Последняя любовь Гагарина. Сделано в сСсср — Дмитрий Бавильский

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Глава пятаяКитаец

Давно к нему не приходил этот потусторонний Голос, очень давно. Олег по нему соскучился, потерял ориентир, тем более что жизнь пошла путаная, непредсказуемая.

Что из всего этого выйдет? Пан или пропал? Ничего страшного не грозит, горизонт чист, но отчего ж тогда, время от времени, посасывает под ложечкой? Олег врастает в новую кожу. Олег привыкает к изменениям во всём – от манеры одеваться так, чтобы быть не слишком заметным, до ощущения вседозволенности: иной раз накатит безбашенное «своя рука владыка», и хочется заставить солнце вставать на западе. Смешной человек, Гагарин уверен, что теперь это (изменить траекторию вращения планеты) в его силах. Ну-ну.

Превращения незаметны и необратимы. Его начинает тяготить работа: богатый человек может (должен) тратить все силы на самого себя, а не на других. К тому же эти «другие» люди ни черта не понимают в тонкостях коллекционных вин и не ценят прелестей дорогого постельного белья – ведь и в самом деле, есть ли разница, на каких простынях спать?

Лишь бы спалось, и сны демонстрировали комфортные.

Олег дежурит. В городе ночь, тишина, в больнице – вязкая духота многочисленных мучений, наслаивающихся друг на друга, хочется открыть окно, проветрить палаты, но нельзя, да и не приведёт ни к чему. Олег снова закуривает сигарету. Возле компьютера (экран светится как телевизор дома) ещё можно существовать – немного уюта, зеленый чай опять же. Тогда он и начинает слышать Голос.

В марокканском отеле Гагарина тронула одна подробность – для того чтобы руки жильцов не марались типографской краской, газеты здесь проглаживали утюгом.

Изощряться можно до бесконечности – он и раньше подозревал за миром нечто подобное, а теперь убедился в этом. Он ещё не знает, что сытость и скука очень скоро становятся главными болезнями богатых людей, практически неизлечимыми заболеваниями, хронические формы которых отяжеляют депрессии, алкоголизм и самоубийства.

Это только в раннем детстве мы все мечтаем оказаться в закрытой на ночь кондитерской. Взрослый человек знает ограниченность своих возможностей: после третьего (ну хорошо, четвёртого пирожного) начинаются (могут начаться) ненужные проблемы с пищеварением, лишним весом и т.д. и т.п.

Диалог получается невнятным. Больше намёков, чем конкретных указаний. Одни, понимаешь, метафоры, толкуй хоть в эту сторону, хоть в другую. Мол, хотел – и получил, дорогу осилит идущий, но благими намерениями дорога в ад вымощена – груда штампов, порождённых усталым и растерянным мозгом.

Никакой определённости, так что полагайся (приходится полагаться) на собственные силы. Буратино вылез из пелёнок и пошёл в школу. Теперь ему уже никто не указ, а раз так – делай что должно, и будь что будет. Эх, если бы только знать, что делать.

А вот не сцы, гудит Голос, я дам тебе проводника, который выведет к Свету и к Воде, к Воде и к Свету, иди за ним и не оглядывайся, не сомневайся, только так всё и сложится, всё и получится.

Понурый Гагарин кивает. С этим более или менее разобрались. Если честно, его другой скользкий момент волнует – неужели действительно будет всё и ничего за это?

Голос замолкает на неопределённое время. Экран компьютера гаснет, переходит в экономный режим: на его тёмном фоне проступают звёзды, которые бешено мчатся в никуда.

За окном висит полная луна, отчего становится совсем уж неуютно. Вдруг нестерпимо начинает вонять пепельница, Гагарин идёт к раковине и начинает настойчиво мыть. Моет, моет, моет…

– Если Воды станет больше, чем Света, ты окажешься на пределе, после которого наступит или окончательный Свет или окончательная Мгла.

– А как я пойму это? – спрашивает Олег пустоту.

– Поймёшь, обязательно поймёшь, когда поделишься тем, что у тебя есть. Чем дальше ты будешь идти вслед за проводником, тем чётче станешь понимать, что от тебя требуется.

– Но кому? – шепчет Олег пустоте пустот.

– А это ты уже знаешь, понимаешь, причём уже давно. Очень давно, – отвечает ему пустота.

Вот и пойми, что к чему.

А утром его меняет китаец. Он давно уже тут стажируется. Тот, что иероглиф однажды нарисовал. Еще до Парижа. Гагарин спросил, как будет бурная любовь, что накрывает с головой… Парень хмыкнул, сосредоточился на время, потом изобразил.

Симпатичный вполне китаец. Молодой специалист. В очках. Зовут Аки. Правда, по паспорту у него другое имя, но у них, в Китае, так принято – дома одно имя, в документах другое. Хорошо знает русский язык, язык Пушкина и Есенина. Есенина любит особенно, «в старомодном ветхом шушуне…» наизусть знает. В школе учил. Только говорит медленнее, чем нужно. Словно заикается. Словно заика, вылечивший заикание (Олег вспоминает Дану).

Любознательный такой. Член коммунистической партии Китая, о чём сообщает не без гордости, хотя и с некоторым смущением (не знает, как отнесутся). Все сначала удивляются (будто пару лет назад ещё сами поголовно не числились), а потом Денисенко объясняет, мол, помнишь, как у нас раньше было? Выпустили бы за границу какого беспартийного? То-то же. Эх, коротка историческая память у нашего народонаселения.

– А ведь точно, короткая… – закатывают глаза нянечки, вспоминая первую и единственную программу советского телевидения, сахар по талонам и чудовищное нижнее белье.

А одна пожилая, но всё ещё очень темпераментная докторша армянского происхождения (они иногда выкуривают с Олегом по сигаретке) зачем-то добавляет:

– Нет, память у нас хорошая. Я до сих пор помню, как партия и правительство сообщали через центральные газеты об очередном снижении цен на товары первой необходимости. Скажем, с первого января такого-то года. И о повышении цен на предметы роскоши, как-то шампанские вина, хрусталь, изделия из золота и драгметаллов, кожа, дубленки…

– И лыжи… – почему-то добавляет Денисенко.

– А ведь точно, – закатывает глаза низший обслуживающий персонал, – и мы всё это помним-помним. И томатный сок в кафетерии по десять копеек за стакан. А рядом солонка, алюминиевая ложка для соли в стакане с мутной водой, в которую эту ложку окунали.

– Но почему вдруг лыжи? – не понимает знойная армянка.

– А потому что они сделаны в СССР и на них стоит знак качества, – отвечает Геннадий Юрьевич.

Олег дружит с китайцем, когда время есть. Всё про таинственный восток интересуется. Наблюдает, как Аки ест, как Аки пьёт, как шутит. Но Аки и не думает шутить, он лишь буквально воспринимает то, что говорят ему люди. И возвращает им ту же самую прямоту, которую русский человек, отвыкший от единства мыслей и дел, воспринимает за юмор. Гагарин смеётся тому, что Аки говорит, а китаец не может понять, отчего русский веселится.

Но если смеётся – значит, так тому и быть. Аки – «типичный представитель» своей культуры, самой иерархической культуры в мире. За тысячелетия его предки выработали жёсткий канон соответствий, полок и полочек, по которым разложены чины и знания. Всяк сверчок знает своё место, шесток.

Аки выпал из этой понятной и приятной расчерченности мира на квадратики и теперь страдает от непонимания. Но ведь не просто выпал, скорее – вырвался, не хотел быть как все.

Сын крестьянина из северной провинции, Аки оказывается человеком новой формации, в нём бродит вирус индивидуализма, из-за которого он и выучил чужой язык (русский, потому что близко лежал), учился лучше всех, приехал работать в чужую страну, о которой много слышал и ещё больше мечтал.

Гагарин, представляя себя в пробковом шлеме, тоже ведь хотел от себя убежать и за спиной великой и чужой цивилизации скрыться. Но у него не получилось в Китай уехать (а было дело – даже резюме рассылал), в отличие от Аки, который осуществил перемещение из «Поднебесной» на «одну шестую». И был интересен хотя бы уже этим.

Статный (бассейн дважды в неделю), смуглый, коротконогий, коротко стриженый лопоухий очкарик (в годы Культурной революции таких нещадно били или заставляли каяться), Аки постоянно влипает в разные истории.

В том числе – из-за своего упрямства: видите ли, нужно ему только русскую девушку и никакую иную. Приятели-китайцы из местного землячества несколько раз знакомили его с местными китаянками, приглашали на вечеринки по случаю Праздника цветов или Дня матери, где точно так же маялись, оторванные от привычного образа жизни, одинокие китайские девушки.

Однако Аки не торопился с ними сходиться, ограничиваясь «вводными» встречами, посиделками. Дальше дело не заходило. Аки считает – по пекинским меркам, он преуспевающий и весьма выгодный жених (работает за рубежом, недавно в Пекине однокомнатную квартиру выделили) и поэтому хочет найти ровню.

А ещё ведь нет лучшего способа узнать чужую страну, чем проникнуть в неё через женщину. Аки постоянно говорит Гагарину об одиночестве и неустроенности, жалуется на отсутствие семьи и ребенка (маме весьма огорчительно): быть холостым китайцу в тридцать лет – просто непростительно. А жена – залог уюта и здоровья: накормит, постирает, спать уложит.

Олег удивляется рациональности подхода, но Аки разводит руками: при чём тут любовь, браки не на любви держатся. И продолжает знакомиться с русскими девушками.

Русских Аки знал хорошо. Думал, что знал, пока не попал в Россию. В школе подробно разбирали «Капитанскую дочку» Пушкина – повесть про благородство и красоту человеческих отношений.

По телевизору, вместе со всей Китайской Народной Республикой, Аки смотрел «Семнадцать мгновений весны», где скорбно-мудрый Штирлиц вырывал победу над врагом из пасти разъярённых фашистских хищников, а потом сидел в машине опустошённый и грезил о родине.

Ныне Аки отлично понимал советского разведчика, засланного во вражеский тыл. Отчасти, он и сам был таким вот шпионом поневоле. После советского фильма мальчишки на улице его детства играли не только в царя обезьян Сунь У Куна, но и в советского разведчика. Вот Аки и доигрался…

Но самое сильное впечатление, после чего, можно сказать, судьба и определилась, на него произвели «А зори здесь тихие» про военное подразделение девушек, самозабвенно погибающих за свою страну.

Фильм его тогда потряс – эти милые, эти робкие и хрупкие создания, эротичные до невозможности (военная форма им очень шла, подчеркивая грудь, подчёркивая талию), образы их долго преследовали китайца во снах…

После кино нашёл книгу, прочитал, укрепился в своём. Книга оказалась ещё пронзительнее и слаще, после нее пропал наш китаец, как есть пропал. Отныне «выходила на берег Катюша» пелось им особенно интимно и прочувствованно.

Русский и китаец – братья навек…

Однажды выпивали с Гагариным, сидя на летней кухне (окна распахнуты в солнце, балконная дверь ходит вслед за ветром), Аки говорил, что китайские мужчины вполне пьющие, но сам опьянел быстро.

Олег упросил его сделать настоящий китайский ужин, Аки навёл много дыму, чадил в кастрюле пряностями, добавлял сахар в свинину, сидел у плиты, подперев лицо руками, раскачивался из стороны в сторону и бормотал почти стихами.

Не знаю, кто я…

Не знаю где я…

И не спроси, откуда я…

Родина моя далеко…

Любитель этнографии, Гагарин уговорил Аки спеть. Звуки чужого языка завораживают. Когда Аки звонили друзья-китайцы и он начинал калякать по-своему, ординаторская замолкала. Но петь Аки отказывался, смущался от внимания коллег, стараясь быть невидимым и малозаметным. А тут, напившись, вдруг запел. Тихо и пронзительно. Опустив глаза.

– О чем эта песня? – спросил после паузы Олег.

– О том, что река времени неумолима и она поглотит всех.

– Сильно скучаешь по дому?

– Не то слово, – сказал Аки, – чувствую себя первым китайским космонавтом, высадившимся на Луне.

Русские девушки его огорчали. Сильно огорчали. Они совершенно не походили на солдаток из фильма «А зори здесь тихие». Ну никак. Аки не понимал, что у них на уме: говорят одно, делают совершенно другое. Познакомился тут с одной…

Зовут Таней, на свидания приходит с младшей сестрой. Не хочет оставаться наедине. Бывает ласкова, но только если хочет чего-то добиться. Аки пригласил её в китайский ресторан (в настоящий китайский ресторан, о котором вы, русские, не имеете никакого понятия), ну и она согласилась стать «его девушкой», когда счёт принесли.

Аки спросил, мол, как же я буду за тебя платить, если ты не «моя девушка», Таня и согласилась, мол, твоя… твоя… Он тут же ввернул:

– Что, и замуж за меня пойдёшь?

– А позовёшь? Ну, тогда конечно…

На выходные решили отправиться за город старинные монастыри смотреть. Заказывая гостиницу, Аки потирал руки, думал, дело решённое. Утром пришла с сестрой, ехали молча, день выдался хмурый, пасмурный.

Поездка не заладилась. Курносая конопатая сестрица лезла в каждую дырку, и было её много, и некуда было от неё деться. Потом подвернула ногу, ныла, пока ехали в гостиницу…

На романтическое путешествие поездка не потянула.

В понедельник Таня исчезла, не отзывалась. Аки тоже не звонил, тянул паузу. Ходил в бассейн два раза в неделю, смотрел порнокассеты на видаке. Сестры прорезались через два месяца поздним вечером: не успевали на метро, просились переночевать.

Аки отказал, разозлившись на нечаянную фразу, которую, скорее всего, просто не понял. Таня разозлилась в ответ.

– Прежде чем разговаривать на серьезные темы с девушкой, надо хорошенько подумать. Тебе не пятнадцать лет, – и положила трубку.

Через пару недель, на вернисаже в музее современного искусства, Аки познакомился с очаровательной Наташей. Не первой молодости женщина, но эффектная и интересная, очень ухоженная.

Особенно Аки понравились её длинные кудрявые волосы и чёрные, бездонные глаза, в которых плясали смешливые чёртики. И грудь понравилась, и ноги, и росту она оказалась ровно такого же, как и сам Аки. Наташа подкупила его внимательностью: слушала и не перебивала, пыталась вникнуть в суть, а если суть ускользала, то не стеснялась переспрашивать.

После музея гуляли по набережным. Переступали через тополиный пух, фотографировались у фонтанов, бивших прямо из речной воды. Аки решил брать быка за рога, предложил поехать к нему.

На удивление, Наташа согласилась мгновенно, даже не ставила условий. Когда вошли в квартиру, поцеловала его пухлыми губами и пошла мыться в ванную. Вышла уже голая, и влага, загустевавшая в межножье, была отнюдь не водопроводной.

Аки быстро скинул портки и пристроился к этому спелому, сочному фрукту. После курили голыми на балконе, и Аки почти не стеснялся – если русские так поступают, значит, так надо. Значит, так принято…

Аки редко интересовался у «этих белокожих» правилами поведения. Если что-то непонятно, он предпочитал отмалчиваться или доходить до понимания самостоятельно.

Иногда не получалось, тогда он дёргал за рукав Олега. Отводил его в сторону и спрашивал так, чтобы другие врачи не слышали. Выбрал в конфиденты, принимая гагаринскую внимательность за особенную душевность.

А Гагарину нравилось общаться с Аки, посланцем его собственной Внутренней Монголии, раз уж не удалось уехать и целиком погрузиться в чужой мир, то хоть так – брызгами и отсветом чужого багажа.

Аки боялся, что после курения на балконе Наташа тоже исчезнет. Но нет, время от времени она звонила, приезжала, они уединялись в холостяцкой квартирке или же шли куда-нибудь развлекаться.

Катались на американских горках, ходили в кино на фестиваль азиатского экстрима (Аки потом плевался на фильмы про тайских трансвеститов), захаживали и в настоящие китайские рестораны, Наталья умело обращалась с палочками.

Замуж она не просилась, тема эта вообще никак не поднималась, из-за чего Аки решил, что не все русские девушки хотят срочно соединиться со свободным мужчиной.

С одной стороны, его это устраивало, свободу, от которой он маялся и постоянно уставал (стирка, глажка, готовка, длинные одинокие вечера), терять не хотелось.

Но с другой – любопытство жгло пятки: как же так, встречаются они уже не первый день, и не второй, и не третий (месяц прошёл, затем второй), а никаких планов и намерений не высказано.

Аки начинал заводиться и прикипать к Наташе ещё сильнее. Но она держит дистанцию, рассудочна даже в постели, никогда не теряет головы и отключает телефон, переступая порог квартиры свиданий (Аки случайно заметил).

После свиданий не отзванивается, пропадает на какое-то время, и тогда телефон её «находится вне зоны действия сети». То есть появляется только тогда, когда сама хочет появиться, когда хочет встретиться с Аки, но если попытки делает он, то «абонент недоступен». Про свою жизнь ничего не рассказывает, молчит или предпочитает, чтобы говорил Аки. Вот он и практикуется в русском языке. Великом и могучем.

Разгадка сваливается ещё через пару месяцев медленного, размеренного романа. Когда наступает осень и особенно хочется нежности и тепла, Аки сам заводит роковой разговор. К тому времени его начинает мучить бессонница, наваливавшаяся как-то циклически – то ли вослед фазам луны, или же из-за холостяцких раздумий.

