В момент оргазма он хотел сорвать с меня маску, но я не позволила, решив, что месть будет более утонченной, если он поймет, кто я такая, по-другому. И спросила, оценил ли он мой подарок. Видела бы ты его глаза, когда он узнал мой голос! «Полный ступор» – вот название этого взгляда. Ступор и страх, что я спущусь вниз, отпихну в сторону певицу и исполню перед почтенной публикой арию про его шалости. Я нежно его поцеловала, потрепала по щеке и заверила, что ему нечего бояться. Возможно, его жена не сразу сообразит, с кем связалась, зато он, говоря ей о своей любви, обязательно будет вспоминать, что изменил ей в день помолвки.
Я предложила ему вернуться к будущей жене, заметив, что лучше нам не спускаться по лестнице вместе. Я пообещала ему уйти незаметно и дала слово, что он больше меня не увидит: ни в тот вечер, ни потом. Он сконфуженно застегнулся и зашагал прочь. Я немного выждала и вернулась в кабинет, к Салли-Энн.
Она не сказала ни слова. Завязав пояс плаща, под которым было спрятано похищенное, она заперла дверцу сейфа, положила ключи на место, в ящик с сигарами, и убрала его обратно в мини-бар.
Я спросила, взяла ли она то, что хотела, она вместо ответа задала мне такой же вопрос. Мы обе знали, что происходит в комнатах по соседству, где мы, каждая по-своему, обворовывали Стэнфилдов.
Прежде чем уйти, она схватила и сунула мне под пальто бутылку редкого виски, чтобы распить его в честь нашей победы. Она уже была пьяна оттого, что удался ее замысел. Наша «Индепендент» была спасена. Украденное из сейфа обеспечит запуск газеты и ее долгую жизнь, даже если издание будет убыточным.
Праздник был в разгаре. Мы выскользнули из дома незамеченными. Водитель ждал нас и отвез обратно в лофт.
Мэй умолкла и уставилась в пустоту. На ее лице снова проступили все прожитые годы. Больше, чем я узнала, мне уже не было суждено узнать. Вряд она теперь понимала, кто я такая. Она только тяжело вздохнула и повторила, что я страшно похожа на свою мать. После чего встала, отняла у соседки карты, уселась напротив меня и осведомилась, умею ли я играть в покер.
Я проиграла ей сто долларов. Когда вернулся Джордж-Харрисон, она незаметно спрятала деньги в карман и заулыбалась так, словно не виделась с сыном несколько недель.
Джордж-Харрисон сообщил нам, что месье Готье умер, не доехав до больницы.
– Я тебе говорила, что он не доживет до следующего года, Фома ты неверующий! – воскликнула Мэй почти радостно.
Мы провели с ней весь день, но она была уже не с нами. В три часа дня небо прояснилось, и сын повел мать гулять в парк. Я воспользовалась тем, что осталась одна, чтобы восстановить в памяти все услышанное. Я узнала кое-что новое о своей матери, но опять ничего об отце Джорджа-Харрисона. Я не знала, как ему признаться, что не использовала минуты просветления, чтобы сдержать свое обещание.
Когда они вернулись с прогулки, я мельком переглянулась с ним и поняла, что судьба и в этот раз ему не улыбнулась, как он ни надеялся.
Немного погодя, после чая, он сказал матери, что нам пора ехать. Мэй обняла его. Настал мой черед с ней попрощаться.
– Я так рада, что вы снова вместе, вы прекрасная пара, – сказала она, опять назвав меня Мелани.
Когда мы подошли к пикапу, я притворилась, что забыла в читальном зале свой мобильный, попросила Джорджа-Харрисона подождать и бегом бросилась обратно в пансионат.
Мэй сидела в прежнем кресле, впившись глазами в кресло, которое занимал утром месье Готье. Подойдя к ней, я решилась на отчаянный шаг.
– Не знаю, слышите ли вы меня, – заговорила я. – Если да, то теперь моя очередь дать вам совет. Не уносите вашу тайну в могилу: ему очень тяжело оттого, что он не знает, кто его отец, а мне тяжело видеть его мучения. Вы не понимаете, какие страдания ему причиняете? По-вашему, все эти недомолвки натворили недостаточно бед?
Мэй повернулась ко мне с хитрым видом:
– Благодарю тебя за твою любезность. Не хочется тебя расстраивать, моя милая, но пока еще я не в могиле. Думаешь, он станет счастливее, если узнает, что его отец умер из-за меня? Видишь ли, не всякую истину следует раскрывать, так что, если у тебя есть другой вопрос, спрашивай скорее, он тебя ждет, а я не хочу, чтобы ты заставляла моего сына ждать.
– Где письма моей матери? Вы их сохранили?
Она похлопала меня по руке: так приводят в чувство не в меру дерзкого ребенка.
– Письма писала одна я, твоя мамочка не желала мне отвечать. То есть один раз ответила: назначила мне встречу. Поддерживать переписку она не желала, предпочла перевернуть страницу. Но один раз все же уступила моей просьбе. Тебе было четырнадцать лет, родители повезли вас в Испанию…
Я отлично помнила те каникулы. Родители возили нас за границу всего три раза: в Стокгольм – там Мэгги не переставала ныть, что мерзнет, в Париж, где Мишель разорил их, требуя пирожных, и в Мадрид, где я, восхищенная красотой города, дала себе слово, что объеду весь мир, когда вырасту.
