И тут Шура, держась за локоть брата, стоя за его спиной, с болью ощутила в себе какое-то новое, неиспытанное чувство отчуждения к стоявшему в жалкой позе Горбунину. Все, все было чужое в этом облике, в притворном выражении лица, во всей этой жалкой позе. Борясь с охватившим ее волнением, боясь, как бы не расплакаться, не зарыдать в голос, она осторожно дернула за локоть брата, и тот, повернувшись, наклонился к ней и по ее мимике и жестам догадался, что она не хочет встречаться с Горбуниным.
Это ее состояние понял и майор. Он сухо произнес, обращаясь к Горбунину:
— Вы должны понимать, что мы уже многое знаем о вас. Подумайте. У вас есть время.
Тот хотел, видимо, что-то сказать, но майор махнул ладонью и дал команду, чтобы его увели.
Когда Горбунин повернулся и увидел в проеме двери Шуру, вышедшую из-за спины брата, он сразу узнал ее, был буквально ошеломлен этой встречей и встал как вкопанный.
Какой-то миг они смотрели молча друг на друга, но и этого было достаточно, чтобы каждый из них понял, что между ними — пропасть. Горбунин не сомневался, что она все уже знает и никогда не простит ему его страшного преступления. Он попробовал улыбнуться, пожал плечами и тихо произнес: «Здравствуй, Шура…» Но у Шуры ни один мускул не дрогнул на ее побледневшем, отрешенно-суровом лице.
— Зачем ты все это сделал, Горбунин? — тихо спросила она, и в этих словах был заключен не вопрос, а осуждение. Он молчал. Он видел теперь и Крутова, стоявшего позади Шуры, и в груди Горбунина шевельнулась ненависть к этим людям, но он постарался подавить ее в себе, чтобы не усугублять своего положения. Он опять виновато, обреченно пожал плечами, может быть, рассчитывал вызвать у нее хоть каплю жалости к своему положению.
А Шура больше уже не могла сдерживать свое негодование и, чуть подавшись вперед, резко, с волнением в голосе выкрикнула:
— Почему, почему ты не погиб в честном бою. Горбунин? По-о-чему-у!.. Неужели тебе не страшно быть таким?!
Горбунина вывели.
Когда совсем заглохли шаги и голоса людей, уводивших Горбунина, Шура быстро вошла в комнату, опустилась на стул и, склонив голову, закрыла лицо руками. Она слышала, как майор попросил Вадима, чтобы они подождали его здесь несколько минут, как он вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Крутов, закурив, стоял молча, прислонившись к стене. Он смотрел на сестру, испытывая глубокую жалость к ней. Шура словно догадалась, о чем он думает, подняла голову и посмотрела на него.
— Ты думаешь, я плачу? — Она вздохнула. — Нет. Сухо в глазах. Я все еще не могу поверить, что это правда. Не могу, Вадим. Это уму непостижимо. Почему, почему он действительно не погиб?!
— Я все понимаю, Шурочка…
— Ты его никогда не любил, — перебила она его, но в голосе не было прежнего укора.
— Это не имеет никакого значения. Мало ли кого мы в жизни не любим.
— Я понимаю… Это я так… Стыд-то какой! Страшно подумать. Теперь и в полку все узнают, и в дивизии. — Она помолчала. — Окушко знает…
— Ну и что — знает и понимает. Ты не думай об этом. Ты тут ни при чем.
В дверь постучали, и в комнату снова вошел майор и стал приглашать их к себе домой, выпить по чашке чая на дорогу.
— Нам уже ехать пора, — попробовал отказаться Крутов.
— Успеете. — Он повернулся к Шуре. — Вы не волнуйтесь, Шурочка. Извините, что я так вас называю, но вы дочь мне по возрасту. Вы — настоящий человек и вели себя достойно и мужественно.
— Что с ним сделают? — тихо спросила Шура.
— Не могу сказать, не могу. Все проверят. Вам не стоит думать об этом. Не стоит. — Лицо его вдруг как-то странно изменилось, сжатые губы дрожали, и когда он заговорил, то голос невольно выдал его сильное волнение. — У нас было два сына, — он сделал глубокий вздох. — Было… А теперь вот нет их. Погибли оба и почти сразу, хотя были на разных фронтах. Оба — офицеры. Два месяца назад… И остались мы вдвоем…
Шура вздрогнула, но не в состоянии была что-нибудь сказать. Горе этого человека сразу заслонило ее собственное горе. А майор, справившись с минутной слабостью, стал настойчиво приглашать:
— Пошли. Квартира у меня рядом, в этом же доме. Жена уже знает и что-то приготовила.
Через час «виллис» Крутова мчался по шоссе на запад. Подполковник сидел впереди в своей почти неизменной позе — вполуоборот к шоферу — и все время курил. Чтобы не думать о недавней встрече, он старался представить себе, где находится сейчас полк, что там делается в этот час. Ему не терпелось как можно быстрее оказаться среди тех, с кем он делил неимоверные тяготы боевой жизни в течение долгих военных дней и ночей. Он был уверен, что его ждут в полку, и мысленно представлял себе эту встречу. Это чувство напомнило ему то душевное состояние молодости, когда он после первых разлук с родным домом подъезжал к нему в предчувствии горячих объятий с матерью, отцом, с братьями и сестрой, с друзьями детства. Крутов уже знал от Шуры и Окушки, кто был убит, кто тяжело ранен в полку за время его лечения в госпитале. И лица этих людей вставали перед ним такими, какими он их видел в последний раз, — живыми, здоровыми, каждое с какими-то своими неповторимыми чертами. От сознания, что он никогда больше не увидится с ними, становилось тяжело и грустно.
