— Никак нет, товарищ подполковник. Я передал все с протокольной точностью. Мне об этом не только Бузуков рассказывал. — Помолчав, добавил: — Да ведь об этом в батальоне все знают.
— Ну и чем же все это кончилось? Трушковец, наверно, возненавидел твоего Бузукова?
— Да. Бузукова тут же опять на взвод.
Через два месяца после приезда Трушковца началась боевая операция: немцы попытались вернуть не только высоту Сапог, но и два других выступа, находившихся справа и слева от нее.
Лезли они, не считаясь с потерями. В этих боях участвовали и пехота, и артиллерия, и даже авиация. Бои продолжались почти неделю, однако участок остался в наших руках. И в этих боях Бузуков снова проявил отменную храбрость и находчивость, ходил в штыковую атаку, был ранен, но не ушел с поля боя, и бойцы им восхищались. Однако к награде теперь он представлен не был. Все были тогда страшно удивлены, а лейтенант Арбутов, получивший орден и звание старшего лейтенанта, заявил даже, что не наденет орден в присутствии Бузукова.
— Вы думаете, это Трушковец не представил? — перебил рассказ Анисов.
— Он и сам не отрицает. Я разговаривал с ним об этом и в глаза сказал, что это подло с его стороны. — Анисов строго глянул на Воронина, и тот, поняв взгляд, пояснил: — Я был тогда комиссаром батальона у него и имел право на такую откровенность.
— А как Бузуков реагировал?
— Внешне не проявлял своей обиды и, возможно, считал себя виноватым. Но я думаю, что ему было все-таки очень обидно.
— Но у него, говорят, еще какая-то история была, где он выдавал себя за француза?
— Товарищ подполковник, да ведь это же лирика, мальчишество, — продолжил с готовностью рассказ Воронин.
После второго ранения, и тоже нетяжелого, Бузуков вместе с лейтенантом Арбутовым снова лечились в Ельце. Перед отправкой в часть они познакомились в кино с девушкой, Бузуков представился ей французом, сказав, что воюет здесь против ненавистного врага, чтобы после разгрома фашизма возвратиться в свою свободную и милую Францию. Арбутов выступал как его боевой русский друг. И девчонка, дура, поверила им, пригласила к себе. А семья оказалось очень культурной, интеллигентной. Бузуков играл у них на рояле, распевал французские и русские песни. А через три дня офицеры уехали в часть. Какое-то время Арбутов писал девушке письма от имени своего друга, получал письма от нее, а затем, видя, что шутка заходит слишком далеко и не придумав ничего лучшего, парни решили положить ей конец. Арбутов сообщил девушке, что друг его погиб смертью храбрых, а сам он тяжело ранен и отправляет письмо по пути в госпиталь. Решить-то решили, да просчитались. Девчонка, кажется, влюбилась или наивная была, только приняла все за чистую монету — и бах письмо на имя командира части, где просила сообщить подробности гибели ее знакомого, лейтенанта Мишеля де Бузук.
— Как, как? — оживился Анисов.
— Мишель де Бузук, — уныло повторил комбат.
И снова Анисов хохотал до слез, и Воронин, глядя на него, на этот раз тоже не выдержал и залился своим звонким смехом.
— Вы мне сегодня, комбат, вместо физзарядки час смеха устроили, — отдышавшись, наконец произнес Анисов. — Ну и артист. Надо же придумать такое: Мишель де Бузук… А сам, наверно, отпетый башибузук. А? — Воронин пожал плечами. — Ну и попало, конечно, вашему де Бузуку?
— По всем правилам… А для Трушковца это была находка.
— Сколько лет этому де… Баши-Бузуку?
— Двадцати нет еще…
Анисов посуровел, задумался, и лицо его неожиданно приняло сосредоточенно-печальное выражение; он вспомнил сына, который был всего на три года старше Бузукова и воевал на истребителе где-то на Южном фронте.
Воспоминание о сыне каждый раз вызывало у него острое чувство тревоги. «Володька-то у нас тоже ведь заводной», — подумал он и ощутил легкую боль в сердце. Он приложил руку к левой стороне груди, будто поглаживал карман гимнастерки, но Воронин заметил и понял этот отвлекающий его внимание жест. Покачав головой, Анисов произнес:
— Эх, Воронин, Воронин… Нет еще двадцати… — повторил он. — В этом возрасте им бы только влюбляться, а они ходят в обнимку со смертью… — Помолчав, спросил: — Вы видели его личное дело?
— Нет.
— Надо и анкеты читать, дорогой мой! — Он взял со стола личное дело Бузукова. — Вот полюбуйтесь, — показал он, отчеркнув нужный абзац ногтем.
Бузуков в короткой автобиографии писал, что отец погиб в тридцать седьмом году. Фраза эта была трижды подчеркнута разными цветными карандашами.
— Мне намекал Трушковец, — начал было Воронин.
— Намекал… — с укором в голосе остановил его Анисов. — Вы же бывший политработник.
— Мне было неловко спрашивать об этом Бузукова, чтобы не настораживать и не травмировать его. Сын за отца не ответчик…
— А ему и не за что отвечать. Я знал его отца. Это был крупный партийный работник. Он только-только получил новое и очень большое назначение. Был у товарища Сталина и вернулся домой, чтобы сдать дела. Перед отъездом, на даче, пошли с женой купаться на Волгу, он нырнул и… — Анисов развел руками, — не вынырнул: разрыв сердца.