Мэй допила чай и продолжала:
– За полгода до того я написала ей, что заболела. У меня вырезали опухоль из груди, все могло кончиться куда хуже. Я подумала, что если со мной произойдет несчастье, то о моем сыне некому будет позаботиться. Никак иначе ее было не переубедить, вот я и понадеялась, что, увидев его… Если честно, это был, наверное, предлог, чтобы еще разок увидеть ее, а заодно и ее семью. Она согласилась, но поставила условие: говорить мы с ней не станем. В воскресенье вы пошли гулять в парк Ретиро. Твоя мать, отец, брат, сестра и ты сидели справа на ступеньках Хрустального дворца, перед большим фонтаном – чудо, а не семья! Мы с Джорджем-Харрисоном сели слева. Мне было больно, а не радостно, но я не жалела, что ради этих мгновений, украденных у прошлого, отправилась в такую даль. К тому же это путешествие – одно из самых чудесных детских воспоминаний моего сына. Мы с твоей мамой обменялись заговорщическими улыбками, полными смысла. Вы быстро ушли. Она оставила на ступеньке тетрадку – свой дневник, который начала вести еще в английском пансионе. В том дневнике было все: годы в Балтиморе, наше знакомство – мы тогда только поступили работать в газету, – обустройство в лофте, друзья, особенно Кит. Читая ее дневник, я опять проживала безумные дни, предшествовавшие созданию «Индепендент», наши бурные ночные посиделки в «Сейлорс», наши надежды и разочарования. Она описала даже тот бал и последующие события. Но в день своего отъезда она перестала делать записи в дневнике и больше не описывала свою жизнь.
– Почему она вернулась в Лондон, почему подвела такую жирную черту под своей прежней жизнью?
– У меня больше нет времени и желания об этом говорить. Все эти воспоминания принадлежат давно завершившейся эпохе. Какой от них прок? И ты оставь прошлое в покое, нечего без пользы терзаться. У тебя были чудесные родители, храни память о своей матери; Салли-Энн – другая женщина, ее ты не знала.
– Где ее дневник?
Но мой вопрос запоздал. У Мэй снова был отсутствующий, почти безумный вид. Она саркастически отдала честь глазевшей на нас соседке и со смехом повернулась ко мне:
– Дай-ка я расскажу тебе, почему мой сын стал столяром. Я увлеклась антикваром. Он ответил мне взаимностью. Я была одинока, он состоял в неудачном браке, жена наставляла ему рога. Два человека со сломанными судьбами могут дать друг другу то, чего им не хватает, и жить обоим станет легче. В детстве Джордж-Харрисон подолгу пропадал у него в магазине. Я ни на кого не могла рассчитывать, а Пьер был ему как крестный, всему его учил. Не то чтобы мне это не нравилось, но я видела в этом перст судьбы. Видишь ли, я уже знавала одного столяра, славного парня, может, самого лучшего из всех, кто мне встретился. Между прочим, он навестил меня вскоре после рождения сына, хотел, чтобы я все бросила и уехала с ним. Я повела себя глупо и очень жалею об этом. Впрочем, все равно было уже поздно… Ничего ему не говори, Джордж-Харрисон воображает, что сам избрал себе ремесло, он терпеть не может признавать, что мать имеет на него влияние. А как же, мужчина! Все, теперь беги, я достаточно тебе рассказала. Если ты не поняла, значит, ты еще глупее, чем выглядишь.
– Так это вы нам написали?
– Иди отсюда! Мне пора принимать ванну, а ты, насколько я знаю, не санитарка. Мне бы не заменили санитарку без предупреждения. Хотя здесь ужасный беспорядок, если так продолжится, я буду жаловаться.
В этот раз Мэй стала по-настоящему заговариваться. Как я на нее ни сердилась, все равно чмокнула в щеку, чтобы еще раз почувствовать запах ее духов. Втянула запах что было силы – и ушла к Джорджу-Харрисону, заждавшемуся в пикапе. Как намекнуть ему, что он никогда не узнает своего отца, как сообщить доверенную мне Мэй тайну?
– Ну как, нашла?
– Что?
– Мобильник! Десять минут прошло, я уже начал беспокоиться.
– Поезжай, нам надо поговорить.
37Элинор-Ригби
Октябрь 2016 г., Магог
Мы уехали из дома престарелых уже в темноте. Стало еще холоднее, чем утром, когда мы приехали. Я могла бы промолчать, но уж слишком мне опротивели все эти семейные тайны. Предстоял непростой разговор, и я решила продвигаться вперед осторожно, на цыпочках. Все только начиналось: сначала поговорить с Джорджем-Харрисоном, потом раскрыть глаза Мэгги и Мишелю. Как поведать им то, что я узнала об их матери, не предавая ее? Но всему свое время. Пока что моя проблема в этой машине, за рулем.
Джордж-Харрисон удивил меня своей реакцией на сообщение о том, что его отца нет в живых. То есть отсутствием реакции: он остался невозмутим. Я стала его убеждать, что ужасно огорчена, я чувствовала себя виноватой: не надо было раскрывать ему этот секрет. Он кусал губы, демонстрируя поразительную силу воли.
– Мне надо бы загрустить, но, странное дело, я испытываю облегчение. Тяжелее всего была мысль о том, что он решил со мной не знаться, наплевать на то, что я существую: подумаешь, сын, велика важность! А так у него есть оправдание, теперь трудно будет его упрекать.