— Очень просто. В начале 1942 года, когда ее сынишке исполнилось два года, она оставила его у своих родителей, а сама ушла в армию, на фронт. Добилась, чтобы ее направили в нашу дивизию, а затем и в наш полк. А сейчас вы еще больше удивитесь, товарищ майор: Александра Федоровна Горбунина — моя родная сестра. Она пока ничего не знает о Горбунине.
Майор действительно был удивлен всей этой историей, посмотрел с сочувствием на взволнованного Крутова, который беспрерывно курил, делая одну за другой глубокие затяжки и, покачивая головой, произнес:
— Да… Такое может быть только на войне.
Они еще помолчали, думая, видимо, об одном и том же.
— У меня еще два брата воюют и, к счастью, пока живы. Младший — летчик, а старший — артиллерист. Отцу уже за пятьдесят, а он почти сутками не уходит с завода.
Крутов держал в левой руке папиросу, а пальцами правой то расстегивал, то снова застегивал пуговицу на грудном кармане.
— Может, ей и не стоит пока говорить. Зачем травмировать, — посоветовал майор.
— Нет, — решительно произнес Крутов. — Так, пожалуй, нельзя. Я знаю ее характер — она не простит мне потом этого всю жизнь.
Они еще поговорили и посоветовались, а потом Крутов подошел к окну, окликнул сестру, попросил ее зайти и пошел ей навстречу.
Когда они вошли в кабинет, майора там уже не было. Крутов плотно прикрыл дверь, окно, и встревоженная Шура сразу же взяла брата за руку и, глядя в глаза ему, с нескрываемым беспокойством спросила:
— Что случилось, Вадим? Что-нибудь с Сережей или Колей? — Она назвала имена братьев. — Я же вижу по тебе, что-то произошло. Сразу же почувствовала тревогу, как только ты давеча уехал. Говори прямо, — настойчиво произнесла Шура и крепко держала руку брата.
Крутов молчал, но не отводил взгляда от лица сестры, и это еще больше взволновало ее.
— Что же ты молчишь?
— Сейчас… Понимаешь? Шурочка. Горбунин здесь…
— Что? Что? Толя здесь?
Что угодно, но вот этого она совсем не ожидала. Лицо ее побледнело, широко открытые глаза застыли в ожидании чего-то страшного, большого. Как ни странно, но она совершенно не думала в эти дни о муже. Мысли ее были заняты сыном, родителями, близкими, и она представить себе не могла, что разговор может зайти о муже.
— Он что, тяжело ранен? — Она осторожно вынула руку, которую все еще держал в своей руке брат, и сделала шаг назад, но при этом ни на секунду не отрывала глаз от лица Вадима, боясь, что может что-то упустить в его взгляде.
— Давай присядем. Сядь. Я тебе все расскажу.
Крутов первым опустился на стул, снова взял ее за руку и усадил рядом. Губы у нее дрожали. Она со страхом ожидала слов брата. Вадим коротко рассказал обо всем, что произошло за эти два-три часа, все, что узнал о нем, ничего не скрывая.
Шура смотрела на брата, слышала все, но разум ее сопротивлялся, отказывался понимать смысл слов. Она просто не могла поверить в это, так как никогда не думала о таком конце. Сердце ее сейчас ощущало только холод тревоги и страха, будто ее неожиданно опустили в какой-то глубокий и темный погреб. До сознания ее все еще не доходил весь трагический смысл услышанного. Она чего-то еще ждала, что брат произнесет какие-нибудь смягчающие боль слова. Но Вадим замолк, и тогда Шура сама тихо и робко спросила:
— Может это ошибка?
— Я видел его. — Он помолчал. — И говорил с ним. Это правда, Шурочка. Правда.
Шура вскочила, резким движением закрыла руками лицо и, прислонившись к стене, замерла. Голова ее склонилась, но плечи не вздрагивали, и не было слышно, чтобы она плакала. Скорее всего она не хотела здесь плакать, чтобы не разрыдаться громко. Вадим видел, как она плотно зажала скрещенными ладонями рот, и он, подойдя к ней, стал успокаивать ее: «Не надо, Шурочка, не надо…» Других слов у него не находилось, он не знал, что говорить. В груди его была сейчас безмерная ненависть к Горбунину и жалость к сестре.
— Страшно что-то, так страшно, что не выразить, — тихо, с дрожью в голосе произнесла наконец Шура. — Неужели все это правда? Может быть, он не все рассказал, может быть, что-то нельзя ему рассказывать.
— Вот посмотри, пожалуйста, — Крутов взял со стола оставленный майором бланк и пододвинул к сестре. Та медленно повернулась, но, заметив фотографию, схватила бумагу. Она узнала его сразу.
Сколько она видела за эти два года войны смертей и человеческих страданий. Многим она спасла жизнь, рискуя собственной, вытаскивая их с поля боя. Многие умирали на ее руках: одни — уже не сознавая своей безысходной участи, другие со страшным криком прощались с жизнью, а третьи — с молчаливой просьбой о помощи во взгляде. И сколько бы она ни находилась на острой, всегда ощутимой грани между смертью и жизнью, сердце ее не могло привыкнуть к страданиям людей, и каждая новая утрата чьей-то жизни всегда вызывала у нее не только боль и сожаление, но и какое-то святое чувство восхищения этими людьми, отдавшими без колебаний все самое дорогое и единственное — саму жизнь ради других, спасая Родину, свой дом, свои идеи.