Он пригласил её на молочный коктейль в кондитерскую, в зал для некурящих, долго не мог начать разговор. Не решался, переводил взгляд на стены, покрытые уморительными рисунками.

Заказ принесла молодая официантка, спелая и сочная, в самом соку, на фоне которого он вдруг увидел, что Наталья его не такое уже и юное создание. Странно, но он никогда не задавал ей вопросов о возрасте, и сам не думал об этом. Воспринимал её как данность, ничего не зная о работе, образе жизни… Единственное, что допускается в их беседах, – это её воспоминания. О стране, которой больше нет, о том времени, «когда деревья были большими», а Наташа носила красный пионерский галстук, любила петь у костра, проходила практику на огромном писчебумажном комбинате, вела песенники и по вторникам готовила политинформации.

Разговоры их в основном получались необязательными, завязанными на сводки новостей (а в Иркутске опять самолёт упал, а недавний дефолт не повторится) или на проблемы российско-китайской дружбы, это промежуточное, межеумочное – «а у нас в России», «а у нас в Китае…». Когда каждый чувствует, как его большая страна дышит в спину.

Говорить о личном избегают, замещая личное пересказом обычаев и странностей.

– А в Иркутске опять самолёт упал, – начинает Наташа по привычке.

Но Аки молчит, не поддерживает. Обычно он охотно, с азартом откликается, а тут – набрал молочный коктейль в рот и пузыри делает, соломинкой балуясь: ребёнок и всё тут. Меньший брат.

Наталье его жалко стало, положила ладонь на его руку и сразу стал виден контраст: белая кожа, жёлтая кожа и никаких волос – получается, что у Натальи волос на теле много больше, чем у её мужчины.

Наконец, китаец решился и перешёл к прямым вопросам. На которые, ничего не скрывая, Наталья ответила, что она замужем, у неё двое детей и она отчаянно скучающая отчаянная домохозяйка, которой совершенно некуда девать силы.

За детьми ходит гувернантка, в доме есть повар и уборщица, муж постоянно зависает на работе («Летчик он у тебя, что ли?» – простодушно уточняет Аки), а ей, в минуту душевной невзгоды, и скучно, и грустно. И некому руку подать.

Вот она и подала. Аки.

– Понятно, – сказал он.

И на лице его не отразилось никаких чувств. Они, чувства, конечно, были. Распирали, раздирали грудь, пытались вырваться наружу. Только со стороны трудно понять, что восточный человек чувствует. Глаза узенькие, скрыты за стёклами затемнённых очков, вот уж точно – потёмки.

Наталья поняла его сдержанность иначе.

– Не веришь?

В дамской сумочке, вместе со вторым томом «Анны Карениной» в гибком переплёте («У меня отмщение и воздаяние, когда поколеблется нога их; ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них…») оказался паспорт. Ну, точно – «Мамонтова Наталья Валерьевна», штамп прописки на улице Кирова и штамп о браке, вот и дети в разделе «Дети», двое, мальчик и мальчик.

Аки расстроился так сильно, что даже и не понял, насколько сильно: новый язык, с которым приходилось жить, отчуждал его от реального переживания, не давал приблизиться и погрузиться ни в отчаяние, ни в радость.

Все казалось неокончательным, ненастоящим. Неопределённость автоматически переносилась и на страну, к берегу которой однажды его прибило. Страну, мучительно ищущую выход из собственной промежуточности – когда одна эпоха закончилась окончательно и бесповоротно, а другая, как население ни старалось, всё не начиналась и не начиналась.

А потом ударили морозы, со скрипом под ногами и скрежетом на зубах, и Аки понял, что такое «настоящая русская зима», фирменный деликатес, к которому теперь и он, и он тоже, причастился.

Первые две зимы, проведённые в России, вышли игрушечными, сплошь состоявшими из оттепелей и слякоти, Аки решил по умолчанию, что так и должно быть, и тут грянули крещенские морозы. Ходить никуда не хотелось, сидел у телевизора, боясь высунуть на улицу даже кончик своего китайского носа.

После осеннего объяснения с Натальей отношения их пошли под откос, последовало несколько встреч, одна другой преснее. Если раньше Аки не позволял себе не найтись, тут же откликался на любой звонок Натальи, то теперь медлил брать трубку, не брал вовсе, а то и просто отключал телефон, зачем он ему в этой чужой стране?

Одиночество накатывало волнообразно. Иногда забывался на работе, Аки любил первую реанимацию, смотрел, как ведут себя другие врачи. Сути их поступков он так и не понимал, но старательно копировал алгоритмы, иногда у него получалось, он понимал, что «вписался», и тогда испытывал «чувство глубокого удовлетворения».

Он не мог понять странных русских, интуиция молчала или подсказывала очевидные нелепости, приходилось жить наобум, не подозревая, что может принести завтрашний день. Непредсказуемость умножала ощущение неуюта, которым Аки щедро делился с Гагариным.

Когда он впервые увидел Олега, то вспомнил книжку «Как закалялась сталь», включённую в китайскую школьную программу. Гагарин напомнил ему Павку Корчагина, героического строителя узкоколейки, превозмогающего трудности во имя светлого будущего, в которое безоговорочно верил.

Гагарин казался ему человеком светлым, устремлённым вперед, к незримым берегам, на которых живут и радуются свободные люди. Угадал ли Аки своего товарища, или снова ошибся, покажет время. А пока Аки – только бы день простоять да ночь продержаться, поэтому – отчего и не седовласый Олег Евгеньевич? Главное, что слушает и пытается понять, не отталкивает, глаза у него внимательные, чуткие.

Если у Олега было время, они общались, гуляли по проспекту или в сквере, где во все времена года пахло дубовой прелью. Но чаще всего (особенно после того как возникла Дана, точнее, блокнот и… Дана) времени у Гагарина не оставалось, он бегло здоровался с китайским коллегой и пробегал мимо. Аки не обижался, ему ничего не оставалось, как холить и лелеять свою самостоятельность.

Вот он и холил. Вот он и лелеял.

А потом Дана неожиданно пропала, исчезла, будто корова языком слизнула. Большим, шершавым языком. Вот недавно крутилась возле зеркала, примеривая новую соломенную шляпку. В белом платье с большими алыми горошинами. Крутилась-вертелась. Кривлялась, изображая Мэрилин Монро, трубочкой вытягивала ярко накрашенные губы. И, чу – исчезла. День нет, другой отсутствует, трубку не берет, как быть?

Тут Гагарину уже точно не до китайца, такие ломки начались…

Глава шестаяСтрах

С деньгами как с детьми. Маленькие деньги – маленькие проблемы, с большими хлопот не оберёшься. Нужно вкладывать, наращивать обороты. Если, конечно, ты не хочешь однажды оказаться перед пустой копилкой.

Сначала Гагарина не слишком заботили вопросы применения долларовой наличности, он так и не понял, тратится она или нет.

Время от времени, припадая к тайнику с аккуратными пачками, Олег пытался сообразить, сколько же он потратил и сколько ещё осталось. Иногда ему казалось, что сумма тратится быстрее, чем нужно (а как нужно?) и надолго её не хватит. И тогда он включал тормоз и на пару дней переходил на режим тотальной экономии. Пил кефир и жевал сухофрукты.

Чтобы, помимо прочего, проверить, способен ли он вернуться к состоянию той, прежней жизни, где денег всегда не хватало. В бережливости, которая стала одним из его основных свойств, не было ничего сложного, каждый раз словно бы включался прежний режим существования, так и не забытый. Олег как бы переключался и начинал жить прижимисто.

Но с каждым разом бюджетный минимум, который он намечал, становился всё крупнее и крупнее, постоянно вмешивались траты, преднамеренные или не очень (покупка домашнего кинотеатра самой последней марки или поездка на последнюю премьеру Боба Уилсона, ведь премьеру Уилсона, если верить Дане, пропустить нельзя).

Это походило на пивной живот, который растёт как заведённый от нескольких кружек пива. Ведь если механизм запущен, трудно остановиться, и отныне потеря финансовой невинности оказывается невосполнимой.

Гагарин стал понимать топ-менеджеров, потерявших работу, но стремящихся найти что-то не хуже того, что они имели раньше. Дело даже не в тщеславии или переоценке собственных возможностей, просто когда пивной животик пролез наружу, его невозможно загнать обратно. Даже если ты ходишь в спортивный зал и плаваешь в бассейне.

Разумеется, если пристрастен и следишь за внешним видом, то со временем возникают приятные изменения и стабилизация, но это видно только тебе, пристально приглядывающему за своим состоянием в зеркало. Для других ты остаёшься неизменным, все твои миллиметры и миллиграммы проходят по разряду «домашних радостей».

Поэтому Олег решил не полагаться на русский авось и всерьёз занялся пристраиванием долларовой наличности. Пришлось обзавестись новыми знакомыми и советниками, войти в курс экономического дела, понять логику развития перспективных рынков. Дело оказалось хлопотливым и затратным. Каждый советник нахваливал что-то своё, себе особенно близкое (не забывая, разумеется, о собственной выгоде), дабы не лопухнуться, приходилось проявлять осторожность, впрочем, и без того свойственную Олегу Евгеньевичу, который после того, как разбогател, стал ещё более подозрительным и замкнутым.

Теперь, когда у него есть деньги, всегда можно подозревать корысть в тех, кто тебя окружает. Мерзкое чувство, и с ним следует бороться. Иначе оно поработит тебя окончательно и сделает слугой мелких и недостойных чувств.

Пришлось уволиться из больницы, так как выяснение отношений с финансовыми потоками заняло всё свободное время. Пришлось завести офис в центре города и посадить секретаршу, отвечающую на вопросы по телефону.

Богатство притягивает, и к Олегу потянулись ходоки и просители. Секретарша нужна ещё и для того, чтобы отшивать непрошенных посетителей. Если раньше Олег жил медленно, вникая в малейшие колебания воздуха, замечал и анализировал всё, что происходит, то сейчас на все эти сентиментальные мелочи не оставалось сил.

К деньгам нужна привычка.

Осторожничая, Олег вкладывал средства в разные проекты, но везде и всегда по чуть-чуть, мол, если что-то и прогорит, то не смертельно. Ещё мама учила его не складывать все яйца в одну корзину.

Долгое время (подавляющее время жизни) такой корзиной для него была работа. Больница, помощь людям. Гагарин состоялся как профессионал, но, скажем честно, врачевание не оставляло его окончательно удовлетворённым. Помимо осознания важности медицинской миссии (ею он оправдывал само своё существование, как и некоторые поступки, о которых вспоминалось со стыдом) требовалось и экономическое подтверждение статуса.

Звёздам угодно было сойтись так, что Олег вытащил счастливый билет, не прилагая к этому особенных усилий. Всё сложилось само собой: Подарок – Дана – Деньги.

Олег утешался своей как бы непричастностью к крутому повороту сюжета. Точно так же, как раньше он оправдывал себя спасёнными больными. В любом случае – и сейчас, и тогда – его существование требовало оправдания…

Но почему? Разве недостаточно того, что ты родился и живёшь, приносишь пользу или хотя бы не делаешь другим откровенных гадостей?.. Неужели дети, на которых родителям наплевать (мать вкалывает до потери пульса, отец до потери пульса бухает), несут сомнение в правоте существования всю жизнь?.. Всю жизнь.

Гагарин вытащил звёздный билет случайно. Или закономерно? Всё зависит от того, есть справедливость на белом свете или её не существует. Долгие годы работа для Олега оставалась самым важным делом, отказаться от неё в один момент выходило… травматично. Главное опасение, витавшее поблизости и иногда снисходившее на его седую голову, звучало так: если медицина – единственный доступный для Гагарина способ самосовершенствования, движения вперёд, то куда же он теперь?..

Не потеряется ли как личность?

Ведь деньги, сами по себе, оказывается, не развивают. То есть действительно, это не миф – они не могут быть целью или даже средством, особенно очевидно это сейчас, когда перед Олегом открылись безграничные денежные возможности. Роскошь, окружившая его, развлекала и будоражила, но скоро приедалась: входя в кровь и в кожу, она становилась невидимой.

Та самая незаметность, которую страшно потерять. Олег начал записывать в блокнот самые разные страховочные желания, дабы нынешнее состояние стало стабильным и необратимым.

Позже Гагарин понял, что вся эта вынужденная суета и впрямь приносит ощутимые результаты, деньги к деньгам: наличность прибывала и росла, как на дрожжах, едва ли не из воздуха.

Часть средств Олег вкладывал в ценные бумаги и производства, остальные хранились у него в сейфе и не тратились. Слабое, но утешение. Да, утешение.

Однажды пришёл в офис и увидел, что сейф пуст. Слону дробина, но неприятно. Накрыло паникой. Губы задрожали, тучкой набежала обида, глаза увлажнились. Если бы не подстраховочные варианты и нычки в разных местах, Олег мог бы оказаться банкротом. Полным банкротом, ужас-ужас.

Вызвали бестолковую милицию, но какой от неё толк? Потоптались, расспросили секретаршу, а воз и ныне там. Приехала Дана (до этого отсутствовала едва ли не неделю, теперь нарисовалась как ни в чём не бывало) с большими глазами, кудахтала и расстраивалась, взяла Олега под руку и повезла пить глинтвейн в новомодное заведение, расположенное на крыше одного из самых больших домов в городе.

– Ты знаешь, – начала преднамеренно отвлекать, забивая голову Гагарина информационным мусором, – Безбородов, кажется, пошёл на поправку.

Олег сделал большой глоток, обжёгся. Поперхнулся. Смолчал.

– Но ты ничего такого не думай, – тараторила Дана, изредка заикаясь (значит, волнуется), – в наших с тобой отношениях это ничего не меняет… Не может поменять… Когда он придёт в себя… Окончательно… Хотя, конечно, если придёт, я же не знаю, н-на самом деле, что с ним, х-хотя пересадку с-с-с-с-сделали, вроде успешно, но раз на раз не приходится, все мы, знаешь ли, под богом ходим…

Гагарин озабоченно щурит левый глаз.

– Что-то, братец, ты речист, знать-то, на руку не чист, говорит в таких случаях моя мама…

– Олежка, – Дана подпускает особенной задушевности, – говорю же тебе… Ничего не значит… Всё прошло и быльем поросло… Поз-зарастали стёжки-дорожки, где там… ну… гуляли милого ножки… Понимаешь?

– Нет. Не лопочи ты так, не хлопочи лицом, нормально объясни…

Дана начинает говорить другим голосом. Совершенно серьёзно. Не заикаясь.

– Если же с ним что-то случится, я имею в виду своего официального мужа, то есть он придёт в себя и очухается, это ничего в наших с тобой отношениях не изменит, понимаешь?

– Ну да, и деньги мы ему тоже вернём? С лёгкостью?

– Блин, а вот про деньги я и думать забыла. Хорошо… Конечно, вернём… А как иначе… Вернём обязательно и будем вместе… В горе и в радости, и только смерть разлучит нас. Хорошо? – в её голосе столько надежды.

– А как мы ему объясним… Ну, всё это?!..

– Да объясним как-нибудь, – голос Даны становится твёрже и твёрже. – Выкрутимся. Не в первый раз… Нам не привыкать… Ой, оговорилась. Точнее, мне не привыкать.

Олег смотрит на любовницу с изумлением. Такой он её ещё не видел. Новая Дана открылась. Хищная и уязвимая одновременно.

Глинтвейн обернулся трёхдневным запоем, переполненным какими-то невероятными знакомствами и безумствами. Время от времени Гагарин приходил в себя, танцуя под очень громкую музыку в ночном клубе, рядом с ним тряслись крашеные вульгарные тётки.

Потом он терял нить происходящего и просыпался за городом в респектабельном коттедже, кто-то тормошил его, давал водки и вёл париться в баню, где его уже ждали незнакомые, потные, похотливые люди.

Олег плюхался в разврат, как в бассейн с горячей водой, чтобы потом выскочить оттуда, словно кипятком ошпаренным. На разных поворотах запоя возникало встревоженное лицо Даны, тут же куда-то пропадавшее.

Олег бежал от страха, который жучком-древоточцем завёлся внутри и свербел, свербел, свербел. Никогда ещё Гагарину не было так страшно. Даже когда всё ещё только начиналось, жизнь и изменения казались ему лёгкими, всё шло в руки само по себе, стоило только кликнуть.

Олегу казалось: начинается возмездие, от которого невозможно увернуться, наступает время платить по счетам. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и за всё, что с нами происходит, рано или поздно, приходится расплачиваться.

Гагарин боится людей, особенно тех, кто его, прежнего, знал. Но ещё больше он боится остаться в одиночестве, когда наваливаются страшные мысли, вот и тянется к тем, липким, чьих лиц не замечал, чьих имён потом не мог вспомнить. Никогда ещё он не чувствовал себя таким потерянным, ощущение твёрдой почвы под ногами, пестуемое всю сознательную жизнь, исчезло, растворилось в алкогольном полумраке. И даже мысли о Дане не спасали, так как, несмотря ни на что, своя рубашка ближе к телу.

– Дана точно не пропадёт, она у нас такая… – говорил Олег, делая неопределённый жест в сторону. Координация у пьяного Гагарина отсутствовала, движение руки походило на траекторию подбитой птицы.

