Последняя метель
ПОСЛЕДНЯЯ МЕТЕЛЬПовесть
1
Горюхин, заложив руки за спину, молча и задумчиво ходил по своему просторному кабинету, заметно прихрамывая.
В прошлом году колхоз построил новое здание конторы, и под председательский кабинет отвели большую светлую комнату, решив обставить ее по-городскому, как у большого начальства.
Не поскупились, приобрели современную мебель: столы, стулья, кресла, книжный шкаф и даже телевизор на хорошей подставке. На полулежала теперь дорогая ковровая дорожка, на окнах висели красивые нарядные гардины, на стенах — портреты, всевозможные таблицы, диаграммы и большая цветная карта землепользования.
И все же, несмотря на дорогую обстановку, кабинет не производил нужной канцелярской внушительности, было в нем что-то домашнее, приземленное.
Скорее всего такое впечатление создавали разросшийся фикус в широкой низкой кадке и обыкновенная деревенская голанка, облицованная жестью. Хотя в здании было центральное отопление, Горюхин христом-богом упросил строителей поставить ее у стены, рядом со столом, но так, чтобы потом, когда придет новый председатель, ее можно было легко выбросить.
Павел Фомич любил ненастной осенью и в зимнюю стужу, прислонясь к ней, погреть больную спину и не мог отказаться от этой давней-давней привычки. Около нее хорошо думалось, легко отходили неприятности, каких много бывает в председательской жизни.
И теперь он нет-нет да подходил к голанке, касался ее поверхности огрубелыми руками — было начало марта, и морозы стояли еще крепкими — и, постояв, снова начинал неторопливо ходить.
Иногда останавливался у карты, запрокинув крупную, сильно поседевшую голову, и подолгу пристально рассматривал ее, обводил пальцем одно и то же место, вздыхал, что-то шептал озабоченно и снова начинал ходить из угла в угол.
Горюхин волновался, и для этого были все основания. Ему неожиданно представилась возможность отделить Артемово, которое присоединили к нему лет десять назад, во время последнего массового укрупнения колхозов.
Там с первых дней коллективизации был самостоятельный колхоз — вечное бельмо на глазах районного начальства. Теперь там была бригада, самая крупная, но далеко за рекой, не под руками.
Мысль эту подал первый секретарь райкома Аркадий Параконов, и она попала в самый кон давних и тайных желаний Горюхина. Району разрешили организовать откормочный совхоз на базе одного-двух колхозов и подобрали для него Натальино и бывший артемовский колхоз, землепользования которых были смежными.
С неделю назад Параконов — родной племянник жены Горюхина — пригласил его к себе и сказал, что предложил это не он, а райисполком и специалисты райсельхозуправления.
— Вот единственный и, думаю, счастливый для тебя, дядя, случай избавиться от Артемова. — На людях, при разговорах по телефону, если он звонил по служебным делам, и вообще при народе, Параконов никогда не называл Горюхина дядей и тоном и видом своим не выказывал родственных связей. Горюхина, однако, он любил с детства и многим был обязан ему в своей жизни.
— Как ты на это смотришь? — спросил он Горюхина.
— Как волк на капкан, когда ему удается вытащить из него целой ногу, — засмеялся Горюхин, а вместе с ним и Параконов.
— А в Артемове тоже не будут возражать? Тебе надо откровенно поговорить с людьми, без обмана.
— А им где бы ни работать, только бы не работать. Испокон веков на базарах торчат. Всю жизнь при большой дороге…
— Что они, разбойники, что ль? — перебил его Параконов.
— Не разбойники, конечно, но накостылять могут.
— Я смотрю, дядя, они тебе насолили.
Горюхин пожал плечами, улыбнулся.
— Да нет, Аркадий. Вообще-то они любят твердую руку и твердое слово. Их не легко взнуздать, но можно. Меня они слушались.
— Тогда решай быстрее. Нам надо через неделю представить все материалы в область.
Горюхин без раздумья ухватился за эту мысль. И с отделением Артемова колхоз его оставался не маленьким, но зато компактным, все под руками; в груди его уже билась радостная надежда, что он сумеет быстро двинуть дела вверх, тем более, что в сельском хозяйстве происходили благоприятные изменения.
Вчера на парткоме рассматривали этот вопрос, и все согласились. Правда, на заседании не было Бориса Синотова, его заместителя, который больше месяца находился в Дымове, в сельхозинституте, где он окончил заочно экономический факультет, защитив диплом с отличием.
Приехал он сегодня утром, и Горюхин поджидал его. Завтра должно состояться открытое партсобрание, и нужно было с ним кое-что оговорить.
Горюхин подошел к столу, позвонил, и в кабинет вошла Нюра — счетовод, которая часто исполняла и обязанности секретаря.
— Нюра, ко мне пока никого. — Он помахал ладонью. — Только Синотова и Угодникова.
— А Угодников тут.
— Ну вот и давай его. Придет Синотов — пусть сразу проходит.
Нюра, высокая, нескладная, молча кивала головой.
— Значит, Угодникова и Синотова. Понятно. Других не пущу, — и вышла.
2
Зашел Тимофей Угодников — заведующий участком, а проще, бригадир из Артемова.
— Могу?
— Давай-давай заходи.
Они поздоровались, и Горюхин, сев за стол, показал Угодникову головой, чтобы садился.
