Юрий повернулся лицом к сестре и теперь уже с интересом и надеждой посмотрел на нее, на отца и мать.
— Как быть?.. — как-то неопределенно произнес Окушко, не меняя позы.
— Да. Извини меня, папа, но ведь Юра, если он добрый и честный, а он именно такой, не может поступить иначе. Они же любят друг друга. Крутов же не оттолкнул сестру, а сына ее, а ведь это и сын Горбунина, даже усыновил. Почему же мы за смертный грех отца должны отлучить от себя ни в чем не повинную Варю, к которой мы все привыкли, и все ее любим? А любовь сильнее зла и смерти. Как же быть? Я понимаю не только тебя, папа, и Юру, но и Варю. Мы только час назад расстались с ней и поплакали, и обо всем переговорили, — и Света подробно рассказала о встрече, сказав, что они сегодня уезжают домой.
У Юры задрожали губы, и он, чтобы скрыть свое волнение, выбежал из комнаты, и было слышно, как он хлопнул входной дверью. Мать кинулась было вслед за ним, но тут же возвратилась в комнату.
Слова дочери показались отцу настолько неожиданными, что он сразу почувствовал, как они пробили брешь в состоянии его угнетенного духа. За все эти дни, наполненные тревожными, размышлениями, он впервые с обостренной ясностью вдруг представил себе Варю. И не просто вспомнил, но и испытывал сейчас укор совести, что ни разу, ни единым словом не успокоил ее. Образ ее живо всплыл перед его взором. Ведь он так радовался выбору сына, привык и полюбил эту милую девушку, испытывал радость, видя, с какой искренней добротой она относилась к нему, к Елизавете Андреевне, к дочери. Ему стало жалко ее, и он до боли в сердце ощутил всю глубину ее страданий. «Да, это горе, большое горе», — подумал он.
Глубоко вздохнув, он взял руку дочери, легонько сжав ее, прижал к своей груди и снова подумал: «А как же действительно быть? Может, они правы?..»
Он любил детей, хотя никогда не был щедр на ласку, а дети отвечали ему открытой любовью, брали его в пример.
Окушко не удивился, когда Юрий совсем недавно поделился с ним желанием стать коммунистом.
И все-таки Света была ему чем-то ближе. Может быть, потому, что она сама больше льнула к отцу, охотно и забавно рассказывала всевозможные истории из школьной и студенческой жизни, делилась впечатлениями о прочитанных книгах, выставках, спектаклях. Была она остроумна, наделена от природы чувством юмора и тонкой безобидной иронией в суждениях. Света активно участвовала в общественной жизни, и это радовало отца. А главное, она до самозабвения любила музыку и ей предсказывали хорошее будущее.
Вот и теперь слова дочери падали живительным теплом на его сердце. Света почувствовала, что у отца наступил, видимо, какой-то душевный перелом: он о чем-то думал, хмуря брови, и не отпускал руку дочери.
— Ты молодец, Светочка… Ты очень хорошо сказала. И очень хорошо, что встретилась с Варей.
— Папа, я хочу проводить их. Может, мы вместе с мамой?
— Да, да, я тоже должна их проводить.
— Это верно. Сходите обе… А я в самом деле не очень хорошо себя чувствую. Сходите, так будет лучше. И скажите Варе, — он на минуту замолк, словно решая: говорить или не говорить. — Скажите ей, что мы любим ее, что она не виновата.
Света вновь ласково погладила отца по голове и, высвободив руку, вышла, сказав, что ей надо переодеться.
К Евгению Степановичу подошла жена, пододвинув стул, села напротив него и, как всегда, взяв его руку, сжала ее в своих теплых ладонях.
— Ты успокойся, Женя. Дети у нас хорошие, и пусть они поступают, как им подсказывает совесть, а она у них здоровая. Им жить.
— Да, им жить… им жить, — повторил он.
— Ты не возражаешь, чтобы и я пошла?
— Нет, не возражаю. Обязательно даже. Передай им от меня привет и скажи, что я болен.
Елизавета Андреевна встала, поцеловала мужа и вышла из комнаты.
В ОРЛОВСКОМ ОВРАГЕРассказ
Анисов вышел из землянки, взъерошил густые черные волосы, заметно тронутые сединой и, подняв голову, застыл в радостном удивлении: небо было чистое, безоблачное, подкрашенное нежно-розоватым светом утренней зари.
Стояла непривычная тишина, и только звонкая трель незнакомой птички висела в прозрачном воздухе, где-то совсем рядом. Ничто не напоминало в эту минуту ни войну, ни смерть.
Далеко в стороне прозвучали артиллерийские выстрелы, приглушенные расстоянием, и опять все смолкло, но того мимолетного ощущения мирного утра уже не стало.
Анисов был заместителем командира полка по политической части. Полк стоял в обороне на одном из участков орловского направления и встречал здесь уже вторую весну.
Справа послышались шаги, Анисов повернулся и увидел идущего по глубокому ходу сообщения командира полка Хребтова.
Они поздоровались, постояли немного вместе, поговорили о погоде, о чем-то другом, незначительном и вошли в довольно просторную, обжитую, по фронтовым условиям вполне даже уютную землянку Анисова, вырытую в отвесном склоне оврага.
— Завтракали, Павел Сергеевич? — спросил Анисов.