Как бы он ни тянулся к людям-липучкам, Гагарин всё же постоянно, в результате, оказывался один. И тогда мысли кружились в нелепом хороводе, заставляя осознать непреложное: кто-то охотится за ним и за его капиталами, кто-то пронюхал о его сокровенной тайне.

Понимая, что может лишиться заветного блокнотика, Олег хватался за сердце и начинал рваться домой. Приехав в холостяцкую берлогу, которая становилась всё менее уютной и всё менее обжитой, Олег каждый раз перепрятывал сокровище, и каждое новое место казалось ему недостаточно надёжным. Он и в банк его относил, и на самое видное место выкладывал, всё равно покоя не наступало.

И тогда Олег снова ехал куда-то, к каким-то людям, снова пил и забывался. Словно в недрах бесчувственной горячки и забытья должно сформироваться, вынырнуть безошибочное, единственно правильное решение.

После запоя он очнулся другим человеком. Не сломался, конечно, запас прочности у Олега остался, да ещё какой, но вот корректировка внутреннего расклада за эти несколько тромбов-дней произошла глобальная.

После всего, который раз, Гагарин почувствовал себя окончательно взрослым, даже зрелым, человеком.

Ему ничего не оставалось, как покорно нести себя по жизни, совпадая с самим собой в каждом шаге. Жизнь существует только здесь и сейчас, хватит предбанников и подготовительных периодов, ожидание новых изменений есть воровство времени у самого себя. Потому что вся эта карусель может в любое время остановиться.

Помог Аки. Олег позвонил китайскому другу глубокой ночью. Друг взял такси, приехал в сомнительное заведение, сгрёб и увёз. Потом отпаивал горячим чаем, рассказывая о том, как живёт больница после ухода Гагарина, как косячит Михаил Иванович и каким странным и замкнутым стал Гена Денисенко.

Олег прихлёбывал кипяток и трезвел. Он почти не слушал Аки. Думал о том, кто мог взломать его сейф. По всем раскладам выходило – никто.

Даже Дане Гагарин не говорил о причинах крутого подъё-ма его, пошатнувшегося было, бизнеса. Даже по пьяни Олег вряд ли смог бы поведать кому-то о, можно сказать, волшебстве. Хотя, что греха таить, постоянно ведь подмывало. Тайна, да ещё такая глобальная, как у Олега, не может существовать при закрытых дверях. Выдюжить её одному невозможно.

И, тем не менее, приходится таиться, выдерживать, проявлять силу характера. Русские не сдаются, но выживают. Ничего другого им и не остаётся.

Глава седьмаяПриготовления

Чтобы хоть как-то подстраховаться от непредвиденных обстоятельств (конкретизировать их Гагарин боялся, не дай бог, прольются в реальность, но все они, так или иначе, сводились к утрате блокнота), Олег пронумеровал все его страницы и на каждой написал сверху свои фамилию, имя и отчество. После этого остановился и задумался: что ещё такого нужно написать, чтобы блокнотик оказался вещью, которую невозможно отнять или присвоить?

Механизм исполнения желаний так и оставался непрояснённым. Точность запроса идёт в плюс или в минус? Метафорическая расплывчатость мирволит побочным явлениям?

Каждый раз вспоминал анекдот про сексуально озабоченного негра, поймавшего в пустыне (и как исхитрился?) золотую рыбку и потребовавшего от неё три законных желания: быть белым, чтобы всё время журчала вода и чтобы тётки перед ним раздевались. Золотая рыбка подумала и превратила негра в унитаз, стоящий в женском туалете.

Глупая медсестра Анечка расхотела есть «Доширак» и попала в дурку. Тем не менее, опробованная метафоричность, расплывчатость запроса принесла ощутимые варианты, и Олег не хотел отступать от выработанного канона.

Рисковать не имело смысла. Двустишия, в которые он облекал свои «надобы», возникли совершенно случайно – в салоне боинга, летящего в Марокко. Олегу было стыдно просить «того-не-знаю-кого» напрямую, просто так, вот он и решил спонтанно, что необходимо прикладывать хотя бы минимальные усилия, потрудиться, дабы заслужить исполнение заветного.

Ткнул пальцем в небо, а попал не в бровь, а в глаз. Так и осталось.

Написав свои ФИО на каждой странице, Олег задумался – а что ещё? Может быть, данные паспорта? Это анонимной-то силе, что занимается исполнением задуманного?..

Глупо.

Да и вообще, есть ли она «в верхах» – бухгалтерия, канцелярия или как её там?

Кто занимается странным делом исполнения желаний?.. Его личных желаний…

Какое-то время Гагарин пытался думать на эту тему, но понял, что понимание мистических закономерностей выше человеческого разумения – и заткнул фонтан.

Главное, чтобы работало. Пока работает, можно и не заморачиваться. В конце концов, давайте решать проблемы по мере их поступления и не пытаться бежать впереди паровоза: как показывает практика, ни к чему хорошему это не приводит.

Хотя вопросы возникали – ну, например, волшебством обладает весь блокнотик в совокупности или каждая отдельная страница тоже? Пока эти странички все вместе, так сказать, в неразрывном единстве? А что если вырвать страничку и поэкспериментировать? Подсунуть Дане, чтобы понять: записи других людей в заветном блокноте, сделанном в ССССР, они что – тоже, э-э-э-э-э-э, легитимны? Или только один Гагарин вот такой счастливый избранник?.. Хотя ну их, эксперименты, даже и с одной страничкой распрощаться жалко.

Но кто бы ни стоял там, с невидимой стороны сюжета, белые силы добра или тёмные силы зла, намеренные похитить бессмертную гагаринскую душу, очевидно одно: Олег заслужил эту неожиданно открывшуюся с помощью блокнотика возможность. В этом он не сомневался, принимая подарок судьбы как должное.

Не нужно пытаться понять, проводить расследования (проскочила однажды шальная мысль найти Мамонтову и допросить её о происхождении сувенира, но он её отмёл как избыточную), нужно жить и наслаждаться тем, что имеешь.

Тем, что можешь иметь.

Тем более что вдруг ручеёк возможностей возьмёт да в один день и иссякнет. Раз – и ничего нет, кроме разбитого корыта. Нужно торопиться. Нужно успеть, успеть сделать как можно больше всего, всего, всего.

Именно Аки ненавязчивой своей болтовней помог Олегу сформулировать основной заказ. Еще Гагарин понял, что важно уметь расставить все галочки, чтобы ощутить удачу. Жизнь получается такой, какой хочешь, лишь когда есть зримое воплощение желаний и устремлений.

Одновременно Олег начал, что называется, творить доб-ро. Помогать вполне посторонним людям.

Привычка, заложенная в ранней юности, не может вдруг испариться, как бы круто ни менялась скорость развития жизненного сюжета. Даже не практикуя, Олег оставался врачом до мозга костей. Только теперь он бескорыстно практиковал на страничке блокнота.

Олег честно исписал его просьбами и пожеланиям в адрес разных «пациентов». И раз уж дело касалось не его, а других, Гагарин старался писать предельно конкретно. Для себя Олег оставлял метафорический способ общения с волшебной тетрадкой, чёткость просьб казалась ему излишней, неуместной, ведь всё равно контакт с блокнотиком у него установлен. Контакт личный, интимный, когда две стороны и без слов прекрасно понимают друг друга. Так, по крайней мере, Гагарину казалось.

А для чужих людей Олег избрал чёткую и конкретную форму запроса. Просить за других всегда проще, чем за самого себя. Типа, никакой личной корысти. И облагораживает. Не за благодарность трудимся. Зато можно понаблюдать за ростками деяний, пусть расцветают сто цветов, Гагарину не жалко! Чего не сделаешь для хороших человеков?!

Олег снова всерьёз задумался о себе и о своём. Вдвоём с Даной они полетели на пару дней в Швейцарию. Дане срочно потребовалось присутствовать на вип-вечеринке в Альпах с участием нефтяных олигархов, ветер ей в спину. А у Гагарина – свой собственный интерес в Женеве: пообщаться с фирмой, производящей шпионское оборудование.

Специально нанятый им биоробот Шабуров, специалист из службы безопасности одного металлургического холдинга, неплохо знал рынок на предмет продвинутой спецвидеотехники.

Шабуров развил бурную деятельность и закупил несколько комплектов самого навороченного оборудования, незаметно проникающего в любую щель, поселяющегося там и передающего изображения на центральный пульт с десятками мониторов.

Система давала поразительные результаты: можно было видеть и слышать ничего не подозревающего человека круглые сутки (запись шла параллельно трансляции), проникать в сокровенные тайны и просто в мельчайшие бытовые подробности.

Для начала Гагарин нашпиговал этой техникой все помещения, в которых бывал. Например, свой офис, который использовал всё меньше и меньше (штат сотрудников вырос до чёртовой дюжины, поэтому все они легко обходились без хозяина). И Олег узнал, к примеру, что его чопорная секретарша – разведёнка, озабоченная поисками нового мужа. Для этого она посещает разные заведения, практикующие свальный грех. Чтобы видеть потенциального супруга во всей его первозданной красе. Бывший муж её оказался импотентом, отчего в секретарше навсегда поселился страх снова попасть на плохого любовника. Вот она и пристрастилась к групповым оргиям, которые обсуждала с подругой по телефону, когда считала, что в офисе кроме неё никого больше нет.

Небольшую видеокамеру биоробот Шабуров по заказу Олега прикрепил к внутренней стороне секретарской сумочки. Мощный цифровик «видел» через материю, поэтому для Гагарина не оставались секретом предпочтения секретарши в супермаркете или её разговоры с психоаналитиком, которому она представляла свою ситуацию в несколько приукрашенном виде. А ещё ногти на её ногах оказались поражены грибком, чего секретарша стеснялась, а ещё, пукая, она морщилась от собственного запаха.

Не то чтобы Олегу была очень уж интересна эта женщина с тяжёлым подбородком и массивными очками, поверх которых она смотрела, когда разговаривала (выщипанные брови складывались в домик, вздёрнутый, как у заварочного чайника, нос задирался к потолку), он лишь экспериментировал, робея проделать подобный опыт, ну, например, с Даной.

Хотя почему «ну, например»?

Ведь именно Дана его тревожила более всего. Не то чтобы он не доверял (повода не давала), но очень уж хотелось узнать – а какая она на самом деле?

Может, она и не притворялась (вела себя более чем естественно), только ведь не вся же жизнь женщины принадлежит мужчине, даже и горячо любимому. Какая она, когда одна? Как и о чём разговаривает с подругами? Как ведёт себя, навещая вечно спящего в коме мужа? Да-да, какие она испытывает чувства к Безбородову?

Олег много раз видел, как Дана меняется на светских раутах, превращаясь в львицу, и понимал, что не только там, не только так Дана ведёт себя – Даны вообще много, Дана разная, со всеми особенная. Ему же хотелось, чтобы она принадлежала только ему, думала только о нём.

В реальности такой абсолютной власти не существует, Гагарин отдавал себе в этом отчёт. Но слежение за любимой могло подарить ощущение этой самой власти, сладкое и бесконечно важное ощущение постоянного присутствия.

У него впервые так с другим человеком: совпало, склещило. Сплющило. Раньше всё казалось очень простым, все люди раскладывались по полочкам: каждому овощу – своё место. И только Дана спутала все карты – она нужна ему не только для секса или для путешествий.

Точнее, и для секса, и для путешествий, но ещё и просто так – чтобы была, дышала ночью в затылок, просыпалась хмурым солнцем и шла в ванную зубы чистить.

Чтобы сидела на кухне за столом, подперев щеки изящными загорелыми кулачками. И для этого, и ещё для чего-то, что не имеет названия. И никогда не будет иметь: всего словами не объяснишь.

Олег не готов к тотальному слежению. Дел полно, а наблюдение отнимает много времени и сил. Нераспакованные видеокомплекты стоят на складе.

Содержание секретной телестудии обходится Гагарину в значительную сумму, однако Олег не жмотится, ему приятно ощущать, как с каждым гаджетом он становится всё более и более всемогущим. Потенциально всемогущим.

Шабуров продолжает летать в командировки. Япония и Южная Корея – пожалуйста, всё, чем богаты. Биоробот привозит очередную штучку, демонстрирует хозяину. Встряхивает рыжими вихрами, растягивая веснушчатое лицо в улыбку.

Пренеприятнейший тип… Но специалист незаменимый. Гагарин мирится с его присутствием и с тем, что зависит от него… Не сидеть же сиднем перед мониторами, круглосуточно наблюдая за тем, за кем тебе хочется наблюдать! Так и свою собственную жизнь пропустить можно, а Гагарину это не с руки, ему и самому ещё пожить ох как охота.

И всё-таки одно маленькое, но очень хитроумное приспособление вмонтировано в роскошные серёжки с огромными бриллиантами, которые Олег дарит Дане по специально подготовленному романтическому случаю: они стоят возле гранд-каньона, над североамериканскими штатами заходит солнце, и седой загорелый красавец торжественно вручает Дане караты в золотой оправе.

Интересы бизнеса, тем временем, требуют от него более частого присутствия в Юго-Восточной Азии, отныне частенько нужно летать в командировки – в Гонконг, в Макао.

Да-да, естественно, с этим милым малым, с Аки, ведь он всё про Юго-Восточную Азию знает, хорошо говорит по-русски, вообще незаменимый помощник, спокойный и исполнительный… Надо, надо ехать…

– А вот пока меня не будет, не снимай сережки, дорогая, ведь они так идут тебе, специально подбирал их под блеск твоих прекрасных глаз!

И Дана надевает подарок и ходит почти всегда с серёжками в ушах. Неутомимый цифровик пишет всю её жизнь, дни делятся на файлы, которые Олег не позволяет смотреть даже Шабурову. Он и сам их не смотрит.

Во-первых, потому что боится узнать то, что ему знать не следует. Ведь Дана глубока и многослойна, как море. Под толщей воды – что только не таится… А пока Олега всё устраивает и всё в их отношениях нравится, так не буди лихо, пока оно тихо.

Во-вторых, потому что всё ещё неловко вот так, безнаказанно, следить за любимым человеком. Уверен, Дане бы эта идея не понравилась.

В-третьих, Олег боится, что тайна его отношения к Дане после такого пристального разглядывания может потускнеть, а то и испариться. Он же нынче такой привередливый стал: и к вещам, и тем более к людям – просто ужас, хоть святых выноси. Куда девался робкий коновал, что боялся лишний раз потревожить крымского бармена и оттого останавливался на второй кружке пива, не заказывая третью?

Зато теперь он не боится даже кранов в общественных туалетах.

С этими хромированными чудесами враждебной техники отношения у него сразу же не сложились. Одни – на фотоэлементах, другие нужно ножной педалью включать, третьи – кнопочкой, прикинувшейся инкрустированной мушкой; каждый раз машинерия вводит Гагарина в ступор. Он дожидается, пока уйдут другие посетители, тогда можно безнаказанно озираться, подносить руки к крану, не боясь выглядеть смешным.

Глава восьмаяИзбранное направление

Долго ли коротко, минуло полгода. Заполненных хлопотами и делами, в смысл которых соглядатаю со стороны проникнуть совершенно невозможно. Олег ни с кем не делится планами, что-то знает Дана, немного в курсе Аки, однако полностью замысел Гагарин таит, кажется, даже от самого себя.

Купить остров где-то в юго-восточной Азии, с виллой и нетронутой природой, как это мечталось с детства. Чтобы переселиться туда с любезными сердцу людьми. Чтобы не видеть лишнего (хватит уже, хватит!), ненужного. Только своих, своих.

Однако про ближайшее окружение он должен знать всё…

Олег Гагарин – меняется! Незаметно, исподволь становится другим человеком. Внутри его личности возникает совершенно иной характер, проступают черты изначального плана Творца, который мало кто может осуществить: обычно людям всегда мешают социум, гены, бытовые обстоятельства.

А Олегу выпадает шанс… самореализоваться. Получить себя «в чистом виде». Так со здания снимают строительные леса, и перед восхищённой публикой как бы вдруг возникает отреставрированный дворец.

Многое, на что Олег ориентировался всю сознательную жизнь, оказывается неважным и отмирает так быстро, что Гагарин может не заметить перемены. Новое ворочается в нём и ищет выхода. Странно видеть в зрелом человеке ростки молодых, отчаянно зелёных побегов. Словно молодость вернулась.

Опасный, между прочим, процесс: вторая молодость не приходит и не проходит бесследно. Любое ускорение возникает за счёт внутренних ресурсов. Да, выходишь на иной уровень, но от этого устаёшь быстрее тех, кто растёт и стареет в режиме линейного времени. Растёт себе и стареет.

Гагарин начал седеть в 25, не придавая этому особенного значения. А ведь есть в этой генетической предрасположенности и своя метафорическая правда.

Но пока физиолог Гагарин не задумывается обо всём этом. Дел громадьё, а сердце – пламенный мотор. Правда, Олег перешёл на облегчённые сигареты и старается не злоупотреблять горячительными напитками, налегая всё больше на зелёный чай, привозимый Аки из экзотических заграниц. Нанимает диетолога, чтобы заботиться о здоровье уже сейчас, ничего не откладывая в долгий ящик.

Деньги позволяют жить сегодняшним днём, вот что важно!