Позади его сидела Шура. Перед ее мысленным взором все время, не исчезая ни на миг, стоял образ человека с плотно сжатым ртом, хитровато-злыми глазами, в грязной зеленой одежде врага. Она будто слышала и теперь его хрипловато-простуженный голос. Ей никак не удавалось вызвать в памяти другие черты, принадлежавшие этому человеку в ту пору, когда она любила его, ждала. Ей не верилось, что это было всего лишь каких-то два часа назад.
Она пробовала понять, объяснить самой себе: «Почему? Почему он так поступил?» И искала какие-то признаки в характере того человека, мотивы, какие она могла пропустить, не заметить в нем в те далекие дни их совместной жизни. Но Горбунин мелькал, расплывался, и ничего она не могла понять. Ей тоже хотелось как можно быстрее попасть в свой батальон, к подругам, с которыми привыкла делиться всем в минуту своего безоглядного откровения, какое бывает только на фронте, среди людей, охваченных одной постоянной тревогой и редкими, но сильными мечтами о будущем. Она была уверена, что только там она будет в состоянии облегчить свою муку.
Окушко сидел рядом с ней и на крутых поворотах и ухабах осторожно брал ее под руку. Окушко был ровесник Шуры, и они хорошо знали друг друга по полку. Шуре нравился этот немногословный, скромный до стеснительности человек. И Окушко, как ей казалось, был неравнодушен к ней, хотя и не выказывал никогда своих чувств. Однажды летом, когда полк стоял на переформировании, на какой-то вечеринке Шура без конца танцевала с ним. Он провожал ее тогда до домика, где она жила, и они долго стояли ночью над высоким обрывом незнакомой речушки, вспоминали мирную жизнь, рассказывали друг другу различные истории, и он ни разу не попытался ни обнять, ни поцеловать ее. Шура, может быть, и не разрешила бы этого, но ей, признаться, хотелось тогда, чтобы он хоть попытался это сделать.
Окушко и сейчас молчал. Он знал, что произошло, и понимал ее душевное состояние. Шура чувствовала каждый раз прикосновение его сильной руки, и ей теперь было особенно дорого это внимание. Ей казалось, что Окушко умышленно старается подчеркнуть этим, что ничего не изменилось в его добром товарищеском отношении к ней.
И только шофер, Василий Агафонович, самый старый по возрасту из всех сидевших в машине, сорокалетний крепыш, был занят своим обычным делом — вел свою легковушку, умело обгоняя идущие впереди военные машины, ловко, на большой скорости объезжая различные ухабы и рытвины, да иногда молча, с дружеской преданностью поглядывал на своего командира.
Затянувшееся молчание нарушил Крутов. Он повернулся назад, прикрыл своей ладонью узкую холодную руку сестры, державшуюся за скобу переднего сиденья, и спросил у Окушко, не слышал ли он последних фронтовых новостей.
Окушко обрадовался, он действительно слышал последние сообщения по радио, сумел прочитать свежие московские газеты и стал охотно рассказывать о новостях, не опуская даже мелких подробностей.
Полк они разыскали только на следующий день, Крутова встретили радостно — его ждали. А через неделю начались наступательные бои. Шура бесстрашно, с безумной одержимостью лезла в самое пекло, пренебрегая всякой предосторожностью. Никто пока не знал о ее несчастье, хотя Крутов лично обо всем доложил руководству дивизии.
Комбату сказали о странном поведении Шуры, и он, увидев ее, сам заметил, что творится с ней что-то неладное, и предупредил, чтобы была поосторожнее, но Шура и после этого не обращала никакого внимания на опасность, будто не видела ее…
Крутов, узнав об этом, глубоко переживал, боялся за жизнь сестры и, встретившись, сказал ей о своей тревоге:
— Ты что, смерти, что ли, ищешь?
— А чего ее искать. Она вон, кругом. Если ей надо — пусть сама идет. Я не боюсь ее.
— Я тоже не боюсь, но не хочу ее. Это ты нехорошо говоришь, Шурочка. Зачем же так? Неужели из-за Горбунина?
— Никакого Горбунина больше не существует. Он мертв для меня. — Она безучастно смотрела куда-то в одну точку. — Ты больше никогда не говори мне о нем. И сын не должен об этом знать.
Вадим видел, как изменилась сестра и внешне: похудела, под глазами темные круги, появилась небрежность в одежде.
— Что смотришь? Я тут скоро замуж выйду. За любого, и все будет отрезано, покончено с той фамилией. Понял? — она горько улыбнулась.
Через несколько дней тяжело ранило Окушку, который недавно получил старшего лейтенанта и был назначен командиром первой роты того же батальона, в котором служила и Шура. Узнав об этом, она тут же побежала в роту и разыскала его. Он неподвижно лежал в укрытии с забинтованной головой и шеей, но с открытым, страшно побледневшим и осунувшимся лицом. Глаза были плотно закрыты, и он стонал. Тут же находились врач, санинструктор и двое санитаров с носилками. Шуре сказали, что у Окушки перебита поясница и повреждены осколком два шейных позвонка. Когда его стали перекладывать на носилки, Шура придерживала его голову и не отрывала взгляда от изменившегося лица. Ей показалось, что он без сознания, но Окушко вдруг открыл глаза, посмотрел на нее, губы его чуть-чуть задрожали. Он узнал ее и слабым голосом спрос