— А как же. Завтрак — это ведь тоже служба. А вот вы, наверно, еще не успели, — Хребтов показал глазами на стол, заваленный бумагами, письмами, газетами.
— Не угадали. Я тоже ценю порядок, к тому же люблю рано завтракать. Привычка.
Хребтов опустился на стул, закурил, помолчав немного, сказал, что вот-вот должен подъехать начальник штаба дивизии.
— Что-нибудь интересное везет?
— Думаю, нет. Придется, видимо, глубже и прочнее закапываться. — Помолчав, добавил убежденно: — На разведку будет нажимать.
— Это понятно — май ведь уже на исходе.
— Май. Теперь только ждать: не сегодня, так завтра, не утром, так вечером.
Хребтов подошел к карте, решительно обвел небольшой выступ между Орлом и Белгородом, постучал пальцем по ярко выделенной красным точке.
— Вот попомните, — сказал он подошедшему Анисову. — Вот тут, только тут, левее нас, все начнется. И будет такое пекло, что и представить трудно. А потом у нас. Главное, кто начнет, — он глубоко затянулся папиросой. — Я бы, например, вот что сделал, — Хребтов энергично принялся объяснять идею своего стратегического замысла: возможные прорывы, обхваты и окружение врага, о чем он, видимо, и в самом деле много думал.
— Ты вноси предложения, глядишь, и маршала дадут, — пошутил Анисов.
— Боюсь, опоздал. Да и много нас таких найдется: вчера был в роте у Курапова, так там в одной землянке на самодельных схемах бойцы стрелы начертили и спорили взахлеб. И все о том, где лучше начать бить немца и до какого рубежа отгоним его за это лето. Вот так, Константин Михайлович.
— Да, да… Так и должно быть. После Сталинграда никто уже не думает об отступлении.
Хребтов посуровел.
— Драться хочется. Руки чешутся, — и, словно для подтверждения своих слов, с силой сжал кулаки. Анисов с улыбкой наблюдал за ним, и Хребтов, заметив это, еще больше оживился. — А эти орловские овраги у меня в печенках сидят, — он заходил по землянке.
Как командир Хребтов был на хорошем счету в дивизии. Полк его ставили в пример другим, и даже командующий армией, дважды побывавший в полку и лично знавший Хребтова, отмечал не раз его в своих приказах и обзорах.
И точно, Хребтов знал и любил свое дело. Войну он начал командиром батальона и вот уже больше года командовал полком. Характер у него был властный, напористый, на решения скорый, на слово несдержанный, но отходчивый. В полку командира уважали и побаивались. В боевой обстановке Хребтов отличался хитростью и агрессивностью. «Этот — настоящий драчун, кровь из носа, а он все лезет», — говорил о нем комдив, и Хребтов, которому были известны эти слова, гордился такой характеристикой.
Но в поступках его и поведении порой проглядывало и что-то искусственное, показное, и это не осталось, незамеченным опытным Анисовым. Внешне Хребтов старался быть простым и доступным, знал, что бойцы зовут его за глаза «батей», и стремился всемерно укрепить такое отношение их к себе. Перед начальством он не козырял своими успехами, а даже, наоборот, прибеднялся вроде бы, но в этом был и свой тонкий расчет: словно бы он напрашивался на похвалу. За внешним напускным равнодушием к личной карьере на самом-то деле скрывалось в нем обостренное честолюбие.
К Анисову он относился с подчеркнутой почтительностью. И не только потому, что тот был старше его на десять лет, но и из уважения к его опыту, знаниям, к его заслугам: Анисов еще в гражданскую войну получил орден Красного Знамени, работал с Дзержинским, видел и слышал Ленина.
Перед войной Анисов преподавал историю в одном из институтов Поволжья. Когда, однажды он, работавший тогда в политотделе дивизии, заговорил с Хребтовым о своем желании перейти к нему в полк, чтобы быть поближе к людям, тот был искренне обрадован и польщен этой просьбой. Переведен был сюда Анисов всего лишь немногим больше месяца назад.
— Я понимаю, чего хотят от нас в дивизии, — начал опять Хребтов, стоя у стола и глядя на сидевшего Анисова. — Понимаю. От нас ждут, свежих данных о противнике и о том, что делается у него в ближайшем тылу. Дальний тыл не моя печаль и забота, — он небрежно махнул рукой. Помолчал, думая о чем-то своем. На губах его появилась надменно-ироническая улыбка. — У меня есть дерзкий замысел: таскать «языков» как рыбку из пруда и поставлять на стол комдива свеженькие данные. Пусть знают, что мы тут не зря казенный харч едим. Думаю, начштаба едет именно с этим, а мы его опередим.
Хребтов, довольный, многозначительно поглядел на Анисова.
— Это действительно было бы дерзко, а, главное, нужно и важно. Но, очевидно, не так просто, Павел Сергеевич?
— Какой разговор! — Хребтов развел руками. — Но над этим уже работают в каждом батальоне. Трушковец тут мозгует, и скоро мы с вами, Константин Михайлович, подробно все рассмотрим.
— Но у Воронина уже на днях, кажется, намечена вылазка?
— Об этом мы тоже доложим начальнику штаба! Поймет, наверно, что мы не ждем, когда нам в раскрытый рот сунут ложку каши. — Хребтов засмеялся и доверительно подмигнул Анисову: знай, мол, наших.