Ты существуешь в отсеке сегодняшнего существования, отчего жизнь ускоряется ещё больше. Безумная гонка за ощущениями и впечатлениями, что копятся, откладываются склеротическими бляшками, научают скорбному бесчувствию. Многого уже не замечаешь: некогда…

потом…

Соблазны лавинообразны, сыплются снегом, скачут мелким бесом, отчего ускоряешься ещё и ещё. Покуда хватает сил. Пока хватает. Олег, наконец, понимает, что за всем не поспевает, физически не поспевает, нужно снова научиться втягивать пивной живот желаний и потребностей.

А не получается уже, процесс приобрёл необратимый характер органических изменений. Только радикальные меры, схима, исихазм или полная удалённость от мира. И тогда он увеличивает штат помощников, подготавливающих переезд, и тогда, подобно Петру Первому (кумир детства), сам вникает в тонкости обустройства новой жизни.

Дана замирает от удивления: да что это с мужиком творится? На кризис среднего возраста не похоже, депрессия иначе пахнет, может, климакс? Тоже вроде рано, но тогда что?!

Постоянное, щемящее ощущение, точнее, стремление: оказаться в центре мира. Точно этот «центр» реально существует, и следует с ним совпасть, попасть в него во что бы то ни стало. Не то чтобы казалось, будто жизнь проходит мимо (достаточно нескольких нехитрых усилий – и окажешься внутри собственной жизни), поезд уходит, и необходимо вскочить на подножку последнего вагона…

Мир представляется в виде множества параллельно расположенных миров, висящих на невидимых (или видимых?) ниточках под определённым углом, и ты всё время перемещаешься из одного мира в соседний. Но всё время промахиваешься и оказываешься на обочине. Не социальной обочине и даже не экзистенциальной, но какой? Как объяснить?

Ты строишь жизнь, нагромождая обстоятельства, как кирпичи, зарабатываешь деньги, постоянно куда-то продвигаясь. Так почему бы это «куда-то», в конечном счёте, не оказалось тем самым центром, мимо которого ты постоянно проскакиваешь? Особенно если у тебя появляются возможности и деньги, точнее деньги и возможности, одно без другого не ходит, и ты начинаешь оказываться то в Париже, то в Барселоне, меланхолично подмечая, что вроде как и тут, и тут тоже этим самым чаемым центром и не пахнет. Дальше, конечно, есть Нью-Йорк, но каково жителям Нью-Йорка? Им на Марс желать? Что, и им тоже? Ощущение это повсеместно и неоригинально, оно схоже с никотиновой зависимостью.

Вечер сгущается в ночь и оседает к прологам улиц. Дома стоят чётко очерченные, точно они одинокие деревца в степи. Внутри домов чётко очерченные окна. Клёны осыпают последнюю листву, обнажая исподнее – бухенвальдские бедра эйдосов.

Начинает идти дождь.

Гагарин никогда и никому себя не объясняет. Не приучен. Да и забот полно. Да и невозможно объяснить себя другому человеку, он отчётливо знает это. А с тех пор как разбогател, знает это ещё более чётко: богатство раскрыло в нём тёмные и, казалось, навсегда заколоченные комнаты, дух захватывает от непредсказуемости.

Время от времени Гагарин устраивает исчезновения из реальности, как он сам их называет – «выпадания». У него появляются тайные знакомцы и даже любовница – кроткая стерва кореянка.

Она живёт в коммунальной квартире (в центре полутемного лабиринта!). Гагарин прячется у неё, отмокает в благовониях и в сонной бескорыстной заботе.

Бескорыстия чувств Даны ему уже не хватает. Перестаёт хватать. Олегу, оказывается, нужна ещё и эта, нереальная женщина. Мираж с мягкой, бархатистой кожей, воплощение давнишней мечты о побеге в экзотические обстоятельства.

Раньше он грезил об этом от недостатка жизненных впечатлений, теперь, напротив, от их избыточности. По натуре Гагарин, похоже, беглец…

От себя, от людей, от (любых) обязательств. Ему известна только одна форма «работы» с действительностью – желания, зашифрованные в блокнотике со знаком качества. И как конечный результат, как центр собственной Вселенной – остров. Вот для чего потайные практики…

Он теперь снова ездит в метро. Стало не хватать как воздуха скученности и анонимности, равнодушных лиц, пучеглазыми стаями проплывающих мимо.

Коммуналка неуловимо связана с детством, с ощущением объёмов окружающего пространства. Когда тенистые дворы кажутся бездонными. Нельзя возвращаться в места своего детства, потому что удивишься выхолощенности пространства, пустоте, вываренности. Плоский, почти рисованный задник. Впрочем, осенью любая тихая улица кажется многокомнатной квартирой с веником в красном углу.

Коммуналка похожа на скопление кротовых нор, пространство сжато до состояния конденсата, оттого твоя жизнь в ней, жизнь тут более концентрирована, ибо делится на до и на после двери, отделяющей тебя от других. Даже если ночью ты идёшь в туалет, то собираешься и концентрируешься. Все равно как в метро или в концертный зал. В коммуналке обязательно должно быть очень много углов и вспомогательных пространств, кладовок и полатей. Все это, помноженное на близость таинства чужой жизни, мирволит вырабатыванию особого экзистенциального бальзама, который загустевает в темноте и непроявленности углов. В коммуналке обязательно высокие потолки (даже если комнаты и имеют обычные, стандартные размеры) – потому что вся эта жизнь, твоя и чужая, испаряется, должна испаряться, подниматься вверх и скапливаться паутиной в темнеющих коридорах потолка и в нычках над оконными рамами. За закрытыми дверями твоей комнаты варится какой-то странный текст, осве(я)щённый лампой под абажуром, порой выхватываешь кусочек чужого быта, почти невзначай, это как если подсматривать за чужой жизнью, глядя в окна напротив. Окна запотели, но светятся, и за ними что-то такое движется – тени людей и изображений на телевизионном экране.

Метро – это тоже гулкая коммуналка, пространство коридора, который принадлежит сразу всем и не принадлежит никому. Все спешат пробежать пограничье, чтобы закрыться за своими оловянными-деревянными дверями. Но даже там, закрывшись, ты уже более не можешь стать собой, потому что дверь эта очень тонкая, чужое сочится запахами с общей кухни. Общие пространства обладают особым воздухом, он тут или тяжелее, или, наоборот, невесомее, почти до головокружения, это как воздух вокзала или церкви, храма, многих движущихся людей и недвижимой рамы, открытой всем ветрам. В коммуналке, несмотря на заклеенные рамы и законопаченные стены, всегда сквозит.

Я вспоминаю главную коммуналку детства на улице Пушкина, в ней жила моя двоюродная сестра Люба. Невероятно концентрированная территория инаковости, она всегда меня будоражила и манила. От этой прихожей с большим и чужим коридором до осыпающегося балкона. Обязательно на последнем этаже (до сих пор лестницы этого подъезда снятся мне – с провалами, которые нужно и страшно перепрыгивать). Такой концентрат возможен также в своих домах, где живет вот уже не одно поколение жильцов, каждый из которых привносит свои запахи и подробности своего быта. В сенцах всегда пыль и полумрак, которые и есть поле для зарождения какого-то странного отчуждения, отчуждение – наконец-то это слово возникло. Вот и осень такая же. Все уже ждут, когда выпадет снег, ждут и не дождутся. Все живут авансом, в запас, мечтая перебраться через сугробы к новой весне, когда мы снова и вновь заживём по-новому.

Копилась усталость. За всем не успеешь, всего не поймаешь. Кроме того, страх этот постоянный – потерять блокнот или утратить его иным способом. Одно время Гагарина не отпускало ощущение, что за ним охотятся, выслеживают, пытаясь проникнуть в Главную Тайну и лишить заветного талисмана.

Откупорив бутылку виски, Олег медитирует над блокнотом, раскинувшимся перед ним обнажённой женщиной, – мол, бери меня и делай со мной всё, что захочешь.

Впервые за несколько недель Гагарин оказался в своём холостяцком углу: Дана очередной раз укатила «по европкам», а его не взяла. Или он сам не поехал? Хотя бы, чтобы честно, то есть без всякого напряжения, посетить свою луноликую кореянку.

Но и экзотика эта тоже уже не насыщала так, как раньше. Спала кореянка на полу, клала под голову неудобный валик, циновки были жесткими. Каждый раз, сделав мужское дело, Гагарин норовил поскорее уйти из затхлой и прокуренной коммуналки, поскорее вернуться в привычный мир комфорта и дорогих удовольствий. Хотя секс с кореянкой до сих пор казался ему феерическим. Вот только секс один и остался…

Любовница воспринимала его стоически, азиатское лицо не выражало никаких эмоций.

– Да, мой белый господин… Нет, мой белый господин…

Типа того. И только. Ничего лишнего. Ничего личного. Царство функционализма и минимализма. В царстве ободранных обоев и потрескавшихся от влаги стен.

Тоже мне, Йоко Оно.

Некоторое время назад он снял огромный номер в самой дорогой гостинице, в новострое кремового цвета, печально глядящем на правительственную реку. Занял пол-этажа – соответственно состоянию и положению. Апартаменты Олега соседствовали с номером лохматой поп-дивы, уже давно вышедшей в тираж. Пару раз он даже видел её, пьяную, опустившуюся, блуждающую по коридорам в шелковом белье. Однажды певица грызла семечки.

Соседство со звездой времён детства добавляло пикантности, но не спасало от одиночества и вязкой, тягучей тоски, приступы которой наваливались, стоило Дане куда-нибудь уехать.

Он перестал любить электрический свет, не включал освещения, сидел в пустых комнатах, не снимая костюма, в лакированных туфлях, подобно восковому манекену.

Уж лучше лечь пораньше и встать с первыми лучами солнца – как тогда, как раньше, когда он бежал в больницу к пятиминутке и утреннему обходу, никогда не опаздывал (чем и гордился). Из деревянного ящичка Олег достаёт сигару, подходит к огромному окну и смотрит на реку, на огни, отражающиеся в воде, на жизнь, проносящуюся мимо.

Олег включает телевизор с плоским экраном и в комнату начинает литься зелено-голубая патока, чужие лица, рекламные ролики, прогноз погоды… На музыкальном канале мелькает чужая музыка. Один только раз он увидел клип Бьорк с песенкой про горящие сердца и чуть не заплакал. Подбежал и выключил, не доверяя бремя решения дистанционному пульту.

И тогда в притихшую комнату снова ввалилась пустота, вырабатываемая за окном – рекой, каменным мостом, пустынной набережной и огнями чужой жизни, способными вытащить и отправить под откос душу даже самого закоренелого оптимиста.

Гагарин схватил модное полупальто, побежал ловить такси. Возле лифта снова столкнулся с примадонной. Она посмотрела на него осоловелым лошадиным взглядом и не узнала.

Да и откуда было ей знать его?

На светский раут его привёл Миша Самохин, переживавший очередную стадию романа с музыкантшей. Эпоха великого молчания, когда Самохин тенью следовал за скрипачкой, но в непосредственный контакт входить боялся, благополучно миновала. Где-то после Будапешта, скажем, в Карловых Варах, Миша набрался мужества, подошёл и попросил закурить.

Ну не смешно ли – преследовал её по городам и весям, примелькался всем до последнего концертмейстера, чтобы вот так перейти в «активную фазу». Его любовь прыснула и вытащила тоненькую, дамскую. С ментолом…

Ее звали Таней. То есть они познакомились. Самохин смотрел на неё как под гипнозом, пока вела в отель, пока раздевала, целовала и гладила. Стряхнул оцепенение в момент, когда оседлала и повела незнамо куда. Видимо, в даль светлую.

В повседневности Таня оказалась весьма ловкой, совершенно не похожей на неземное и отстранённое существо, только что не парящее над сценой. Голос давно сел, поражал низкими обертонами с хрипотцой. Она любила резкое словцо и была отчаянной неряхой. Плюс неуёмная похотливость, с которой Самохин на первых порах справлялся.

Таня ввела Самохина в богемные круги пьяных поэтесс и голубых композиторов. Все они, включая непризнанных литературных гениев и звёзд рекламных роликов, могли говорить только о себе.

Сначала Самохину все эти самовосхваления казались дикими, но услыхав, насколько легко Татьяна говорит о себе с ними в том же тоне, расслабился: значит, можно. Ну и привёл к ним Гагарина.

Когда Гагарин стал официально богатым человеком, к нему потянулись разного рода умники и умницы. Вдруг приняли за своего. Ничего же не изменилось, IQ остался прежним, если что и выпирает, то только деньги. Ан нет, оказывается, интеллект тоже измеряется купюрами. Их количеством.

Таня, хороводившая Самохина, решила записать пластинку. Разумеется, привлекли Гагарина, а кого ещё? Точнее, пока ещё не привлекли, лишь собирались, вот и протаптывали дорожки.

Как-то заманили на вручение какой-то премии, Олег даже не понял какой, театральной или литературной. «Премия престижа», как писала авторитетная газета, ну какая разница, за книгу или за спектакль?

Банкет начинается после церемонии вручения, на которой томятся цеховые рабочие лошадки, волнуются чьи-то фаны, стригут поляну журналюги. Выбирают, кипятятся, раздувают щёки, спорят, ссорятся, зарабатывают потихонечку инфаркты и инсульты.

А на банкеты приходит совершенно иная публика – блистательная, блистающая и не имеющая никакого отношения к информационному поводу.

Вот и сейчас, Гагарин во фраке, рядом Самохин и его музыкальная Танечка – попадают на праздник, когда все призы уже вручены и почетные гости перетекают в банкетный зал.

Сейчас именно закуски – самое главное, хороший аппетит бодрит либералов и консерваторов, демократов и почвенников, представителей «властных структур» и операторов телевизионных каналов, которые хоть и при исполнении, но кушать тоже хотят.

Телевизионные звёзды уже разбрелись по банкетному залу и окружены поклонниками – у каждой ТВ-персоны, стоящей с задумчивой улыбкой, вьётся рой людей будто бы меньших ростом.

Телелица воспитанно и задумчиво улыбаются, принимая знаки внимания, они знают, что все их знают, видели, идентифицируют. Наше высшее общество, наша элита сплошь состоят из узнаваемых лиц. И наоборот: стоит только засветиться в телевизоре – это оказывается автоматическим причислением к элите общества, к её высшему свету. Отчего вся нынешняя светскость имеет неизбывный и невытравляемый привкус медийности. Светские персонажи уже давно не имеют ничего, кроме узнаваемых лиц, ими и торгуют направо и налево.

Гагарин (он же за справедливость!) не перестаёт удивляться тому, как легко эти люди присваивают работу многочисленных съёмочных групп, редакторов и осветителей, парикмахеров и визажистов, анонимно делающих этих самых звёзд, тогда как они, сливки общества, и слова сказать не могут без телесуфлёра.

И все-таки, отлично понимая условия игры, Гагарин чувствует себя Наташей Ростовой на первом балу. Вышколенные львы и львицы, ухоженные и блистательные, отстраненно-равнодушные к незнакомцам и удивительно приветливые к «своим»…

Такое ощущение, что ни у кого здесь нет никаких проблем, только «вопросы», решаемые в течение одной, максимум двух минут. Именно здесь, небрежно перебрасываясь вроде бы необязательными фразами, люди решают дела, договариваются о проектах и т.д. и т.п.

Со снисходительностью к чужакам, которые если и случаются, то лишь для того, чтобы отразить великолепие признанных и призванных. Гагарину неуютно, он пьёт тёплое шампанское, хватаясь за очередной бокал, как утопающий за соломинку.

Ибо, несмотря на все его миллионы, он новичок в высшем медийном обществе, здесь его никто не знает, поговорить не с кем – Самохин вслед за скрипачкой упорхнул общаться со знаменитостями, решив, что Олегу в его фраке с руки развлекаться самостоятельно.

С задумчивым, байроническим видом (точно его совершенно не волнует окружение, куда существеннее мысленные мысли, только они и способны занимать) Олег ходит между оживлённо беседующих кружков.

Смотрит по сторонам, узнает физиономии, намозолившие глаза (выбравшись из телевизора, телегоспода оказываются, как правило, значительно меньше ростом), кивает им, будто бы так и надо, и вновь с невозмутимым видом идёт дальше.

К другому кружку, где ему так же неуютно и одиноко. Лёгкости ему не хватает или навыка. Вон ведь как другие-то внедряются в компании, казалось бы, открытые для посторонних, – подходи, говори, общайся…

…но ему отчего-то не хочется…

Не за что (не за кого) зацепиться, слова журчат, глаза блестят, дамы перебегают от человека к человеку, заканчивая (точнее, не заканчивая) разговор на полуфразе.

«Ой, извини, мне ещё нужно перемолвиться парой словечек с NN…» Или: «А вот и NN появился, пойду-ка я поздороваюсь…» И совершенно непонятно, почему с этими NN или MM нужно обязательно поздороваться сейчас, а не потом и зачем вообще нужно здороваться?

Общество взаимного восхищения, где на самом деле никто никем не восхищается, лишь себя показывает…

И Гагарин наливается отвращением ко всему вокруг и даже к самому себе.

Возле столов с тарталетками толчея, закусывают противники режима и его сторонники. Охлаждённая водка, тонко нарезанные копчёные колбасы и ветчины… Гагарин подходит к еде из чистого любопытства, ему почему-то брезгливо есть вместе с этими людьми.

Возле напитков разгорается нешуточный спор. Разумеется, о судьбах Родины. Про особый путь России, которого не миновать, ведь у нас даже капитализм имеет иной характер, не такой, как в других странах.

