! – возмутилась я.
– Разве что чуточку, – уступил Джордж-Харрисон.
Мы остановились перед магазинчиком – бетонным кубиком на обочине, освещенном фонарем. Похоже, Джордж-Харрисон был здесь частым гостем: хозяин сначала крепко пожал ему руку, а потом помог погрузить в пикап коробку со снедью. Я страшно проголодалась, поэтому, выбирая еду, явно перестаралась. Пока я рыскала среди полок, хозяин поглядывал на меня с улыбкой. Представляю, за кого он меня принял!
Была уже непроглядная ночь, когда мы съехали с шоссе на грунтовку. Берлога не берлога, но лесная чаща.
Но тут пикап выехал на опушку. Луна осветила мастерскую, совсем не такую, какой я себе ее представляла. Надо отдать должное его «бывшей»: мастерская оказалась не просторной, а попросту огромной. Передо мной вырос гигантский ангар с широкими окнами в железных рамах, под высокой крутой крышей. Джордж-Харрисон достал из бардачка дистанционный пульт и нажал кнопку. Вся мастерская засветилась, ворота гаража поехали вверх.
– Современно, да? – Он жестом предложил мне закатить пикап в гараж.
Я уже думала, что сюрпризы кончились, но где там! Внутри ангара пряталось, оказывается, жилище Джорджа-Хариссона – симпатичное голубое шале на сваях, окруженное террасой, за перилами которой я увидел стол и два стула.
– Раньше моя комната была на антресолях, – сказал он. – После ее ухода я разобрал антресоли и построил этот дом.
– Говоря о «кое-какой перестройке», вы явно скромничали!
– Согласен, я слишком размахнулся. Просто одно лето следовало за другим, а она все не возвращалась, вот я и не мог остановиться…
– Это была ваша месть?
– Типа того. Глупо, ведь она никогда этого не увидит.
– Если бы стройка развернулась снаружи, у нее было бы больше возможностей. Нужно было послать ей фотографию. На вашем месте я бы обязательно это сделала.
– Вы серьезно?
– Хотите, могу сделать селфи на крыльце.
Джордж-Харрисон расхохотался.
– И все-таки как-то странно, – продолжала я.
– Что странно?
– Обычно дома строят не внутри ангаров, а снаружи.
– Преимущество налицо: зимой, когда я выхожу из дому, мне не надо разгребать снег.
– Как же вы выгуливаете собаку?
– У меня нет собаки.
– Допустим. Здорово вы забаррикадировались!
– Вам нравится?
– Что вы немного чокнутый?
– Нет, мой дом!
– И то и другое совсем неплохо.
Он взял мою сумку и занес в шале. Потом накрыл стол на террасе. Звезд оттуда было не видно, зато тепло. В мастерской пахло древесной стружкой, я чувствовала себя на ничейной земле, на нейтральной полосе – приятное, оказывается, ощущение!
Мы оба устали с дороги и быстро отправились спать. Джордж-Харрисон устроил меня в гостевой комнате. Обстановка там была строгая, но приятная, получше, чем в моей лондонской студии. Ну и дура эта Мелани! Как можно было назвать медведем человека с таким тонким вкусом?
Назавтра я самовольно уселась за руль, не оставив Джорджу-Харрисону выбора. Я напомнила ему, что в Балтиморе он не пускал меня за руль, а он заметил, что вообще-то это его пикап. Но возражать не стал и, похоже, развеселился.
Мы ехали часа два, потом он указал мне на кованую ограду. Аллея, засыпанная гравием, привела нас к изящному строению на холме. В окрестном парке было безлюдно: слишком холодно, чтобы выводить обитателей пансионата на прогулку.
– Далековато от Гайд-парка, – сказал он.
– Вы уже бывали в Лондоне?
– Нет, знаю его только по фильмам. Ну и в Балтиморе просмотрел в интернете кое-какие фотографии.
– Неужели? Зачем?
– Из любопытства.
Я поставила пикап под кованым навесом, и мы вошли внутрь.
Я узнала женщину, сидевшую в большой гостиной. Она раздраженно наблюдала за тем, как соседка раскладывает пасьянс, словно давно ждала, когда та предложит к ней присоединиться. Ее кожа покрылась морщинками, но глаза сверкали в точности как на фотографии из кафе «Сейлорс». Встреча с Мэй сильно меня разволновала: я оказалась к ней не готова. Мэй любила мою мать, моя мать любила ее. Она столько о ней знала! Умерший старик как сгоревшая библиотека, как выразился один африканский поэт. Мне хотелось прочитать все книги, которые она хранила, пусть и сама о них позабыла.
– Ты приехал со своей подругой! Рада, что вы помирились! – воскликнула она, приподнимаясь с места. – Я знала, что ваша размолвка – это ненадолго. Не припомню уже, что послужило ее причиной, наверняка какой-то пустяк.
Судя по виду Джорджа-Харрисона, он готов был провалиться сквозь землю от смущения. Я немного подождала, прежде чем прийти ему на выручку, и протянула руку Мэй. Но она заключила меня в объятия и прижалась щекой к моей щеке.
– Надо же, а раньше ты меня целовала! Я же не виновата в том, что мой сынок вел себя с тобой по-свински.
Ее объятие были крепкими, кожа нежной. От нее пахло амброй, и я тут же узнала этот восточный аромат: такие же духи были у моей мамы.
– Это «Джики»? – спросила я ее.
– Раз знаешь, зачем спрашиваешь?
И она отвернулась от меня. Теперь ее внимание было приковано к сыну. Я решила оставить их вдвоем и сказала, что пройдусь по парку.
– Если решила тайком покурить, то гляди в оба, а то отнимут сигареты. Думаешь, ради твоего здоровья? Нет, сами потом выкурят! Ну, как дела в школе? – обратилась она к сыну. – Сделал уроки?
Я вышла пройтись, но холод был собачий, к тому же я не курю. Пришлось вернуться и сесть за стол рядом с читающим стариком. Видимо, чтение его сильно забавляло: он то и дело принимался смеяться. Потом я заметила, что он не переворачивает страницы, и вся похолодела. Даже снаружи мне было не так холодно, как здесь. Я отвернулась и стала наблюдать за Мэй и Джорджем-Харрисоном. Судя по всему, они о чем-то спорили. Вряд ли это был осмысленный спор. На самом деле я не просто наблюдала за Джорджем-Харрисоном: я им любовалась. В его жестах было столько любви и терпения, он так внимательно слушал мать, что я даже подумала, что согласилась бы потерять память, если бы знала, что меня будут так любить.
Мой сосед-читатель захохотал во все горло, потом его хохот перешел в приступ кашля. Он побагровел, как перезревший плод, весь напрягся, захрипел и сполз на пол.
К нему бросилась дежурившая неподалеку санитарка, но, судя по всему, помочь ему было уже нельзя. Жильцы пансионата наблюдали за происходящим с таким видом, будто для них имеет значение только неординарность события и им нет дела до того, что один из них задыхается. Джордж-Харрисон оттолкнул санитарку и наклонился над бьющимся в конвульсиях беднягой, засунул ему в рот два пальца, вытащил язык. Старик задышал, его щеки из багровых стали розовыми, но глаз он не открывал и не отвечал Джорджу-Харрисону.
– Месье Готье, – говорил тот по-французски, – вы меня слышите? Если слышите, сожмите мою руку.