— Да ты бы лучше съездила домой на несколько деньков.
— А я и ездила. Пять дней не разлучалась с сыном. Ни на минуточку. — Шура достала из грудного кармана фотографии и стала показывать их хозяйке, подробно рассказывая о сыне, о доме, о родителях.
А в это время машина Крутова мчалась по шоссе вслед за колонной. Сидевший на заднем сиденье лейтенант спросил:
— Что-нибудь случилось, товарищ подполковник?
— Пока нет. Один власовец из давешних не дает мне покоя, напомнил мне одного человека.
— Просто показалось вам. Видели-то вы их мельком, что можно разглядеть?
— Да, мельком, а вот зацепился за живое и не отпускает.
Крутов, рослый, худой, жилистый, сидел вполуоборот к лейтенанту, и тому хорошо было видно его удлиненное лицо с впалыми щеками и нахмуренными густыми бровями. Остриженные под машинку волосы придавали ему еще большую суровость.
На самом деле характер у Крутова был открытый и добрый. Когда он смеялся или слушал что-нибудь веселое, то лицо его мгновенно преображалось, становилось привлекательным, искренним. Сейчас он был расстроен.
Лейтенант нерешительно произнес:
— Стоит ли из-за какого-то власовца волноваться. У вас и так столько забот.
Крутов в знак согласия покачал головой.
— Мне тоже не хочется, чтобы это сходство подтвердилось. Но, признаться, я не раз думал: не мог ли тот человек, которого я знал, оказаться там? Уже сама эта мысль меня все время страшила. Понимаешь? И я боялся, не хотел верить, отгонял ее, но она иногда все-таки лезла в голову.
— А может быть, вам и показалось-то, что это он, только потому, что вы думали об этом и внушили себе. Может быть, я не так говорю? — смутился лейтенант.
— Лучше было бы именно так… Они далеко не могли уйти, и я только взгляну на список и тут же назад. Только на список, чтобы освободиться навсегда от этого нехорошего настроения. Понимаешь, Окушко? Мне тоже от этого подозрения неловко.
Колонну они застали на привале, километрах в трех от города. Пленные сидели рядами у полого овражка, на пожелтевшей, почти дотла вытоптанной и выгоревшей на солнце траве. Все они держали в руках розданный мм хлеб и молча ели. Два пожилых власовца под наблюдением конвоира носили откуда-то воду в котелках, нанизанных на длинную палку, и раздавали их по рядам.
Начальник конвоя заметил «виллис», узнал давешнего подполковника и, одернув гимнастерку, быстро подпел ему навстречу.
— У вас есть список пленных? — спросил Крутов.
— Так точно, есть.
— Я хотел бы взглянуть на него. — Крутов вынул из грудного кармана свое удостоверение личности и протянул его старшине. — Посмотрите, пожалуйста, чтобы вас не беспокоило мое любопытство.
Старшина обтер руку о гимнастерку, взял удостоверение и не торопясь, внимательно от начала до конца прочитал его и возвратил Крутову.
— Все, значит, в порядке. Может, к подводе подойдете, товарищ подполковник? Там список и там удобнее, — предложил начальник конвоя.
Крутов молча просматривал написанный от руки список. Дойдя до конца и не обнаружив фамилии, которая его интересовала, он вздохнул, задумался и, прикрыв рот узкой ладонью, постукивал кончиками пальцев по впалой щеке. Потом закурил, облокотился на телегу и еще постоял молча, опустил взгляд книзу, будто разглядывал свои пыльные сапоги.
— Да. Хорошо. — Выпрямившись, посмотрел на начальника конвоя. — А может быть, все-таки мельком взглянуть на них? Для полного успокоения?
— Это можно. Вы какого-нибудь знакомого ищете? — поинтересовался тот.
— Похожего на давнего знакомого. Вы их поднимите по рядам, по очереди, а я пойду и посмотрю. Говорить им ничего не нужно. Мало ли что нас может интересовать.
— Так точно. В один момент сделаем.
Подняли первый ряд и приказали сделать три шага вперед. Крутов шел медленно. Власовцы замерли в строю. На их лицах застыло чувство беспокойного любопытства и заискивающего подобострастия. Иногда подполковник спрашивал у кого-нибудь фамилию, и каждый отвечал с подчеркнутой охотой, словно хотел показать, что он готов назвать не только фамилию. Во втором ряду он сразу же заметил того самого власовца, сидевшего теперь на траве, из-за которого, собственно, и был затеян весь этот смотр. У Крутова застучало в висках, он не сомневался кажется, что это был действительно тот, о ком он подумал в самом начале. Крутов продолжал двигаться вдоль ряда также спокойно, сохраняя безразличие, хотя на самом деле еле сдерживал желание немедленно подойти к пленному. Он оттягивал этот момент, обдумывая предстоящий разговор.
А власовец, держа в одной руке хлеб, в другой котелок с водой, тоже, конечно, узнал его и как-то странно крутил головой, словно выбирал направление, куда бы ему кинуться, чтобы избежать встречи.
Подняли второй ряд, и Крутов наконец остановился перед пленным. Да, это был он, лейтенант Горбунин, считавшийся все эти годы пропавшим без вести. Крутов молча глядел на него. Все было знакомо: удлиненный разрез узких хитроватых глаз, широкие скулы, чуть перекошенный рот и кадык, ходивший от волнения под заросшей грязной кожей.