Особенно горячится тщедушный и кудреватенький в круглых очках, распаляет себя, несёт очевидную чушь. Между тем, вместо того чтобы поднять кудреватенького на смех, ему внимательно внимают несколько телевизионных дам, приятных во всех отношениях. Оратор разоблачает глобальный вред глобализации.

Ему оппонирует изящная политически подкованная дама восточной наружности (Гагарин мгновенно проникается к ней симпатией, несмотря на то, что дама эмансипирована и на робкую гейшу не похожа). Рядом с ними, облокотившись на подоконник, стоит изящнейший доктор Курапатов и несколько незнакомых Гагарину лиц.

Спорщики срываются на крик, словно бы голосом придавая дополнительный вес своим теоретическим выкладкам. Олегу становится забавно – только в России, вероятно, люди могут вот так кипятиться, размышляя на абстрактные темы – брызгать слюной и давиться дармовыми закусками. Словно бы публичность пьянит. Словно бы это – последний для спорщиков шанс откупорить сосуд с истиной.

– Да, да, да, – кричит очкастый Буратино, словно бы готовый задушить собеседницу, – идите в свой «Макдоналдс» и жрите в нем гамбургеры, вам, дорогуша, не помешает.

– Почему, если разговор заходит о либеральных ценностях, то меня сразу начинают посылать в «Макдоналдс», что, кроме «Макдоналдса», демократия ничего не построила и не создала? – оправдывается или удивляется понравившаяся Гагарину дама. – Я неплохо поужинаю и во французском ресторане. Кстати, и вы, Митя, тоже, признайтесь, любите французскую кухню.

– Щи да каша – радость наша, – подзуживает доктор Курапатов, словно бы ставя диагноз. – Дело же не в каше и не в «Макдоналдсе», – продолжает пытаться урезонить спорщиков Курапатов. – Обратите внимание, господа: споря о материях возвышенных (коими, безусловно являются разговоры о путях самоопределения нашего государства), вы всё время говорите о еде…

– Да, мы голодаем, но чего нам это стоит, – продолжает кипятиться известный всей стране Митя, – потеряны национальный колорит и отечественные приоритеты, нация вымирает, а акулам капитализма только того и нужно. Ну, вымрем мы все, и что останется? Пустые «Макдоналдсы» по всей стране… Нет, господа-товарищи, нам нужен особый путь. Православие и державность, соборность – вот на чём всегда испокон веку стояла и стоять будет земля русская.

– Кто ж вам мешает молиться и ходить в «Макдоналдс»? – взвизгивает напористая и лохматая блондинка, врываясь в полемику.

– Никто не мешает, однако же скверну эту нужно бы поистреблять, ибо нет в ней никакой духовности, слышите, нет, – с отчаянным видом главный медийный авторитет, хватает стебель сельдерея, которым украшено блюдо с мясной нарезкой, и эффектно перегрызает его. – Сплошная инвентаризация… то бишь стандартизация жизни, превратили страну, понимаешь, в один сплошной супермаркет.

– И что же плохого в том, что людям стало возможным выбирать из того, что есть? – удивился доктор Курапатов, известный в обществе представитель «Партии здравого смысла».

– Да потому, Ирина Мацуоновна, что изобилие это мнимое и сводится к нескольким позициям, навязываемым нам рекламой и всем этим потребительским обществом, которое строит, не побоимся этого определения, кровавая гебня, – объяснил всем Митя, для которого в этом мире не осталось нерешенных вопросов.

– Господи, ну гебня-то тут при чем? – пытается прорваться к истине встревоженная Ирина Мацуоновна.

– А при том, что пока мы тут с вами жируем… – Митя обвёл всех присутствующих торжествующе-презрительным взглядом.

– …Тысячи детей Южной Африки умирают от недоедания, – выкрикнул кто-то, и массовка загоготала.

– Смеётесь, – Митя поправил очки, – а между тем, вспомните ещё мои слова, что предупреждал вас Митя Кипарисов, вставлял палки в колёса кровавому режиму, а вы его засмеяли. Смейтесь-смейтесь, над кем смеётесь? – Митя не унимался, словно бы пил одну рюмку за другой. Да и впрямь выпивал. – Над собой смеётесь…

– Хорошо, Митя Кипарисов, – хрупкая Ирина Мацуоновна держалась стойко, пытаясь противопоставить хамству рассудительность, – отчего же вы не уходите в глухую оппозицию, всегда тусовались и продолжаете тусоваться на банкетах, между прочим, оплаченных этим самым кровавым режимом, который вы на словах люто ненавидите, вместо того чтобы…

– Чтобы что? – перебила Ирину Мацуоновну патлатая блондинка, явно завидуя ухоженности спорщицы, и широко открыла рот навстречу тарталетке.

Лучше бы она этого не делала. Ибо Ирина Мацуоновна метнула в её рот такой бескомпромиссно нацеленный взгляд, что без слов стал понятен пафос непроизнесённого.

– Vous dites toujours des betises («Вы всегда говорите глупости», фр.), – захихикала дама с глубоким декольте, в котором болтался огромный православный крест, инкрустированный фальшивыми изумрудами и стразами, образовывавшими заветный вензель «D&G».

– Je ne suis jamais plus serieux, madam, que quand je dis des betises («Я всего серьезнее, сударыня, когда говорю глупости», фр.), – через плечо возразил Курапатов большому декольте, явно от лица кого-то из спорщиков, но кого именно, понять было невозможно, так как позиция самого толстяка не проявлялась никак, ограничиваясь рамками провозглашённого им самим «здравого смысла».

– А вот то, – Ирина Мацуоновна, поднаторевшая в дискуссиях о немодном ныне либерализме, – каков ваш идеал, Митя? Легко всё отрицать и поливать грязью? Поливать грязью, при этом ничего не делая, но лишь сотрясать воздух в бесплодных дискуссиях за рюмкой хорошего французского коньяка…

– Я пью водку, – не замедлил отвести обвинения и на всякий случай обидеться Кипарисов. – Русскую водку. Only.

– У вас хороший вкус, Митя, – примирительно начал Курапатов.

Но тот его быстро перебил.

– Каков мой план? Да очень простой…

– Il a y des dames ici («Здесь дамы», фр.), – шутейно пытается предупредить Митю дама с православным бюстом.

Но её немедленно перебивает безапелляционный господин С-в, коротко стриженый колобок со знакомой всем физиономией (хитрые маленькие глазки, плавающие на его раздобревшей физиономии отца четырех детей, как жиринки в мясном бульоне), – ежевечерне он проповедует с экранов высшие ценности. Видимо, это и позволяет господину С-ву (его узнаёт даже Гагарин, который про телевизор и думать забыл, – чем больше у человека денег, тем реже он припадает к экрану) судить обо всём с видом знатока.

Это, отмечает про себя Олег, выглядит исключением, ведь обычно телевизионные не лезут в дебаты и отмалчиваются по сторонам – вот как, например, г-н С-дзе, стоящий с бокалом красного у концертного рояля, или луноликая Татьяна Ильинична, чей еженедельный телевизионный сарказм вошёл у всех в поговорку.

Но одно дело – стихия студии, где всегда есть помощник режиссёра, телесуфлер и, в худшем случае, монтаж, и совсем иной коленкор – когда следует высказываться экспромтом.

Пока все шумят и разглагольствуют, Татьяна Ильинична поедает сёмгу, метая по сторонам яростные взгляды. Или она хочет, чтобы её заметили и оказали респект, или, напротив, она злится на внезапно развившуюся булимию, заставляющую пожирать всё, что находится на подносах.

– О каком православии вы говорите, – господин С-в возносит руки к хрустальной люстре, – религия необходима, не помню кем сказано, для того, кто, как наша служанка, по воскресеньям ходил на утреннюю молитву… Что такое православие как не торговля воздухом? Я бы даже сказал – воздушком… Посредники, торгующие чем? Вы только задумайтесь – верой…

Оригинальностью речей самодовольный С-в производит революцию в самых заядлых спорщиках. Митя Кипарисов воодушевленно срывает очки и начинает протирать их салфеткой. Его глаза округляются, и он выдыхает, решив перещеголять популярную телефигуру.

– Совершенно с вами согласен, господин хороший, более того, скажу, между понятием «религия» и понятием «фашизм» я уже давно ставлю знак равенства, «религия» это и есть современная версия фашизма, в гламурной его ипостаси, ибо… Ибо… – и тут выхлоп лидера кружка заканчивается, он хватает ртом воздух, словно бы не в силах переварить поступающий в него кислород, и этой паузой незамедлительно пользуется Ирина Мацуоновна.

Ей не нравится, что г-н С-в перехватил у неё инициативу и обратил внимание присутствующих на себя. Говорить о православии она не может, поэтому не находит ничего лучше, как ещё более язвительно и иронично повторить свой вопрос.

– Так каков же ваш идеал, нигилистушка вы наш ненаглядный?

Мите явно не до того – он полностью находится под впечатлением своего последнего умозаключения и не в силах вернуться к началу разговора.

– J’ adore les questions politiques! («Я обожаю политические вопросы», фр.), – от всего сердца воскликнула глубоко декольтированная православная особа, а нечесаная блондинка (нечесаная, разумеется, по последней моде) кивнула ей молча и с пониманием.

Странное дело: все эти наши споры строятся таким образом, что каждая последующая реплика словно бы отменяет, затемняет все предыдущие. Словно бы спорщики забывают, о чём недавно говорили, предыдущие аргументы напрочь стираются из памяти, главное – не останавливаться на достигнутом и продолжать громоздить одна на другую всё новые и новые нелепости.

– А вот вы, милейший, кажется, начинали говорить об идентичности да национальном своеобразии, – вплетает лепту изящнейший Курапатов, обращаясь, по всей видимости, к Кипарисову, – да только вот ведь вам парадокс какой. Недавно, смею доложить, в Париже происходила ярмарка, на которую позвали одних русских писателей (здесь он сделал указующий жест на Татьяну Ильиничну, которая, уловив движение в свою сторону, мгновенно перестала жевать и спрятала испепеляющие взгляды куда-то под веки) и не позвали других – тех самых, что называют себя истинно народными, православными, почвенниками, чуть ли не теми самыми писателями-деревенщиками, чьими физиологическими очерками зачитывались все просвещённые россияне дореформенных времен… ну так вот, эти самые, с позволения сказать, деревенщики обанкротили парочку нефтяных магнатов, но доехали собственной делегацией до Парижа, где их, разумеется, не ждали. Так вот, я вас спрашиваю – на кой счёт этим радетелям за дело народное та самая французская книжная ярмарка, на которой по всем правилам царствовать должны сугубые западники и либералы?

И он снова указал в сторону луноокой Татьяны Ильиничны, которая к тому времени уже покончила с семгой, хлопнула рюмку коньяку и подбиралась к фаршированной щуке, украшенной маринованными виноградинами.

– Ехали бы себе хоть в Тамбовскую губернию, хоть в Кемеровскую волость и там бы просвещали народонаселение, сеяли, так сказать, как говорится, вечное и светлое, но нет, им же, портяночникам нашим, Парижи да Лондоны подавай. Лавры Герцена им жить мешают! И хоть бы мы действительно презирали этот самый Запад, – ловко заключил Курапатов и дернул головой так, что его немного растрепавшаяся чёлка аккуратно встала на место, – но хотим-то мы жить как на Западе, и вы, Митя, да-да, хотите, и не перебивайте меня…

Хотя Кипарисов молчал, думая о рюмке холодной водки, набирался новых полемических сил и совершенно не собирался никого перебивать.

– Кроме того, – назидательно продолжил изящнейший доктор Курапатов, – вы не только хотите жить так, «как там», но и вы, Митя, всецело зависимы от того самого Запада, который вы так ожесточенно поносите. Ругать-то мы его ругаем, а только его мнением и дорожим, то есть, в сущности, мнением парижских лоботрясов. И к ним апеллируем, если в отечестве нашем какая-то напасть случается, проворуется кто и посадят кого… Потому что даже сама верховная власть наша, совершенно бестолково называемая вами «кровавой гебней» (на самом деле, вы гебни, вьюноша, не видели и в 37-м году живать не жили, посмотрел бы я на вас тогда) признает только авторитет Запада, французского или американского, неважно какого, так как внутри отечества нашего нет, не осталось более никаких авторитетов, вот что противно!

– И сильно противно? – вступила в спор Татьяна Ильинична, насытившаяся фаршированной щукой и приговорившая ещё одну рюмку коньяку.

О чём здесь спорили, она не слышала, поглощая еду, однако «кусок упал», и ей захотелось спеть. Но петь было нельзя: высшее общество всё-таки. И тогда она тоже решила поспорить.

– Так вот, милейшая Татьяна Ильинична, говорю я о том, – снова завёл меланхолическую шарманку изящнейший доктор Курапатов, – что вопрос о значении и будущности России целиком и полностью зависит от западных влияний.

– Запад – это говно! – бросила Татьяна Ильинична, и лицо её сделалось непроходимо хмурым. – Помню я, когда преподавала в американских университетах…

Она махнула рукой и картинно поплыла к белому роялю, у которого уже давно окопался её менее говорливый коллега С-дзе. Все посмотрели ей вслед.

– Это потому что ничего у неё в американских университетах не получилось, – громко зашипела нечесаная блондинка с очками на переносице, обращаясь с Гагарину, вероятно, единственному, кто не знал о заслугах Татьяны Ильиничны перед отечественной культурой. – Поперли её из этих университетов, вот она им этого до сих пор простить не может, критикует этот самый загнивающий Запад где только может.

– И всё-таки, Дмитрий, – решила не униматься Ирина Мацуоновна, о которой все успели порядком подзабыть, – есть ли у вас ну хоть какой-нибудь план?

– Да уймитесь же вы, наконец, – шикнул на неё господин во втором ряду, уплетавший остывающий жульен. – Ну, сколько ж можно? И кому интересны политические взгляды господина Кипарисова?

– Ну почему, – встряла обладательница нательного креста с поддельными изумрудами. – Скажем, мне, например, очень даже и интересны мировоззрения этого половозрелого декадента.

– А мне нет, – отрезал второстепенный господин и отставил чашечку в сторону. Руки его были липки после жульена, и он искал салфетку. Но салфеток уже не было.

– Вот вы и не слушайте. А я буду слушать, c’est clair? («понятно?», фр.)

– Je vous ai beaucoup admiree ce soir, madame… («Сегодня вечером я был вами восхищён, сударыня», фр.) – Неожиданно обратился к ней г-н С-дзе, которому тоже надоело отмалчиваться в стороне и который решительно нацепил маску светского льва. Маска эта, сочетавшая респектабельность и решительность, зело шла к его осанке и аристократическим сединам.

Однако диалог на французском никто не услышал.

– Да нет у него никаких идеалов, – буквально взорвался г-н С-дзе, чем, на свой страх и риск, привлек всеобщее внимание, – я уже давно наблюдаю эту картину со стороны и могу сказать, что у господина была масса поводов и возможностей изложить нам план, но господин Кипарисов позорно отмалчивается, так как ему нечего сказать!

– Как вы можете так говорить, – Митя Кипарисов, опрокинувший пару рюмок водки и запивший водку тёплым персиковым нектаром, выгнул грудь наподобие боевого петуха, готового к бою. – Как же вы можете так говорить! Ведь вы же сами не даёте мне и слова воткнуть, всё талдычите, талдычите и талдычите про какую-то ерунду. Нагородили пошлости до неба. Я уже устал слушать, у меня же просто уши в трубочку сворачиваются…

– Ну вот и славно, вот и говорите вы, а мы же ждём. Ждём, – воскликнула Ирина Мацуоновна, на дух не переваривающая г-на С-дзе и готовая встать поперек любого его слова.

– Действительно, необходима le resume de la question en peu de mots («суть вопроса в немногих словах», фр.), – проявила солидарность православная фундаменталистка в декольте со стразами.

– О’кей, – выдохнул Митя, – слушайте, детишки, если в двух словах – то это звучит так… – он взял паузу, словно бы раздумывая, как лучше сформулировать главное рекламное motto. – «Вперёд в СССР», вот как это звучит.

– Опять в СССР? – возмутилось благородное собрание в один голос.

– Спасибо, мы там уже были, – воскликнул второстепенный господин.

– Плавали, знаем, – выплюнула костлявая почитательница доктора Курапатова, хотя он ничего и не сказал, лишь демонстративно передёрнул изящными плечами.

Недовольными оказались все – и либералы, и славянофилы, уже давно напрочь открестившиеся от советского прошлого, точно их на луне нашли.

– Вывести бы вас, Митя, на снег и хорошенечко там выпороть, – буркнул всеведущий С-в и совсем уже не по-светски перешёл с Кипарисовым на «ты», выражая крайнюю степень несогласия и возмущения. – Жизни ты не знаешь, мальчег.

– Жениться бы тебе, барин, надо! – прибавила осуждения Татьяна Ильинична. И залпом хлопнула стакан бургундского. Гагарин в азарте показал ей большой палец: молодцом, мол, не посрамила.

А Ирина Мацуоновна только улыбнулась нежно, по-матерински, и промолчала, мол, чем бы дитя ни тешилось, только бы в национал-большевики не подавалось.

– Ну вы же меня не поняли, не поняли, – едва не плакал Митя Кипарисов, – «Назад в СССР» – это же такая… метафора, а чем метафора хороша (но и слаба одновременно, слаба, потому что таков её, метафоры, удел), так только тем же, что если её продолжить до логического завершения, то она обессмыслится. Поэтому судить о моем идеале исходя из одной только фразы – бессмысленно.

