— Вы уже решили, кто пойдет?
На лице Хребтова появилось недовольное выражение:
— Воронин предлагает адъютанта своего батальона Бузукова. Несерьезно это. Безответственно. «Кудесник…» Воронину надо мозги за это вправить, — пробасил он.
— Что значит «кудесник?» — спросил Анисов.
— Хлестаков! Мальчишка! Вы поговорите с Трушковцом, он вам расскажет о его художествах: то за майора себя выдавал и морочил офицерам голову, то за француза. Нам нельзя в таком деле ошибаться.
В тот же день, после отъезда начштаба дивизии, который недолго пробыл в полку, Анисов встретился с Ворониным. Он уже побывал у него в батальоне, беседовал с ним, но впечатление о нем оставалось какое-то смутное. Анисову он показался легковесным, даже беспечным, а улыбка, не сходившая с его полного красивого лица, только усиливала это впечатление.
Речь зашла о предстоящей вылазке и о Бузукове.
— А почему ты именно его предлагаешь?
— Прежде всего, Бузуков сам просится. Он уже делал короткие вылазки через минное поле, и лучше его никто не знает расположения немецких позиций. Вообще, это самая подходящая кандидатура.
— Но не все так считают.
— Это Трушковец возражает, — уверенно произнес Воронин.
— Но и командир полка, как мне известно, не в восхищении от этой кандидатуры.
— К сожалению! — разозлился Воронин. — Трушковец ближе к командиру полка, ему и вера.
— Видимо, у него есть основания для такой оценки, — Анисов произнес это таким тоном, что Воронин не сразу понял: спрашивают его или упрекают. Он помолчал в растерянности, а когда Анисов, взглянув на него, улыбнулся, горячо заговорил о том, что знает своих людей, видит, кто чего стоит, и Трушковец тут поступает неверно.
— А вы расскажите-ка поподробнее о нем. Я думаю, это не такой уж частный вопрос.
— Бузуков — человек интересный, товарищ подполковник, непохожий на других и довольно заметный в коллективе, — стараясь быть спокойным и обстоятельным, рассказывал Воронин. — Такие не умеют находиться в тени. Они ищут действия. Он неугомонный в хорошем смысле этого слова, заводной…
— Кем вы работали до войны, Михаил Иванович? — перебил его Анисов.
— Учителем. Директором средней школы. Перед войной, недолго, секретарем райкома партии. Не первым только.
Анисов с любопытством посмотрел на Воронина, молча покачал головой.
— А что значит заводной: дурной, ералашный?
— Нет, и не ералашный, и не дурной, а очень даже умный, не по возрасту развитой, а главное — порядочный товарищ. Его любят в батальоне. Он все время с людьми: то развесит схемы собственного стратегического замысла разгрома немцев, обязательно не менее как во фронтовом масштабе… — Анисов улыбнулся, вспомнив, как утром Хребтов показывал ему свою стратегию, — то беседы ведет в солдатских землянках, то немецкому языку обучает.
— Откуда он знает немецкий?
— Он жил среди немцев Поволжья — оттуда немецкий, а французский — от матери. Музыку тоже от нее. Он из интеллигентной семьи…
Михаил Бузуков ушел на войну добровольцем, из университета. Окончив краткосрочные курсы, он в чине младшего лейтенанта в конце декабря сорок первого прибыл в полк, который, пройдя с наступательными боями от Москвы до Орловщины, только что занял оборону. Бузуков принял взвод, а через месяц началась боевая операция по захвату участка с высотой Сапог.
Участок этот вклинивался в нашу оборону и овладение им давало полку чрезвычайно выгодное преимущество: с высоты его далеко и хорошо просматривалась местность, занятая противником. Немцы, безусловно, понимали это и дрались за нее упорно, но удержать не смогли.
Бузуков в этом своем первом бою как командир взвода действовал умело, проявил личную храбрость. Был ранен и получил заслуженно первую боевую медаль, которой по-мальчишески откровенно обрадовался.
Рана оказалась не особенно серьезной и не требовала госпитализации, но примерно с полмесяца ему все же пришлось лечиться в санчасти в Ельце.
Поправившись, он возвращался в полк с двумя бойцами и старшим сержантом Кривчуком, который приезжал с каким-то донесением и заодно привез зимнее обмундирование для Бузукова. В последнем бою Бузуков буквально спас ему жизнь, застрелив немца, которому оставалось только нажать гашетку автомата, направленного на Кривчука. Кривчук это знал и готов был, как сам признавался, в огонь и в воду за Бузукова. Парень он был физически здоровый, хотя и не особенно расторопный и отважный; кто-то из бойцов сложил даже частушку о Кривчуке, которая заканчивалась шуточной припевкой: «Он ударом кулака наповал свалил быка».
Зима в тот год была морозная, снежная, дороги были занесены, и до села Казаки, что в пятнадцати километрах от Ельца, они добирались на попутной машине, здорово продрогли и зашли в один домик погреться и закусить. Пока готовилась каша из концентратов, Бузуков послал Кривчука на станцию узнать, когда будет дрезина. Поезда в сторону фронта еще не ходили.