Шура никогда не забывала мужа, верила, что они увидятся, и встреча эта всегда рисовалась ей волнующей, радостной, она наделяла мужа теми же человеческими достоинствами, какие были присущи ей самой, братьям и родителям, ее фронтовым друзьям. И вот Горбунин теперь рядом, где-то здесь, и возможно, и от его пуль падали люди, которых она спасала. Ей стало не по себе от этой мысли, и она отодвинула в сторону фотографию. Вадим словно только этого и ждал.
— Все можно простить человеку, но нельзя простить измену и предательство. Я знаю, тебе больно, Шурочка.
Шура вынула платок и долго комкала его в руках, неподвижно глядя в одну точку, крепко закусив губу.
— Он где?
— Здесь. В этом здании. — Он что-то хотел еще сказать, но в этот момент в дверь постучали и вошел майор. Крутов познакомил его с сестрой. Она спросила у него, можно ли ей увидеть Горбунина.
— Почему же, пожалуйста. Вы одна хотите с ним поговорить? — Шура задумалась, посмотрела на майора, потом на брата и призналась, что одна она боится, и попросила, чтобы они оба были с ней.
Майор вышел, отдал, видимо, необходимые распоряжения и через минуту возвратился вновь, сказав, что его сейчас приведут. Открыв дверь в соседнюю комнату, он посоветовал Крутову и Шуре пройти туда, чтобы он не видел их, а им будет все видно и слышно. Ему не хотелось, чтобы встреча оказалась слишком тяжелой для молодой женщины, горю которой он сочувствовал.
Это приготовление подействовало на Шуру, она страшно боялась и готова была уже отказаться от встречи. В коридоре послышался топот ног идущих людей и короткие команды: «Сюда», «Стой». Шаги замерли, и в дверь постучали.
Шура вздрогнула и закрыла глаза и, уцепившись за локоть брата, спряталась за его спиной. Ей в самом деле никогда не было так страшно. Она слышала, как майор сказал короткое «Да», как открылась дверь, как вошли какие-то люди, и комната сразу наполнилась тяжелым запахом пота. Вадим погладил ее руку, и тут же послышался спокойный голос майора, спросившего фамилию вошедшего. Шура услышала вначале откашливание человека, затем хрипловато-простуженный голос, который назвал ее фамилию, и этот голос показался совсем чужим, незнакомым. Она медленно открыла глаза и увидела из-за плеча брата человека в грязной помятой гимнастерке, без ремня. Она сразу узнала его остриженную крупную голову, немного опущенную вниз, плотно сжатый рот и знакомый прищур узких хитроватых глаз. Лицо было заросшим, грязным.
Горбунин стоял к ней боком и не спускал глаз с майора.
— В каком звании служил у Власова? — спросил его майор.
Тот пожал плечами и не особенно твердо произнес, что был рядовым.
— Имейте в виду, Горбунин, вам невыгодно говорить неправду, и вы сами знаете почему. — Майор пристально посмотрел на него из-под нахмуренных бровей. — Вы меня поняли, конечно?
Горбунин не ответил, но было видно, что он что-то решал. Он все-таки еще надеялся, что эти люди пока ничего не знают о нем, а может быть, и никогда не узнают всей правды. Он хорошо понимал свое положение, но мысли и чувства были направлены к одной цели: любой ценой спасти себя, остаться живым. Он давно понял, что он жестоко проиграл, ошибся, сожалел о всем, что произошло с ним, но это не было раскаянием совести, а всего лишь сожалением проигравшего игрока, поставившего ставку не на ту лошадь.
В складках его мелкой завистливой душонки и теперь шевелилась ненависть к Крутову, как ему казалось, и тут «обскакавшему» его, но, как все трусливые люди, он старался спрятать поглубже это чувство. А ведь он верил, уходя к немцам, и в первые два года службы у них, что все произойдет наоборот, что именно он будет смотреть на своих бывших сослуживцев с высоты своего господского превосходства. Он не раз с радостной дрожью представлял свою встречу с Крутовым и даже знал, что он скажет, чтобы унизить его. А сейчас он, жалкий, ничтожный, думал: «Почему именно Крутов ему попался на пути? Отвернись он давеча на один миг, когда шла колонна по улице, и он бы прошел незамеченным, так и остался бы Клещуновым, и жизнь могла бы сложиться по-иному».
А Шуре в этот момент показалось, что он переживает свою судьбу, и она ощутила острую боль жалости: ведь это был ее муж, отец ее ребенка, человек, которого она ждала все эти годы, не допуская даже в мыслях такой вот встречи.
Вывел ее из этого мимолетного состояния голос майора, который повторил свой вопрос, и Горбунин глухо и нехотя ответил:
— Капитаном я был. Но я, поверьте…
— Обо всем подробно расскажете потом, — перебил его майор, — а сейчас скажите, Горбунин, какие награды имеете? Не наши, конечно.
Шура увидела, как лицо у Горбунина сразу приобрело выражение жесткой настороженности. Он склонил голову, выгнув шею, закусил губу и смотрел на майора так, словно хотел прочитать на его лице: просто это очередной вопрос или он уже что-то знает об этом.
— Значит, вас не награждали?
— Не знаю, — после небольшой паузы ответил он.