Стали появляться новые посетители: под конец вечера в банкетную залу набилось много народу. Гагарин, увлеченный спорами, совсем потерял из виду Самохина и Татьяну.

Спорщики, не обращая внимания на вновь прибывших, продолжали набирать обороты.

– У вас, Митя, был шанс изложить нам свои воззрения на будущность России, однако же вместо того, чтобы изложить ваши воззрения соотечественникам, вы увязли в мелких позиционных боях, – отчитывал буратину изящнейший доктор Курапатов, отчего Гагарину, тяпнувшему ещё пару бокалов отвращения к тусовавшейся публике, захотелось взять парня под защиту.

– Да нет же, нет, – начал было оправдываться Митя, обращаясь непосредственно к Гагарину, словно в поисках сочувствия или же понимания, – всё дело состоит только в том, что за эти годы, прошедшие после распада империи, мы занялись не свойственными нам делами и оторвались от истоков, от своих корней.

В Советском Союзе, который я застал и который тоже ведь не очень люблю, так как успел побывать в пионэрах и знаю тяготы подневольной жизни… Когда нужно вставать очень рано, повязывать красный галстух и бежать на линейку, отдавать салют и даже маршировать, вместо того чтобы продолжать нежиться в кровати, пребывая в неге и размышлениях с «Барышней-крестьянкой» в руках…

– Впрочем, я не об этом, – перебил Кипарисов сам себя, – в СССР ведь были и положительные стороны, и я без труда назову их. Как то: бесплатное медицинское обслуживание, всеобщая, поголовная грамотность, а главное, дружба народов, о которой сегодня, спустя всего какие-то несколько лет, мы окончательно забыли… Мы теперь превратились в машины для зарабатывания денег, всеобщая духовность оскудела, страшно пройтись по улицам наших городов, превратившихся в джунгли, в которых уютно только малолетним преступникам и скинхедам. – Тут Митя потёр невидимый миру синяк на бедре. – Нынешнее время я тоже не отрицаю – по качеству и количеству отпущенных нам свобод…

– А как же кровавая гебня? – ехидно встрял г-н С-в, но его зашикали.

А Митя, сглотнув слюну, продолжил, не обращая внимания на посторонние реплики.

– Нужно просто взять всё хорошее, что было в советской цивилизации, и отринуть всё плохое, что мы накопили в нынешней ситуации бесконечного переходного периода, этого, можно сказать, бесконечного тупика…

– Господа, – поддержала патриотически настроенного юношу глубоко православная со стразами, – у меня конкретное предложение – нужно что-то делать.

И даже непримиримый полемист С-в сменил гнев на милость.

– А про бесконечный тупик – это ты, Митя, хорошо придумал, – похвалил он Митю. – Тоже ведь метафора, но на этот раз – точно в цель, работает-с.

– Правильно, – ощутив всеобщую поддержку, Кипарисов воскрес, – нужно вернуться к тому, что мы быстро забыли, не забыв взять с собой в дорогу всё то, что накопили! Чтобы мы смогли вернуться к обществу взаимной любви и взаимного уважения, которых теперь нам так сильно не хватает.

Все начинают галдеть, как на большой перемене, сыплются разнобойные реплики и рекомендации, каждый говорит о своём и тянет одеяло на себя. Шум, гам, крики, ещё чуть-чуть – и мордобой начнётся. Но – чу, люди-то собрались высокообразованные, и не просто так, а элита!

– А про глобализацию ты, Митя, верно завернул, – неожиданно для себя встревает в разговор Олег Евгеньевич Гагарин, когда обмен мнениями, казалось бы, иссякает.

Олегу надоела вся эта болтологическая кадриль, и он решил немного поиздеваться над окружающими, замаскировавшись под принятый здесь полемически заострённый тон.

Однако же количество выпитого сыграло с ним нелепую шутку: начав с иронического замечания, Гагарин не смог вовремя остановиться. Он слишком долго молчал в сторонке (можно сказать, всю сознательную жизнь), и теперь его понесло словно бы с горы на санках, едет-едет, скользит по гладкому снегу и не может остановиться.

– Ведь что происходит у нас в больнице? – начал Олег, с изумлением прислушиваясь к звукам собственного голоса. – Здоровье пациентов никого не волнует, главное же – бабки заколотить, понимаете? Совершенно неважно, поправится больной или нет! Зарплата медиков настолько нищенская, что все заняты собственным выживанием, а не выживанием больных – уж простите меня за этот неловкий каламбур. Я не такой мастак в речах, как вы (лёгкий поклон в сторону Мити, разворот в сторону г-на С-ва, С-дзе и Ирины Мацуоновны), но скажу – глобализация несёт нам один только вред. И я, врач-реаниматолог, это ответственно заявляю. Раньше каждый врач подходил к своему пациенту с чувством, с толком и расстановкой, используя не только свои знания, но и интуицию, а что мы видим теперь?

И Олег обвёл глазами всех собравшихся. Он был на подъёме, никакого волнения. Он выискивал глазами сочувствующие лица, словно бы говорящие – кто же, кто же этот прекрасно воспитанный и столь умно говорящий человек, почему мы раньше никогда его не видели и ничего о нём не знали?!

Возможно, именно так ощущают себя нобелевские лауреаты, всему миру и королю Швеции докладывающие собственное credo.

– Так что же мы видим теперь? – повторил Гагарин после эффектной паузы, в которую даже никто протиснуться не посмел. – Штамповка, господа, и единые алгоритмы, никто не отступает от схемы, уж лучше больной погибнет, но я сделаю так, как надо по схеме, а не так, как меня учили представители старой школы…

И снова пауза. И снова внимание медиа-тусовки.

– Старая школа, – Олег искренне почувствовал себя вновь медиком и оттого горестно улыбнулся, – да от неё же почти ничего не осталось… Вы знаете, что во всей больнице только один я всё ещё продолжаю работать с умирающими больными без перчаток! Только я один, а это и есть старая школа. Все же теперь боятся. Боятся рисковать, боятся вкладываться, работают по стандарту. Именно это и есть глобализация!..

– Но с другой стороны, – робко попыталась возразить Гагарину нечёсаная поклонница прогресса, – есть ведь и новейшее медицинское оборудование, способное спасать людей в самых сложных ситуациях, поэтому невозможно однозначно говорить, что глобализация сугубо вредна, есть в ней и положительные стороны.

– Вы знаете, процесс врачевания принципиально уже давно не меняется. Всё, что могли, мы уже придумали и внедрили, всё остальное от лукавого… все эти навороты, – Гагарина не собьёшь: про медицину он знает всё. – А главное, никакими изобретениями невозможно заменить душу врачевателя, его опыт и интуицию…

Тут Гагарин обратил внимание, что вновь появившийся Самохин делает ему разные знаки. Мол, сворачивай выступление, Склифосовский. Рядом с Самохиным стоит Татьяна со скучающим видом, мол – ей всё равно, о чём раскричался этот подвыпивший купчик во фраке.

– Так что, на самом деле, я не знаю, нужен ли особенный путь России или глобализация, – говорит Олег и тушуется, так как видит Дану.

Та стоит в стороне и внимательно слушает выступление оратора. Когда она пришла и с кем?..

На её лице написано изумление, скрыть которое она не в состоянии. Видно, что она внимательно выслушала всё, что Олег сказал, но вот какие выводы она сделала из всего вышесказанного – одному богу известно.

Глава девятаяО сокровенном сказании про Беловодье

И вот он снова в родных выселках, что рядом с церковью и гастрономом. Стоит со стаканом виски возле раскрытого блокнота. Вытащил новогодние и рождественские свечи, весь запас, накопленный за долгие годы, устроил печальную иллюминацию.

Напившись, Гагарин превращается в другого человека, мягкого, сентиментального, даже слезливого. Его начинает умилять всё вокруг, посещают мысли о дальних странах, путешествиях на яхте под белым парусом, и вот он уже ощущает солёные брызги океана и палящие солнечные лучи…

Так и сейчас – легкомысленные видения увлекают его, развалившегося в кресле, на другой край земли, он начинает засыпать, мотает головой, просыпается, приходит в себя, осознавая, что дома, на выселках, в пыльном углу (комнатные растения давно засохли, превратившись в собственные скелеты), свечи таинственно, как на похоронах или поминках, мерцают (блики по стенам), а перед ним блокнот.

И тогда Гагарин, единым порывом, решает сжечь непонятную вещь, в которой вся его сила и вся его слабость. Денег ему всё равно хватит. И надолго. А если не хватит – заработает ещё. Дана его любит. А если не любит, то и хрен с ней. Олег берет блокнот и подносит его к свече, источающей удушливый ванильный запах. Почему-то корешком, нижним уголком подносит.

И терпеливо держит, ощущая дрожь в руке да и во всём теле. Переплет покрывается копотью, чернеет, а потом первый язычок пламени пробегает по нему, словно стараясь ужалить Олега за пальцы.

И тогда Гагарин мгновенно трезвеет. Он отдёргивает руку, холодный пот выступает у него на лбу и между лопаток. Уже другими, тверёзыми глазами Гагарин смотрит на причинённый талисману ущерб. Минимальный. Могло быть и хуже.

Олег замечает, как бешено колотится его сердце. Он идёт на кухню и достаёт из белого шкафчика аптечку с валокордином, ругая себя последними словами.

– Ну и дурак же вы, Олег Евгеньевич, неудачник, поп-расстрига, мудило кемеровское…

«Неудачник» – до сих пор самое страшное для него ругательство с тех пор, как покойный отец пригвоздил, предвидя долгое, горделиво-горбатое одиночество, отсутствие угла, детей, тепла…

Вот откуда огонь, который сам зажёг и которого сам же испугался.

Забыл, кем был, а новым человеком не стал. Ещё не стал, или не дано уже? Тайное знание наваливается свинцовой тяжестью, припечатывает к земле. Олег тяготится талисманом, боится его возможностей.

Дважды он попытался избавиться от блокнота. Первый раз после бессонной ночи (под глазами тёмные круги, сивушный перегар) вскочил в красный свой автомобиль и помчался за город, выкопал в перелеске ямку и похоронил искушение, предварительно упаковав его в целлофановый пакет.

Потому что знал, что вернётся, потому что сам себе не доверял (никогда не доверял и всегда ждал подвоха), лихорадочно пытаясь запомнить место, где.

Три дерева от шоссе, потом десять шагов вправо до молодой берёзки, потом повернуться на 180 градусов и ещё десять шагов до трёх елей, между которыми и…

Разровнял землю, присыпал сухими листьями, иголками. Это хорошо, что лес смешанный, почему-то подумал, когда возвращался к машине, отряхивая на ходу руки.

В подъезде столкнулся с соседкой, заплаканной и ещё более согбенной. Ну, из соседней квартиры, что сидит в метро, смотрит на пассажиропотоки, опускающиеся и поднимающиеся по эскалатору, и справок не даёт.

Та кинулась к нему как к родному, начала причитать, ввалилась в квартиру, постоянно извиняясь. Из её скороговорки Гагарин понял, что внучок ейный Эмка (Эммануэль, если помните) скопытился, рак крови, лежит-умирает, сказано священника звать, потому что надежды никакой.

Гагарин собрал волю в кулак, пришёл в себя (если тебе плохо, помоги тому, кому ещё хуже, оно и отпустит), плотно сел на телефон, начал обзванивать коллег.

Соседка стояла рядом, словно бы этими звонками он мог помочь ребёнку. Она, простая и несчастная, не знала, что делать, растерянная, мгновенно подсаживалась на чужую инициативу, заменяющую ей собственные усилия.

Очень скоро диагноз подтвердился. Доктора в телефонной трубке говорили тихо и сосредоточенно. Олег представлялся.

– Здравствуйте, это доктор Гагарин из первой реанимации…

И тогда его коллеги начинали говорить чуть более бодро. Но так же тихо и сосредоточенно. Олег слишком хорошо знал этот тон, его тоже иногда, в прошлой жизни, беспокоили родственники и знакомые погибающих пациентов.

Скорбная мина на лице и стальная вата в голосе – профессиональная маска спасателя. К некоторым она прирастает так, что потом не отнять, так и живут – в скорби. В вечной скорби вины и соучастия.

Соседка терпеливо ждала. А Олег напряжённо думал. На подошвах башмаков хрустел придорожный песок. Палая хвоя пристала, запутавшись в шнурках (Олег покупал только коричневые туфли и только со шнуровкой – он был убеждён, что это классика, и что она никогда не выйдет из моды. Он терпеть не мог всех этих новшеств, связанных с изменением формы носка, сначала в сторону предельной тупости, едва ли не квадратности, затем – в сторону восточной узости, как у Маленького Мука. Только умеренность и классика. Только покой и воля. Покой и воля).

Вот он, наконец, и выпал – зримый, а отнюдь не умозрительный случай, когда ты реально можешь помочь человеку, спасти его. Спасти его, когда уже все отказались. И речь идет о мальчишке, не успевшем пожить как следует. О ребенке, совершенно не виноватом в экологическом неблагополучии, запустившем часики злокачественных образований.

– Хорошо, вы только обязательно меня дождитесь, – распорядился он, положил трубку, встал и задумался.

Соседка смотрела на него глазами старого спаниеля. Она беззвучно, безнадёжно плакала, понимая, что… А впрочем… вдруг… вдруг чудо или что-то такое…

Точно так же скоро, как утром, отмахнувшись от усталости, от тяжести в висках, – к тому самому облезлому перелеску. По сухой осенней траве, машины мимо туда-сюда, не очень часто, но днём как же без машин?

И понял, что не может найти, что место потерял. Нужно было какой-то колышек вбить, опознавательный знак! Сердце заметалось загнанным зайцем, и снова предательский пот между лопаток и холод внизу живота, и сам заметался, забегал в поисках исходной точки, главное – её найти, исходную точку, чтобы от неё три шага туда, десять туда, повернуться на 180 градусов…

Но ничего не вышло. Тогда сел возле авто, закурил, уставился на облака, вспомнил про Голос, который навещал его время от времени с ценными указаниями, и мысленно возопил: мне же правда надо! Я ребёнку помогаю, ребёнку, понимаешь…

Ничего не ответило небо, облака продолжали беззвучно таранить пики деревьев, исчезая за поредевшими верхушками. Ещё чуть-чуть – и пойдёт снег, первый снег в этом году. Гагарин стряхивает оцепенение, встаёт и начинает поиск заново. Безветрие помогает ему искать.

Находит. Откапывает. Разгребая мягкую землю руками. Достает пакет. «Сделано в ССССР». Почерневший (подкопчённый свечей) переплет.

Мальчик будет спасён.

Второй раз от неминуемой гибели блокнотик спас Гена Денисенко. Позвонил понурый. Голос словно из подземелья. Вместо обычного «привет-привет» начал бубнить про заграничный паспорт и покупку квартиры, про время, которого мало («ты что, с сотового, что ли, звонишь?»), и бомбу с часовым механизмом.

Олег представил Денисенко, стоящего в халате возле больничного окна (улицу за окном выбелило, черновик сменился чистовиком, снег выпал и теперь не сойдёт, следует привыкать жить в изменившихся условиях)…

Порой после особенно трудного дежурства – гора с плеч, и ощущение важного сделанного дела. И тогда хочется позвонить кому-то, поговорить ни о чем. Чтобы оценили. Точнее, посочувствовали.

Олег решил помочь приятелю, «сделать ему красиво». Ведь что видит Гена Денисенко, кроме дежурств в клинике через день, а из окон дома – пейзажей спального микрорайона с редко стоящими, как зубы у оленевода, многоэтажками?..

На краю города всегда много ветра, природа сплёвывает сквозь прорехи пространства снег с дождём, недавно посаженные деревья трепещут, яко горлицы…

Решил Гагарин позвать Гену в дорогое заведение. Или покатать по набережной – когда огни расплываются в оголтелый импрессионизм и хочется говорить глупости, стихи читать или выпивать возле лавочки под кронами голых деревьев, а если замёрзнешь – быстро метнуться в машину с работающей печкой и плейером, на котором музыки сколько захочешь. И какой захочешь.

Но Денисенко был глух и неотзывчив. Выслушал и не согласился. Договорились встретиться возле родной больницы.

– Если ты такой отзывчивый и времени тебе не жалко, то просто встреть меня и довези до дому. А то сил что-то совсем не осталось, – сказал Геннадий Юрьевич.

На том и порешили.

Хорошо-хорошо, как скажешь, начальник. Гагарину было даже интересно побывать в местах минувшей боевой и трудовой славы.

Вниз, по широкому проспекту, на юго-запад, обгоняя другие машины (нога на педали), мимо подбрюшья центра и пустот, начинающихся сразу же за центром, после которых город начинает тянуться вверх, увеличивать этажность, как бы вставать на цыпочки.

Раньше ездил на работу под землей, дорога казалась иной, замкнутой и задумчивой, дороги по верху так и не освоил, не успел привыкнуть. Пожалел, что не ездил таким способом раньше, когда город словно бы распахивает объятия и голодный до впечатлений кислород обволакивает спортивные прелести иномарки, сплетаясь следом в невидимую косичку. Будто бы ты не едешь, а плывёшь, раздвигая складки воздушного океана, пустячок, а впечатлений не оберёшься.