Угодников, лет тридцати пяти, низкорослый, довольно упитанный, круглолицый, с бойкими, хитровато-веселыми глазами, был в куртке на молнии, в белоснежной рубашке, при галстуке. На ногах — унты, в руках — кожаная папка.
— Ну и как? Что там вы решили?
— Как сказано, так и сделано, все чин чинарем, — ответил Угодников и посмотрел на Горюхина, будто упрекал: «Что за вопрос?»
— Ну все-таки? Наверно же, спорили, возмущались, меня костерили вовсю?
— Нет, все гладко. Я ведь не лыком шит, Павел Фомич, — с важностью произнес Тимофей. — Я им так обосновал, что они рты разинули и поверили, что их Артемово для того существовало всю жизнь, чтобы быть, наконец, откормочным совхозом.
— Как это? — нахмурив брови, с беспокойством спросил председатель.
— А чего? — весело захихикал Угодников и махнул рукой. — Свой скот у них накормленный, а до пригонного какое им дело? У каждого парники, теплички, раньше их никто не везет овощей на рынок. Закусон всегда! — и он, подмигнув, захохотал.
Горюхин не принял шутки и, помолчав, попросил, чтобы он по порядку все рассказал о собрании.
— А чего? Речей особых не было, раз надо, то надо. Все сделано по справедливости, гладко.
— Гладко. Ты не прижимал их, не затыкал рты-то? — с пристрастием допытывался Горюхин, и его раздражала беззаботная веселость Угодникова.
— Они что, девки, что ль, прижимать-то их…
— Насчет девок у тебя, брат, не заржавеет.
Тимофей захохотал и, довольный, крутнул головой.
— Погоди ржать-то. Кабы плакать не пришлось, — резко одернул его Павел Фомич. — Смотри, ты же член правления. Завтра открытое партсобрание, и от вас приедет человек пятнадцать.
— Все будет, как сказано.
Горюхин задумался. Его насторожило и обидело, что никто из артемовских мужиков не выступил против отделения.
«Неужели никакого доброго следа не оставил я у них?» — думал он. Помолчал и, подняв голову, пристально поглядел на Угодникова, постукивая пальцами по столу.
— С этим ладно. Теперь вот что, ты должен помнить, что тебе могут предложить другую работу.
Угодников задвигался на стуле, потом замер, как гончая, почуявшая след зверя, и смотрел на Горюхина с удивлением, морщил лоб, но от проницательного взгляда председателя не ускользнуло, что это притворное удивление. И это было на самом деле так. Угодников ждал, что отделение Артемова может благотворно сказаться на его дальнейшей карьере. Он также знал, что от Горюхина будет многое зависеть, и старался сейчас всем своим видом произвести самое выгодное впечатление.
— Так вот, — опять заговорил Горюхин, — поостерегись насчет этого, — и он щелкнул пальцами себе по горлу. — Ясно?
Тимофей, не ожидавший такого поворота, изобразил на лице обиду.
— Сколько же можно об одном и том же! Я ведь тоже, между прочим, человек! Если так, то… — и не договорив, с шумом отодвинулся от стола вместе со стулом.
— Не кипятись. У меня времени нет. Помолчи и слушай дальше: Зинку-доярку оставь в покое.
— Какую еще Зинку? Это же… Это же кляуза! — Угодников покраснел, вскочил со стула, но Горюхин знал, что эта краска не от стыда.
— Сядь, сядь! — Угодников сел, а Павел Фомич, еле сдерживая себя, чтобы не накричать на него, строго продолжал: — Тебе сказать, что ли? Кто в прошлый четверг ферму проверял? Разве не ты ее в сенник затащил? — Тот что-то хотел сказать, но Горюхин стукнул ладонью по столу: — Молчи уж. Вот заявление Васьки, Зинкиного мужа. Ведь он тебя на месте поймал, чуть вилами не запорол. Я его тут еле-еле уговорил, чтобы он шума не поднимал, не натаскивал на семью позора и пересудов. Моли бога, что я до парткома не допустил и тоже из-за того, чтобы их семью не позорить.
Угодников пытался перебить Горюхина, возмущенно крутил головой, шумно вздыхал, стараясь показать, что он сам не свой от возведенной на него напраслины.
— Ты не ерзай на стуле-то, не ерзай. Ты же, черт этакий, любую бабенку, смазливую и зазевавшуюся, норовишь в угол утащить.
— Да ведь не так, не так все и было-то, — оправдывался Угодников. — Я же просто пошутил. Я человек простой, демократичный, от вас многое взял…
— Ты сюда меня не приплетай, — перебил его Горюхин. — Ты же знаешь, что я не пью. А жене своей за всю жизнь даже в мыслях не изменял. Не тащи меня в свою компанию.
— А что, неужели уж кого-то и по плечу дружески нельзя похлопать.
— Тимка! Тимка! — взорвался Горюхин. — Не доводи до зла. Не доводи! Кого вздумал обманывать? По плечу похлопать, — передразнил он его. — Знаю я, по каким местам ты любишь хлопать-то. Тоже мне демократ нашелся. От этой твоей демократии, милок, только раздор в семьях получается. Моли бога, что Вася вгорячах вилами не пырнул. Ведь ты со страху-то, оказывается, через крышу сиганул и, как лось, пер без оглядки напрямик по сугробам.