— Фамилия? — спросил Крутов, глядя в упор на пленного.
Лицо у власовца передернулось, на нем промелькнула не то улыбка, не то судорога. Он сделал глотательное движение и оттягивая куда-то в сторону лобастую голову, медленно, хриповато-простуженным голосом ответил, растягивая слова по слогам:
— Кле-щу-нов…
Крутов оторопел, еще раз взглянул на пленного и, отойдя, приказал стоявшему рядом начальнику конвоя:
— Выведите его, а всех остальных посадить, — и не оглядываясь подпел к кустам, где стояла подвода.
В первые дни войны полк, в котором служили Крутов и Горбунин, отходил по Могилевскому шоссе на восток и с марша стал занимать оборону на Березине. Капитан Крутов со своим уже значительно поредевшим батальоном занял позицию на усадьбе МТС, на западном берегу реки, чтобы задержать противника, не дать ему возможности с ходу переправиться по мосту. В какой-то мере это и удалось сделать, но силы были неравные, и на третий день противник выбил батальон Крутова из усадьбы и буквально столкнул его в реку. Но переправиться с ходу по мосту немцы так и не сумели: с нашей стороны уже били орудия прямой наводкой, обстреливали из пулеметов не только мост; но и ближайшие подступы к нему.
Переправившись через реку, батальон тут же занял оборону вдоль берега, в километре от моста слева. Перед рассветом немцы подвезли понтон, спустили его на воду, и группа солдат под командованием унтер-офицера поплыла через реку. Они, возможно, считали, что на противоположном, заросшем лесом берегу никого нет. Но Крутов лично следил за переправой, находясь в в прибрежных кустах вместе с бойцами.
Лейтенант Горбунин, работавший в штабе полка, но находившийся в этот момент в батальоне рядом с Крутовым, торопил его открыть огонь: «Давай спугнем их, а то они высадятся и потом уж их не выбьешь». Крутов тогда отмахнулся от Горбунина и посчитал, что тот боится, трусит, и особого значения этому не придал; в той обстановке и более опытные люди терялись и готовы были еще отходить на восток, искренне надеясь, что где-то они соединятся с могучим валом своих сил, идущих на врага. В это верили.
Крутов решил подпустить понтон к берегу и, как только немцы высадятся, взять их в плен. Но случилось неожиданное: немцы в пяти-шести метрах от берега, стоя, прижимая автоматы к животам, открыли ураганный огонь по прибрежным кустам. Может, они что-то почуяли, но скорее всего для острастки и собственного успокоения. Два бойца были ранены, и тогда по команде Крутова наши открыли по немцам прицельный огонь.
Когда понтон ткнулся о берег, вся группа была расстреляна, и только унтер, первым выпрыгнувший на берег, чудом спасся, но и у него была перебита рука.
Это был первый пленный немец, и люди с любопытством рассматривали его. Некоторые бойцы уже держали в руках новенькие автоматы, ножи и даже миномет, который они сняли с понтона.
Крутов стал спрашивать пленного, что за часть, в которой он служит, сколько их, и что у них за техника.
Немец, коверкая русские слова, заученные, наверно, по разговорнику, со смешной театральной самоуверенностью предложил вдруг всем сдаться в плен, обещая сохранение жизни. Когда Крутову перевели слова пленного, он, всегда такой спокойный и уравновешенный, вскипел от возмущения, от горечи, накопившейся в нем за эту первую, страшную своими неудачами, неделю войны. Он замахнулся кулаком на пленного, и тот трусливо сжался, но Крутов сдержал себя в последний миг, дав волю словам, не стесняясь в выражениях, чуть не плача от злости.
Горбунин подошел к Крутову и, успокоив, отвел его в сторону.
Фашисты, находившиеся на противоположном берегу, открыли огонь из минометов и пулеметов по позициям полка, и особенно по участку батальона Крутова. Телефонной связи со штабом не было, и Крутов приказал Горбунину немедленно разыскать командира полка и доложить ему обстановку, а заодно отвести туда и пленного.
Не успели лейтенант с пленным скрыться за ближайшими кустами, как тут же послышался противный гул приближавшихся самолетов. Шесть «юнкерсов», построившись в круг, начали бомбить лес. Делали это они спокойно, как на параде. Сбросив бомбы, «юнкерсы» круто пикировали, снижаясь, обстреливали из пулеметов наспех вырытые и плохо замаскированные щели. Как только улетала одна группа, вскоре появлялась другая, и почти целый час стоял над лесом гул и грохот, трескотня выстрелов. Было обидно, что в руках только винтовки, но и из них, от злости, палили бойцы по снижавшимся самолетам. Вот в тот раз и пропал Горбунин. Как в воду канул вместе с пленным немцем. Когда Крутов узнал об этом, то приказал прочесать лес, но поиски оказались безрезультатными. Тогда и закралось у него первое сомнение, в чем он боялся признаться даже самому себе. Ведь, кроме этого чувства, у него не было никаких доказательств. Правда, по какой-то внутренней логике и допускал возможность такого поступка со стороны Горбунина. Он знал его хорошо.