Денисенко ждал возле приёмного покоя, напротив сквера, где обычно гуляют больные. Гагарин и сам гулял там раньше время от времени, выкуривал сигаретку, приходил в себя после сложных операций. Теперь оптика сменилась: теперь здесь всё чужое. Отчуждённое.

Вот и сам Денисенко неуловимо изменился – прежних ежедневных встреч у них с Гагариным более нет, отчего контакт утрачен и нужно начинать «с белого листа», общаться по-новому.

Ради их встречи тучи разошлись. Солнце слепило глаза, так иногда бывает в самом начале зимы, когда природа ещё не настроилась окончательно на минорный лад, на плановое умирание.

Гена нырнул в машину, механически пожал руку, уставился в точку перед собой.

– Ну что, поехали?

Денисенко кивнул.

И они плавно тронулись с места.

Гагарин включил музыку, понял неуместность жеста, выключил. Гена молчал. Бледный, измученный. Собирался с силами.

Олег решил ехать «огородами», узкими асфальтовыми дорожками, проложенными между многоэтажек, машина ползла медленно, словно для того, чтобы не мешать разговорам. Но разговор не клеился.

– Я знаю, что ты ничем не можешь мне помочь… – наконец решился Денисенко.

– Весёленькое начало… – ухмыльнулся Гагарин.

Денисенко улыбнулся в ответ. Улыбка вышла скомканной, жалкой.

– Мне никто не может помочь… Я же понимаю…

– И давно у тебя это… такая сильная депрессия?

– А… это… да как узнал.

– Что узнал?

– Понимаешь, Олег, – Денисенко развернулся к другу. – Я узнал, что я болен.

– Так, – повисла пауза. Нужно спросить или сам скажет? – Болен?.. – скорее всего, нужно всё-таки спросить. – Чем?

– Понимаешь, Олег, у меня СПИД. То есть, конечно, не СПИД. Только ВИЧ. Но ты ж понимаешь… Ты ж понимаешь, Олег…

Рассудком Гагарин, конечно, понял. Однако название болезни, о которой, разумеется, он много слышал, много знал, удивило его своей абстрактностью.

СПИДом всегда болеет кто-то другой, кого ты не знаешь. Видел по телевизору. СПИД ходит стороной, случается в другом мире. Правда, как выясняется, иногда эти посторонние миры протекают в наши собственные. Когда твой приятель признаётся тебе, что болен.

100

– И давно ты в курсе? – нужно продолжать говорить. Хотя не знаешь о чём: с чего начать? Что следует спрашивать?

– Ну, какое-то время. Пару дней. Пару дней.

– И как узнал? – главное, не молчать. Почему-то. Заполнять паузы.

– Плановый осмотр, сдал кровь. Сказали: показал положительную реакцию на тест.

– И что теперь?

– Не знаю. Теперь все знают. Скорее всего, нужно искать новую работу. Или вообще уехать… Уехать.

– Куда?

– Пока не знаю, может быть, домой. Я ж с Украины.

Действительно, с Украины. Из Харькова, что ли, или из Донецка. Всегда шутили про сало и горилку, как же, как же.

– А твоя Женя? – Гагарин не любил очкастую жену Денисенко, но, в данном случае, нужно посочувствовать и ей.

– Она не знает.

– Но она… Гена, она здорова?

– А это и я не знаю… Не удосужился. Понимаешь, как узнал, руки опустились, ничего делать не могу.

– Понимаю, как не понять…

– Но, скорей всего, она тоже. Тоже. Мы же… Ну, ты понимаешь…

Какая нелепая смерть. Точнее, какая нелепость. Даже не рак, когда обвинить (обвинять) некого, кроме Господа Бога. Со СПИДом всё иначе.

– А как ты это… ну…

– Заразился?

Гагарин промолчал. Даже не кивнул.

– Всем, наверное, интересно узнать, как я заразился?

– А ты знаешь?

– Нет.

– Слушай, а это как-то связано с нашей работой?

– Ну, не знаю… Просто у меня в крови теперь вирус… – Денисенко замолчал.

– Который что? – спросил Олег, зная ответ.

– Который даже никто не видел. Оказывается, его нельзя увидеть. Нельзя выделить. Он есть – и его как бы нет. Врачи фиксируют лишь антитела. Организм реагирует на воспаление, выделяя антитела. А самого тела вируса не существует. Прикол, да?

Гагарин мысленно согласился: действительно, забавно. Хотя «забавно» в такой ситуации не самое точное слово.

– Слушай, я всё-таки думаю… – Олег поворачивал на стремительный проспект. – Может, какие-то больные? Чужая кровь?

– Не знаю, – Денисенко было всё равно «как». Он помолчал, встрепенулся. – Кстати, а ты сам давно сдавал кровь на анализ?

Гагарин уставился на дорогу. Вряд ли. Да минует меня чаша сия. Пока ведь ничего, тьфу-тьфу-тьфу. Хотя накуролесил он за последнее время знатно. Много и знатно. Есть над чем задуматься.

101

Так вот для чего ты, книжка без картинок, нужна мне, вот зачем судьба выдала мне этот пропуск в рай. Серая, липкая жалость, тяжестью оседающая в желудке. Блокнотик, отправленный в почётную ссылку на Данину дачу, замурованный в подсобке под грудой многоэтажной макулатуры, снова извлекается на свет. Как бы нехотя. Поневоле. Извлекается, так как иных способов разрешить ситуацию нет и быть не может.

Какие другие способы, если у человека ВИЧ? Ужас-то какой. Дожили. Впрочем, паниковать и выставлять оценки будем потом. Сначала нужно помочь. Клятва Гиппократа и всё такое. Привычка. Инстинкт. Не размышлять, действовать…

Гагарин взволнован: давно не прибегал к услугам волшебного блокнота. Достает из бара бутылку, долго не может начать волшебство. С каждым разом труднее. Ходит по пустым комнатам, разминается. Формулирует. Выпивает. Слушает пронзительные песни – нечеловеческая музыка, привезённая Даной из Европы.

«Как хороши, как свежи были розы, моей страной мне брошенные в гроб»: Гагарин думает о себе. О своей собственной защите. О своей собственной судьбе. Решая чужие задачи, невольно думаешь, что если придёт время, кто-то поможет тебе. Кто-то должен помочь.

Но кто и как? У него всё в ажуре, в шоколаде. Трудно заподозрить. Ещё труднее помочь. Ты «один… и разбитое зеркало». Чёрный человек маячит на горизонте. Заглядывает в окна. Усилием воли Гагарин разгоняет видение. Выпивает. «И я бы мог, как шут…» Захлёстывает пафос.

Олег открывает блокнот, садится писать. Разгоряченный виски, не может остановиться. Он подробно описывает все, что знает про ВИЧ, состояние различных систем организма, изменения крови, поведение иммунной системы на разных стадиях.

По каждому пункту тщательно выписывает пожелание, о котором лечащий врач может только мечтать. Выходит небольшой трактат, написанный непонятным докторским почерком с готически срезанными углами гласных и согласных… Выпивает… Пишет дальше…

Вечереет. Бумага становится синей. И Гагарин понимает, нет, всей шкурой чувствует, что товарищ его, доктор Денисенко, отныне будет свободен от ВИЧ… Спасен? Спасен!

Так Олег Евгеньевич Гагарин снова не выполнил поставленной перед собой задачи – избавиться от блокнота. И спас ещё одного человека. Человечка. Порой эти люди… они такие забавные… забавные…

102

Утром, потирая лоб, рассматривал пьяные каракули. Исписал больше, чем нужно. Чтобы наверняка. В приливе алкогольного энтузиазма. Писал, не мог остановиться. Испытывая себя на щедрость: мол, смогу ли для живого человека потратить часть волшебного пространства, которое всё убывает и убывает…

Впрочем, «Россия – щедрая душа», Гагарину ничего не жалко. К тому же, знаете ли, копится усталость. Вдруг оказывается, что осуществлённые желания имеют вес, тяжесть. Мечты гнетут, искривляют течение жизни, порождая ощущение медленно надвигающегося несчастья. Однако сбывшееся и пройденное тоже никуда не уходит, копится на спидометре, отсчитывая, сколько же там, впереди, ещё осталось.

Нужно попытаться вернуться в состояние «нормального человека». Так как если ты ненормален, то и судьба у тебя соответствующая. Даже Гарри Поттер, в конечном итоге, устает от колдовства и начинает влюбляться в девочек из соседнего колледжа.

Олег проспал весь день. Проснулся, когда короткий зимний вечер выдохся и затянулся непроницаемой мглой. Кривые строчки в блокноте спасали Денисенко жизнь.

Олег рассмеялся: вчерашняя запись начиналась вполне привычным почерком, обычным медицинским, похожим на немного расшатанную готику. Но буковки ещё вместе и держатся друг за друга.

По мере опьянения менялся и стиль письма. Слова начали рассыпаться на отдельные сегменты. Окончание бутылки виски ознаменовал переход на печатные буквы. Так дети пишут в детском садике, высовывая язык от усердия.

Пьяное сознание сгущается, становится концентрированным, загустевает в обрывках фраз. Воздух вокруг превращается в пахучее желе, его можно нарезать ломтями. И оно трепещет от сквозняка (как и положено желе), от холодного воздуха.

Вот ты и просыпаешься, съежившись креветкой, то ли от холода, то ли от того, что всё ещё жив.

103

Хотел избавиться, да не смог. Сверхчеловека не получилось. Якорь снова тянет вниз. Зуд практической деятельности. Общественно полезное животное. Я всё могу, всё! Это пьянит. Это меняет. Мир вокруг. Тебя в мире.

Точно ты можешь вырваться из предначертанных границ. Преодолеть пороги тела. Опередить… Что опередить? Мысль скачет. Невозможно сосредоточиться. Додумать мысль до конца. Простую мысль до простого конца. Всё же, на самом деле, просто. Вот ты живёшь, делаешь то, что считаешь нужным…

Раньше Гагарин был убежден, что жить нужно, служа другим людям. О себе думать – последнее дело. Столкнувшись с большим бизнесом, Олег удивился (сначала удивлялся, потом привык), что, оказывается, жить можно, обстряпывая свои делишки, не думая ни о какой общественной пользе. Осуществляя себя и своё кровное. Чтобы тебе одному хорошо…

Ты не людей спасаешь, лечишь, ставишь на ноги, но прикидываешь схемы ухода от налогов или способ, как в федеральный бюджет влезть. И нет укоров совести из-за обмана, и нет уколов совести, что другим от этого ни холодно, ни жарко.

104

Однажды, от нечего делать (вот ведь напасть состоятельного человека – прорва времени, который добивался, пока крохи считал, мол, дай мне деньги и… И что?!), он в очередной раз спустился в метро, напоминая себе падишаха, инкогнито по ночам обходящего владения.

Спустился в метро да и вляпался. Захотел заступиться за пьяного мальчишку, из которого менты с непрорисованными бугристыми лицами вымогали деньги. Так они и самого Олега скрутили, потащили в обезьянник. До выяснения личности. Потому как ни документов, ни даже блокнота заветного при нём не оказалось.

Обмельчал русский человек, просел, сдулся. Широта души его только в старых книжках осталась. Гагарин и сам был навеселе, возвращался от тщедушной кореянки с искривлённым позвоночником. Был он перекормлен недорогой экзотикой, добродушный, опустошённый…

А тут паренек этот крепенький, со смышлёной физиономией, молодой, молодцеватый, но уже начавший седеть. Совсем как Олег когда-то. Ранняя седина эта и пробила брешь, вызвала сочувствие, желание помочь.

За решёткой полумрак и собственные запахи, кучерявая жизнь по углам. Хотел как лучше, а вышло как всегда – мордой об стол. Отвык Олег Евгеньевич от такого обращения, хотел часы «Ролекс» (прямоугольной формы, за 30000 долларов) в залог оставить, да никто связываться не стал.

Побоялись или ещё что, да только пришлось просидеть за решеткой пару часиков. Стало противно и одиноко, мысли в голову полезли всякие, резинка от трусов натирать поясницу стала, прыщ какой-то между лопаток, хочется почесать, а не дотянешься. Оторвался Олег от народа, окончательно оторвался: даже прыщ публично почесать рука не поднимается!

Что ж, замышлял остановку в пути и тайм-аут для обдумывания – вот тебе нары, сиди и кумекай, как до жизни такой дошёл. Одно хорошо – всё временно и всё проходит. Значит, и это пройдёт. Гагарин вздыхает, ощущая медленное протрезвление, холодную дрожь…

Хорошо, рядом паренька этого засадили. До выяснения. Разговорились. Ничего такой паренёк, толковый. Он и помог Гагарину время скоротать, пока ментовская смена не закончилась, пока жалость не взяла выродков рода человеческого и не отпустили они обитателей обезьянника подобру-поздорову. И тут Олега осенила одна идея.

– Как тебя зовут? Ночь вместе провели, а незнакомы.

– Да Гоша я Антонов.

– Скажи, Гоша Антонов, чем промышляешь и что тебе для счастья нужно?

Седовласый паренёк пожал плечами.

– Садовник я. В огороде копаюсь… Цветы выращиваю.

От умиления Олег расплылся в улыбке. Он тоже, время от времени, подумывал уйти на покой и заняться разведением цветов. Говорят, работа с землей и на природе успокаивает или, ну, там, гармонизирует. И столько во всём этом благородности первородной, что даже дух захватывает.

– А есть ли, Гоша, у тебя заветное желание? – с улыбкой змея-искусителя продолжил Олег свой допрос.

– Вроде нет, не знаю.

– А я знаю, – сказал Гагарин и на руке записал телефон Гоши Антонова.

105

Случай с ментами заставил его окончательно решиться порвать с этим постылым миром и переселиться в одну отдельно взятую утопию, до окончания построения которой на выкупленном с помощью Аки острове осталось не так уж много времени.

Случайность, как всегда, подсказала правильное решение: фамилия Гоши оказалась на «А». Ей Гагарин решил открыть список «отбывающих на остров Цереру», как он его про себя называл. Отныне составление списка оказалось для Олега самым занимательным занятием.

А на следующий день нарисовался и сам Гоша. Откуда-то узнал адрес, шельмец. И составление списка пришлось на время отложить, так как Антонов пришёл по неотложному делу.

Он просил за приятеля, дружка, приторговывавшего травой и схваченного с поличным. Разобраться в сути дела оказалось достаточно сложно, ибо Гоша нёс околесицу, из которой только со временем стали проступать очертания реальной истории.

Ценой серьёзных интеллектуальных усилий (ночь в обезьяннике провести – не поле перейти) Гагарин понял, что от него хочет Гоша Антонов, и даже не удивился просьбе, означавшей слепую веру в гагаринское всемогущество. Ибо к всесилию Олег давно привык, воспринимал как данность, следовательно, и другие тоже вполне… могли… проникнуться.

Речь Антонова была путана и темна, казалось, он не может говорить всех обстоятельств «своего дела» до конца, прятал в складках подробностей единственно важное «словечко». Впрочем, судите сами.

106

– Понимаете, Олег Евгеньевич, дружок мой, Женька то есть, сидит в СИЗО. Суд в октябре, там мутят что-то… но никаких гарантий и всё такое… Вероятно, было бы неплохо выпустить его из СИЗО, не посадив в тюрьму. Не знаю, насколько это возможно в вашем контексте…

– А в чём суть проблемы? – Гагарин знаком с пенитенциарной системой лишь по публикациям в перестроечных газетах, знает, что там, за решеткой, страшные дела творятся.

– Ну, проблема в том, что он уже собирался отойти от этого дела вообще, совсем (дилер он), но был один чувак, который ну просто регулярно его подговаривал толкнуть ему. Это было натурально как в рассказе Зощенко «На живца», не читали?

Гагарин, гордившийся тем, что книг не читает, а всю информацию черпает из реальности, неопределённо хмыкнул.

– Я улетал в Милан…

Гагарин удивлённо поднял правую бровь: садовник – и в Милан? Гоша смутился: «Ну, за рассадой».

Гагарин хотел удивиться ещё больше, но сдержался – последнее время убедило его, что люди живут очень по-разному, ходят по миру самыми невообразимыми тропами.

Это когда он работал в первой реанимации, ему казалось, что всё прогрессивное человечество, равно как и он, работает от звонка до звонка, по простой и очевидной схеме – «дом – работа – дом». Богатство позволило расширить не только социальные, но и умственные горизонты (значит, деньги всё-таки развивают?).

107

– Короче говоря, если коротко, мне пришлось отсутствовать, и Женька остался совсем без денег, – тут Гагарин поднял уже левую бровь, а садовник продолжал исповедоваться. – И ему пришлось сдаться на уговоры, а человек оказался из ГНК (что на самом деле у него написано на морде и о чём я Женьке сразу же сказал), ну и привет. Я прилетаю с рассадой, а Женьки нет. Квартира тиха, как бумага. Неделю искали. Астролог, и ещё один человек из магической школы, сказали мне, что всё показывает на место в 150 км от города. Ломанулись, он там и оказался.

– А что за магическая школа?

– Не в этом суть… Я сейчас просто не помню её названия, но если нужно, вспомню, конечно.

– Давай, Гоша, конкретику…

– Так я же и говорю, сейчас дело продлили, и суть в том, чтобы ему: а) снизили статью со второго (в особо крупных) на первый пункт и б) дали условно…

– А если к одной фразе свести требование?

– Чтобы дали условно.

– А как его зовут?

– Женя.

– А фамилия?