Попрощавшись с Ворониным, он попросил подослать завтра к нему Бузукова.
— Не говорите ему пока о нашем сегодняшнем разговоре. Пусть он доложит о подготовке операции.
Мнение о Воронине у Анисова резко изменилось к лучшему: он понравился ему.
Прибрав на столе бумаги, надев поверх гимнастерки зеленую стеганку, Анисов в сопровождении ординарца направился в подразделения.
Бузуков, как было приказано, пришел днем. Анисов поздоровался с ним за руку, предложил раздеться, пригласил к столу. После, нескольких общих слов разговор зашел о предстоящей вылазке. Младший лейтенант развесил на стене карту и схему расположения немецких ходов сообщений, землянок, в том числе офицерской, кухни и предполагаемых постов и секретов. Все это было выполнено грамотно, четко, с подробностями, и по всему чувствовалось, что над этим долго и тщательно работали.
— Откуда такая точность?
Бузуков рассказал, что та часть немецких позиций, которая изображена на схеме, долгое время не обстреливалась с нашей стороны не только из минометов и пулеметов, но и из снайперских винтовок, и немцы быстро привыкли и поверили, что этот «пятачок» не просматривается и не простреливается. Граница «пятачка» настолько четко была нами ограничена, что немцы клюнули на эту наживку и как только входили в его зону не соблюдали элементарной предосторожности. На самом же деле этот пятачок хорошо просматривался и всегда был под тщательным наблюдением и на огневом прицеле. Вот по такому беспечному движению противника и были выявлены ходы сообщений и прочие объекты. Как проникнуть в боевые порядки немцев, тоже не представляло трудности, — к минным полям и заграждениям вели скрытые подходы, были сделаны необходимые лазы.
С их же стороны овраг, разделяющий обе позиции, хорошо просматривался днем, а ночью тщательно освещался, и немцы, судя по всему, считали этот участок самым надежным, то есть неблагополучным для перехода с нашей стороны. Это обстоятельство учитывалось в батальоне чуть ли не как одно из главных.
— Вот к этой группе кустов, — показал Бузуков на схему, — должны подойти наши разведчики. Здесь можно пролежать целый день, что позволит лучше сориентироваться, а потом, с темнотой, сделать вылазку. Но можно все сделать и за одну ночь. Мне лично кажется это более целесообразным.
— Ну, а если немцы все это тоже учитывают, то есть хотят сами к нам, и именно здесь?
— Тем лучше. Значит, они в самом деле поверили, что этот «пятак» нам плохо виден и что мы не пойдем к ним здесь. Успех будет у того, кто раньше это сделает.
— А есть добровольцы?
— В роте Арбутова прекрасные люди.
— Прекрасных людей много, но не каждый подойдет для такого дела.
— Это понятно. Но есть и такие, — ответил, не задумываясь, Бузуков.
Комиссару с первого взгляда пришелся по душе молодой подтянутый офицер, весь облик которого решительно не соответствовал той характеристике, которую ему давал командир полка. И даже по рассказам. Воронина он представлял его себе иначе — красавцем, сорвиголовой, а это был скромный, застенчивый молодой человек. Выглядел он несколько старше своих лет, и старили его, скорее всего, небольшие темно-рыжие усики. Назвать его красавцем нельзя было, скорее наоборот: крутолобый, скуластый, с приплюснутым носом. И в то же время лицо его запоминалось, производило приятное впечатление. Может быть, из-за больших, очень живых светло-серых глаз, то настороженных, то откровенно любопытных. Он хорошо говорил, ему шла улыбка — искренняя, открытая.
Бузуков был невысок ростом, хорошо сложен. Гимнастерка и брюки сидели на нем отлично, кирзовые сапоги были обужены, — не иначе как ротным чеботарем, — и начищены до блеска. Без сомнения, такой мог вскружить голову любой девушке.
Ординарец Анисова, высокий пожилой ефрейтор с медалью на груди, принес стаканы, налил в них из термоса густо заваренный чай, положил на тарелку пачку печенья, несколько галет, оставив все это на столе, вышел, плотно прикрыв дверь землянки.
— Садитесь, товарищ Бузуков. Вы ведь тоже волжанин, а они любят чаевничать. — Анисов аппетитно захрустел галетой, с наслаждением прихлебывая ароматный чай. Комиссар был низкого роста, плотный, пожалуй, даже толстый, но всегда подтянутый, очень подвижный, и это в какой-то степени скрадывало его полноту. Сейчас он был сосредоточенно строгим, и только добрые глаза его смотрели открыто и прямо.
Бузуков пододвинул к себе стакан и, помешивая ложечкой чай, то и дело поглядывал на комиссара, ожидая начала главного разговора. И действительно, комиссар, улыбаясь смутившемуся Бузукову, сказал, что знает и о случае в дрезине, и об их с Арбутовым представлениях в Ельце.
— Некрасиво у вас там получилось. Стыдно, небось, теперь?
— Так точно! — встал и вытянулся по форме Бузуков.
— Ты сиди, сиди.
Лейтенант покраснел, начал было сбивчиво объяснять, что все началось с шутки.