Пришедший на станцию Кривчук увидел дрезину, которая вот-вот должна была отойти. Человек он был в этих делах решительный, нахальный даже, и, понимая, что если дрезина сейчас уйдет; то придется еще целые сутки ждать, а вернее всего, зная привычку Бузукова добираться до части пешком и на случайных попутных машинах, тут же кинулся к военному коменданту станции, капитану. Предъявив свой документ, ни с того ни с сего бухнул ему, что сопровождает майора из Москвы. И комендант, глядя на Кривчука, почему-то сразу поверил ему и только попросил, чтобы майор поторопился.
Отправившись на станцию, Бузуков по дороге услышал, как Кривчук хвастался кому-то, что он задержал дрезину, но зная, что за старшим сержантом водится грех прихвастнуть, особого значения его словам не придал. Когда же у дрезины к нему подошел с рапортом, комендант, уже немолодой, то ли больной, то ли просто измотанный беспокойной работой мужчина, принявший Бузукова за ожидаемого майора, — знаков отличия на полушубках не носили, — Бузуков опешил, попытался было объяснить недоразумение. Комендант понял эту попытку по-своему, вежливо улыбаясь, успокоил: «Ничего, ничего, товарищ майор, у нас ведь расписаний, пока нет. Садитесь в дрезину — там тепло, а ваших людей я размещу в теплушке», — и отошел к вагону, прицепленному к дрезине, который только назывался теплушкой, но не отапливался.
В дрезине открылась дверь, Бузукова пригласили войти. Он, надеясь, что там никто не знает об этой неожиданной мистификации, влез, ему уступили место, и через минуту дрезина тронулась.
На Бузукове все было новенькое: белый полушубок, валенки, шапка-ушанка, портупея. На боку у него висела небольшая кожаная сумочка, напоминавшая фотоаппарат, в которой он держал табак и трубку. Здесь ехали офицеры, как и он, добиравшиеся до своих частей и уже знавшие, что с ними поедет столичный майор. Когда машина отошла от станции и дорога пошла полем, к Бузукову обратились:
— Что новенького в Москве, товарищ майор?
Бузуков растерялся: признаться или уж положиться на случай? Признаться — значит надо объясняться, а там, чего доброго, могут еще и задержать. У него же и до этого вопроса уже было принято решение выйти на первой остановке и добираться до части на чем бог пошлет.
— Я уже давно из Москвы, — ответил он неохотно после небольшой паузы.
Бузуков испытывал мучительную неловкость и стыд, стараясь по возможности не вступать в разговор, но на прямые вопросы отвечать все же приходилось. Особенно усердствовал молодой старший лейтенант с красивым надменно-холодным лицом и холодными ярко-голубыми глазами. Он сидел напротив Бузукова и явно старался произвести выгодное впечатление на молодого столичного майора.
Бузуков, бывший в курсе всех фронтовых и международных событий, внимательно слушал разговор, изредка вставлял свои замечания, но, хоть и сдерживал себя, не сумел все-таки не проявить ни своей осведомленности, ни остроумия, ни знания немецкого языка. Старший лейтенант, не скрывая, заискивал перед Бузуковым, громко хохотал над его остротами, рисовался, пускался в высокопарные рассуждения. С первой же минуты он почему-то стал неприятен Бузукову.
На ближайшей остановке Бузуков, попрощавшись с удивленными офицерами, вышел из дрезины, вызвал из вагона сопровождавших его людей и, когда дрезина тронулась, зло накинулся на Кривчука: это из-за его бесшабашной болтливости вынуждены они теперь добираться до полка пешком.
После возвращения в полк Бузуков был назначен адъютантом батальона. Он испытывал волнующее чувство душевного подъема, может быть, от этого назначения, может, от сознания, что он отличился в бою, был ранен, что вот он, здоровый, полный сил и желаний, снова встретился с людьми, которых успел полюбить.
А дня через четыре начальник штаба полка привел нового командира батальона. Это был Трушковец — тот самый старший лейтенант, который ехал с Бузуковым в дрезине.
Здороваясь со всеми, он подошел и к Бузукову, остановился — и замер, не веря своим глазам. Увидев знакомую кожаную сумочку на боку младшего лейтенанта, заметив его смущение, конечно же, все понял, но вида не подал. И Бузуков, представляясь, тоже не моргнул глазом. Но когда они остались вдвоем, Трушковец, подойдя вплотную к вытянувшемуся адъютанту, тихо, злым шепотом, растягивая слова, спросил: «Это вы были в дрезине?» И Бузуков, не опуская глаз, покорно и виновато признался: «Так точно!..»
Когда Воронин, рассказывая, дошел до этого места, Анисов, с интересом слушавший историю, не вытерпел и, откинувшись назад, запрокинув лохматую крупную голову, громко захохотал. Смеялся он заразительно, то и дело хлопая короткими пухлыми ладонями по круглым коленкам. Лицо Воронина невольно тоже расплылось в улыбке, и ямочки на щеках от этого пришли в веселое движение.
Вытирая большим платком мокрые от слез глаза, Анисов, немного отдышавшись, произнес:
— Это же нарочно не придумаешь. — Испытующе глядя на Воронина, спросил его с улыбкой: — Ты сам-то, Воронин, случайно, не привираешь тут капельку?