– Понимаете, – тут Гоша замялся, – у него нет фамилии, есть только число.

– В смысле?

– Ну, его на самом деле зовут 771.

– В смысле кличка, что ли? Погоняло такое?

– Нет, Олег Евгеньевич, извините, но вы немного не поняли.

108

– Почему не понял, это такой, видимо, подход, распространённый в среде наркоторговцев и наркокурьеров…

Гагарин и сам траву покупал пару раз, однако цифр в именах не помнил, у него по-простому всё получалось – через знакомых. Обычное баловство.

– Он не торговец и не курьер, – в голосе Антонова вспыхнула обида, – я же объяснил, что он уже совсем отошёл от этого дела. Просто его вынудили, чтобы отчётность повысить.

– Но раньше же приторговывал?

– Ну, если только чуть-чуть, но сейчас он завязал уже, отошёл, понимаете?

– Понимаю, – сказал Олег назидательно, – однако не бывает бывших наркоманов…

– По себе знаете? – съязвил Антонов и стушевался. – Я пошутил.

Добавил после паузы, глядя в сторону. Олег сдержался. Парень, очевидно, нервничал, исповедь давалась с трудом.

Понятное дело: обычно к Гагарину приходят в последнюю очередь, когда все обыкновенные пути для решения болезненных вопросов испробованы, а результаты всё так и не наступают. Только откуда же люди понимают, что он может им помочь? Шестым чувством чувствуют?

109

– Понимаете, Олег Евгеньевич, – дело в том… Дело в том, – откровенность давалась садовнику с большим трудом, – что у нас с Женей есть совместное магическое число 1562.

– И что мне делать с этим магическим числом? – резонно спросил Гагарин. – Присовокупить к прошению?

– Я это, ну, про число то есть, только вам объясняю, чтобы вы лучше поняли, в чём суть проблемы и почему я так за него прошу.

– Нормально, Гоша, объясняй дальше, – Гагарин решил ничему не удивляться. Но не получилось.

– Возможно, в прошлой или позапрошлой жизни мы должны были встретиться в 1562 году для осуществления одного очень важного дела, но этот гешальт не будет закрыт, пока не дадут условно.

– А что за дело?

– Обряд один, – Гоша задумался, – 444 года ожидания осуществления, если задуматься.

– Это важно, что 444?

– Ну, всё, что связано с цифрами, всегда очень важно, просто мы не отдаём себе в этом отчёта.

– Вот и мне через пару месяцев сороковник стукнет. Прикинь? Большое торжество намечается. Махнёшь с нами на острова?

– Можно, – сказал Гоша, – правда, всё будет зависеть от того, что Женьке присудят. Суд скоро.

– Понятно, Гоша, и что за обряд, если не секрет?

– Слышали про Беловодье? Мы, я думаю, были монахами, которые искали Беловодье.

– Нет, не слышал.

– А ведь говорили, что первое Посольство русских в Беловодье было особенно многочисленным – 333 посланника, да только вы, Олег Евгеньевич, не верьте этой цифре, она ошибочная.

– Хорошо, Гоша, не буду. А что там на самом-то деле произошло?

110

Гоша торжественно продекламировал по памяти.

– Когда князь Владимир решал вопрос о принятии христианства, он вёл переговоры с волжскими булгарами магометанами, хазарами иудейского вероисповедания, немцами – западными христианами и греческим мудрецом Кириллом.

Именно Кирилл и предложил отправить посольство в Беловодье для окончательного решения вопросов, связанных с Верой. Отправка посольства в Беловодье, на основании этих исторических данных, могла состояться, согласно сказанию, весною 987 года.

Крещение великого князя Владимира и Руси совершилось в 988 году. Посольство на восток, в Тибет, к Великому Белому Братству отправилось тайное и совсем немноголюдное. О нем знали лишь ближайшие советники князя.

Конечно, число 333 вымышлено, в тайном посольстве не могло быть так много народа – по-видимому, в состав его входило всего лишь три человека. Три славянских посвященных, которых называли волхвами.

Нам известно, что они пользовались особым тайным знаком, напоминавшим изогнутую змею, – он был похож на арабскую цифру 3 (тройку) и на славянскую букву S (зело).

Вот почему, отбросив экзотерическое, цифровое значение 333 и приняв его за тайное, графическое начертание, можно прийти к заключению, что оно означает не триста тридцать три человека, а лишь три мудреца-волхва.

Троих было вполне достаточно – ведь отправлялась не торговая и не военная экспедиция, а тайное, строго законспирированное посольство. В те времена славянские волхвы могли беспрепятственно проходить даже по чужим землям – никто не смел тронуть служителей богов, всюду встречали их с почетом и уважением, оказывали гостеприимство, снабжали необходимым…

111

Выдохнувшись, Гоша протянул Гагарину замусоленную распечатку. Олег начал читать.

«…Много народу шло в Беловодье. Наши деды Антонов и Артамонов тоже ходили. Пропадали три года и дошли до святого места. Только не было им позволено остаться там, и пришлось вернуться. Много чудес говорили они об этом месте. А ещё больше чудес не позволено им было сказать…».

Садовник терпеливо ждал, пока Олег прочитает. Нервничал, тарабанил пальцами по столу. Закурил и вытянул сигаретку в пару затяжек. Но Олег читает медленно, вдумчиво. Соображая на ходу. Компьютер у него быстрый, но сейчас он перегревается и тормозит. Потом не выдержал, ткнул пальцем в одно место.

– Да вы вот здесь, лучше вот здесь прочитайте…

Гагарин кивнул и продолжил чтение.

«Сокровенное сказание описывает Беловодье как «страну чудес», диковинную страну в высочайших горах, – можно ли дать в немногих словах более точное и четкое описание Тибета?! Да, несомненно, Беловодье и есть трансгималайское Братство Посвященных, о котором было известно славянским волхвам, – на поиски его и было отправлено тайное посольство в эпоху князя Владимира. Весьма характерно упоминание отца Сергия о том, что первое жилье, увиденное им в пределах таинственной горной страны, было сложено из камня. Да, на высоком тибетском плоскогорье очень мало деревьев, пригодных в качестве строительного материала, и там почти все постройки из камня. Это должно было бросаться в глаза путнику из Киева, ибо на родине его в то время все дома строились из дерева…».

– Так это опять, снова про Шамбалу? – догадывается Олег, проявляя осведомлённость и пытаясь разложить по полочкам новое знание.

– Про Шамбалу, про Шамбалу, – кивает Антонов, – можно и так выразиться, хотя… хотя за точность я не ручаюсь.

– Скажи, а это самое Беловодье, – неожиданно загорелся Гагарин, – не может быть островом?

Глава десятаяАпология Безбородова

112

Разговоры про Шамбалу и Беловодье утомили Гагарина до последнего предела. Он вообще стал чаще утомляться. Груз ответственности, дел, а возможно, и «возраст» сказывался. Хотя Олег не задумывался о том, что через пару месяцев…

Точнее, задумывался, конечно, как без этого, но в разрезе сугубо практическом – как отпраздновать свой законный юбилей на самом высоком уровне, пытаясь повторить, по возможности (ведь теперь они есть – возможности, все в его руках), тот самый счастливый день в жизни, со временем превратившийся для него самого в легенду.

Но Антонов не уходил, рассказывал про друга, подробности множились и отвлекали Гагарина, не давая сосредоточиться. Ему хотелось, пока запал не прошёл, уединиться с блокнотиком и выдать коротенькую (много места не займёт, не должна) резолюцию. А после отдохнуть, снять обувь и носки, пошевелить пальцами…

– Кстати, Беловодье, в общем-то, может располагаться где угодно, это же архетип некоего места. Если ты идешь в Беловодье, которое на острове, значит, оно там и будет, думаю, так…

– Я так и понял, так и понял… – Гагарин удовлетворенно хмыкнул носом.

А Гоша с очень серьезным видом поинтересовался датой и временем гагаринского рождения, дабы уточнить, насколько Олег совпадает с Женей, то есть будет ли его помощь действенной. Оказалось, что звёзды говорят – будет. Чему Антонов обрадовался, точно освобождение Жени из-под стражи – дело решенное.

– Внешне, для своего окружения (которое у него сами понимаете какое – все эти клубы…), он всегда был таким поверхностным, весёлым парнем, но я вижу в нём ту глубину, которая для меня всегда была важна. На руке у Женьки браслет с номером 771, он невысокого роста, Рыба по гороскопу. Иной раз мы читаем мысли друг друга. У вас так бывает, Олег Евгеньевич?

Олег вспомнил про Дану и кивнул.

113

– Веселый, очень энергичный, родился в Чехосло-вакии…

– Чехии или Словакии? – решил уточнить Гагарин.

– В Чехословакии, которая, единая и неделимая, входила в состав Варшавского договора. Страна народной демократии. Не помните, как это раньше было?

– Помню, помню, как не помнить – все мы родом из одного детства. Деревянные игрушки и тд…

Антонов шутку не понял, продолжая на полном серьёзе.

– Мне его родители рассказывали, что очень тяжело было после богатой и сытой Чехословакии возвращаться обратно в совок. Но вернулись ведь. К пустым прилавкам.

– Я тоже помню пустые прилавки – и ничего, вырос красивым и здоровым. Чего и вам желаю, – иногда, в особенно патетические моменты, Гагарин неожиданно для себя переходил на «вы».

– Ну, это кому как… Раз на раз не приходится. А Женька, может, на разнице этой и сломался, – Гоша во всём оправдывал приятеля. – Когда мы встретились, он очень быстро подсел на цифры, и когда он придумал себе 771, то сразу же возникло подтверждение – на каком-то игровом автомате выпали эти цифры, он как раз с Даной обсуждал, почему именно эти цифры. Дана тогда сказала, что выбирать себе три первые цифры имени по номеру телефона – попсово и неправильно, ну и тут же выпала именно эта самая цифра.

– Дана? – Олег поднял вверх обе брови.

– Ну, подруга наша. Неважно.

Олег внимательно наблюдал за Антоновым, но тот не смутился. Совпадение вышло непреднамеренным.

– Просто Женька очень внушаем и поддаётся влияниям, собственно, эта его черта и привела к тому, к чему привела, тот гээнкашник просто его достал уже, – начал закругляться Гоша, – а вообще-то, он бармен, работал в кофейне с 111, это подруга наша. Вот фото.

Достал из кармана большой снимок. Парень и девушка, косички и стрижка с выбритыми висками. Молодые, сочные, беззаботные. Дети совсем. Ну как не поможешь?

– Кофейня открылась совсем недавно в городском саду, но всё равно было бы неплохо, если бы он потом, после возвращения, снова пошёл работать туда…

Но Олег отключился, думая про Беловодье, и уже не слушал садовника, который исчез так же незаметно, как и появился.

114

Однако отдохнуть или тем более уединиться с заветным блокнотиком ему не удалось. Через пару минут после того, как Гагарин заметил отсутствие Гоши, зазвонил телефон. На другом конце молчали. Олег положил трубку на рычажки и тут же раздался стук в дверь.

Олег открыл – и ему на мгновение показалось, что дверь со стороны подъезда загородили зеркалом в человеческий рост и он упёрся в своё отражение: перед ним собственной персоной стоял Юрий Александрович Безбородов, вышедший из комы, набравшийся здоровья и вернувшийся к активной жизненной позиции.

За всеми хлопотами и переживаниями, сбродом и разбродом дел, Олег Евгеньевич Гагарин стал уже забывать о своем судьбоносном пациенте.

Да, Безбородов был последним человеком, которого Гагарин ожидал сейчас увидеть.

– Можно? – скромно спросил последний человек, любуясь произведённым эффектом.

115

Гагарин, гостеприимный хозяин, руками развёл, мол, проходи, коль пришёл.

– Ну, проходи, коль пришёл, в дверях долго не стой… – сказал он, давая понять, что между ними нет особой разницы. И что, как люди близкие, между собой они могут обойтись без церемоний.

– Спасибо, Олег, – поддержал игру Безбородов, – вот, нашёл время зайти, поболтать.

– Ну и… правильно сделал, что зашёл. Значит есть о чём.

– Ну конечно, есть. А то ты не догадываешься – о чём.

– Ну, так, в общих чертах… – Олегу стало неудобно: чувствовал вину перед Юрием Александровичем. Всё-таки жену увёл, к кубышке приложился.

– Обрати внимание, что сам я к тебе пришёл. Несмотря на болезнь, о которой ты имеешь самое непосредственное знание.

– Ценю, Юрий, очень ценю.

– Да, ты, смотрю, поднялся… Значительно поднялся, – сказал Безбородов беззлобно, осматриваясь по сторонам.

– Вашими молитвами, Юрий… – снова смутился Олег.

116

– Я у тебя, Олег Евгеньевич, много времени не отниму, – пообещал Юрий Александрович. – Вижу, устал ты немного…

И слово Безбородов сдержал. Не задержал, хотя поговорили плотно. Видно, что олигарх подготовился к встрече основательно, навёл справки. Много не спрашивал, больше утверждал, не нападая, но как бы сочувствуя. Держался уверенно и твёрдо. Непреклонно.

Начал с того, что попроще: с имущественных претензий, доложил о них сухо, конкретно. Определил сумму ущерба и предложил схему, по которой Гагарин должен расплатиться с невольным кредитором в ближайшее время. Без напрягов для двух сторон.

Даже комплимент сделал, мол, насколько Олег Евгеньевич рачительно смог деньгами распорядиться, что в такой короткий срок преуспел.

В подходе Безбородова сквозило нечто такое… Олег чувствовал, что олигарх знает больше, чем говорит. Или, как минимум, понимает положение Гагарина, де, сам таким был когда-то – борзым, быстрым, жадным до нового. Или ещё что-то.

– Я ведь сам, Олег, однажды скаканул так, что одними экономическими показателями этого не объяснишь, – и посмотрел на собеседника так выразительно и проникающе, что Гагарин решил: олигарх знает главную его тайну. Но переспрашивать, уточнять не стал.

На всякий случай.

117

А случаи, как известно, разные бывают. После денег перешли к Дане.

Олег смотрел на него и поражался схожести, словно увидел брата единоутробного, потерянного во младенчестве. Юрий Александрович говорил и думал, двигался и даже дышал точной копией Олега.

Может ли быть такое совпадение в природе? Снова насмешка судьбы? Невозможно объяснить или поверить, кому скажи – засмеют, вспомнят индийские мелодрамы.

Безбородов стал ещё суше и сосредоточеннее.

Высказал мнение, что неволить грех, что Дану, существо женского пола, и, следовательно, легкомысленное и непостоянное, осуждать не в силах. Что любил её, как умел, и мужем ей не только назывался, но и был, как говорится, в горе и в радости.

А то, что она бросила его на произвол судьбы в тяжелейшем состоянии, – так то Дану не красит, хотя чего-то возможного (предательства?) он всю жизнь от неё ожидал. Поэтому предупреждает – с женщиной этой следует держать ухо востро. Потому что отныне она, Дана Владимировна, переходит к нему в полное и безвозмездное пользование. Вот так.

– Ты, старичок, пожалуйста, не подумай, что я поступаю так из какого-то там абстрактного гуманизма или высших соображений. Я и сам не безгрешен. Во-первых, есть у меня женщина и всегда была. Параллельное существование мне обрыдло, я давно уж и сам хотел разорвать постыдный узел, да всё никак собраться не мог. Если бы не обстоятельства, которые помогли. Да и ты вот вовремя подвернулся, братка. И ещё одно. Я прощаю тебе появление в моей жизни, которое никак нельзя назвать позитивным, только из-за одного момента – потому что, как я понимаю, именно ты и был тем человеком, который спас мне жизнь. Что же касается денег, то с этим ещё проще, чем с Данной: я же сам тебе номер своего счёта надиктовал, то есть вполне допускал, что ты мог бы им воспользоваться. Хотя, конечно, ты удивил меня десятикратно – такой прыти от тебя я точно не ожидал.

В ответном слове Олег Евгеньевич Гагарин скупо, по-мужски, поблагодарил за оказанное долготерпение и пообещал, что впредь будет стараться не пересекаться с означенным олигархом и жить своим кругом где-то в стороне он основных торговых путей; выйти, значит, на преждевременную пенсию и затаиться на одном из островов Тихого океана.

В совместном коммюнике, подписанном обеими сторонами, закреплялись намерения о ненападении. Порешили, что до этого конкретного часа они существовали без каких бы то ни было договоренностей, оттого и делали то, что хотели. Но отныне очень важно развивать дух добрососедства. Разумеется, друзьями им никогда не быть, но и врагами тоже быть не следует.

– Короче, отпускаю я душу твою на покаяние, – сказал на прощание Безбородов.

Олег пристально посмотрел на Олигарха. Верить или нет? А как бы сам поступил? Гагарину мстительность несвойственна, хотя злопыхателей может помнить долго – и вообще, обладает поразительным терпением, всегда сумеет затаиться на неопределённое время и ждать, пока труп врага проплывёт мимо. С божьей помощью.

В искренность Олигарха он не верил, но отступать некуда: врасплох застал. Оттого, подумав немного, ответил как-то даже печально, с обречённостью в голосе, ибо понимал – партия не выиграна, но отложена на неопределённый срок.

– Ну, и тебе не хворать, братское сердце.

И с тяжёлой душой закрыл за новым родственником дверь.

Книга третья

Предыдущая Стр. 5 из 7 Следующая