Раздался сигнал на прямом телефоне, связывавшем штаб полка с комдивом. Хребтов сразу подобрался, спокойно взял трубку, молча слушал, что ему говорит полковник, отвечая время от времени: «Ясно… так точно… согласен…»
Положив трубку, опустился на стул, скорбно покачав головой, сказал устало:
— Комдив поздравил нас с ротозейством и приказал поучиться у соседей, как надо брать языка. — Он встал, вяло махнул рукой и, ни на кого не посмотрев, вышел из землянки.
Перестрелка все еще не стихала.
Хребтов, все такой же хмурый, но уже пришедший в себя, вернулся через полчаса.
Запищал зуммер. Анисов, сидевший рядом, взял трубку, назвал свой номер и, слушая, заметно менялся в лице, не в состоянии скрыть своего волнения. Наконец он опустил клапан телефона, но по-прежнему держа трубку в руках, озабоченно посмотрел на Хребтова.
— Воронин докладывает, что возвратился Бузуков… в очень тяжелом состоянии.
Хребтов бросился к аппарату. Соединившись с Ворониным, еще раз выслушав от него рапорт, крикнул находившимся в штабе:
— Врача!.. Срочно!.. — и опять к Воронину: — Документы, говоришь? Выносите Бузукова на носилках как можно быстрее и осторожнее. Понял? А документы и все, что он принес, немедленно сюда.
Хребтов положил трубку, бросил на стол фуражку, торопливо вытер платком шею, лицо, голову. Все молча наблюдали за переменившимся в одну минуту командиром. Через несколько минут доложили, что врачи уже хлопочут около Бузукова.
— На нашей территории, почти у самого переднего блиндажа накрыли миной, — нервно заговорил Хребтов.
Принесли документы и материалы, захваченные Бузуковым, разложили их на столе. Тут были карты, схемы, официальные бумаги, два запечатанных пакета — один довольно объемистый, тщательно опечатанный, с грифом «Совершенно секретно». Тут же лежали два личных удостоверения, письма, записная книжка, семейные фотографии двух немецких офицеров.
Прямо на полу, на разостланной газете, была сложена грязная, мокрая, окровавленная одежда Бузукова.
Хребтов, Анисов, начальник штаба и Трушковец жадно склонились над документами. Молодой офицер Кравец делал перевод с немецкого. На чистой стороне одного немецкого бланка была вычерчена рукой Бузукова схемка, на ней, очевидно, был изображен маршрут его движения и даты нахождения в том или ином месте.
— Много он там зацепил, Константин Михайлович. Много, — восторженно говорил Хребтов, уже позабывший про свой недавний гнев. — Вот этим немедленно заинтересуется штаб армии, — ликовал он, держа в руках толстый пакет, который комдив приказал доставить, не вскрывая. Хребтов уже доложил ему о возвращении Бузукова.
— По-моему, даже слишком много для одного человека, — рассудительно вставил свое замечание Трушковец. Хребтов, сердито повернувшись к нему, спросил, грозно нахмурив брови:
— Ты что хочешь сказать? А? — И не дожидаясь ответа, предупредил: — Вы это бросьте!
— Я, товарищ подполковник, буду рад, если ошибусь, — вежливо начал оправдываться Трушковец, голос его при этом дрожал. — Но вы знаете коварство немцев. Они тоже не дураки, так что могут подбросить нам любую провокацию, о которой даже Бузуков мог не знать. Я именно это имел в виду.
— Рад не рад… Проверят, кому положено. Не беспокойся.
Анисов сидел молча, внимательно рассматривал записи, сделанные рукой Бузукова. Он слышал короткую перепалку между Хребтовым и Трушковцом и чувствовал, что капитан в какой-то мере прав: и впрямь одному человеку действительно кажется не под силу все, что добыл Бузуков.
На одном немецком бланке несколько раз повторялись два слова, написанные рукой Бузукова то по-русски, то по-немецки: «Курт», «Куртка». Поначалу на них никто не обратил внимание. Первым догадался Трушковец. Он подошел к вещам Бузукова, тщательно ощупал подкладку левого рукава куртки и нашел искусный тайник, предусмотрительно сделанный младшим лейтенантом перед заданием.
— Вот, — почти крикнул он и вытащил бумагу, сложенную в узенькую пластинку, грязную и измятую. Это оказалась записка-пояснение Бузукова.
Находившегося в тяжелом состоянии Бузукова транспортировать пока было нельзя. Около него хлопотали врачи, из дивизии то и дело звонили, справляясь о состоянии его здоровья. Комдив приказал принять все меры к спасению жизни Бузукова.
Только утром Михаил открыл глаза, попросил к себе Арбутова, который и без того с вечера был здесь неотлучно: Бузуков в бреду часто требовал его к себе.
— Где Кривчук? — Это были первые слова, которые произнес Бузуков.
— Все в порядке. Не волнуйся, Миша. Все хорошо.
Бузуков устало закрыл глаза, но ненадолго.
— Ты ждал? Верил?
— Тебя все ждали, и все верили, — догадался, о чем его спрашивает друг, Арбутов. — Ты об этом не думай. Поправляйся… Ты такие данные принес, что даже командующий армией ахнул. — Арбутов был убежден, что это именно так. Вообще-то комдив сообщил, что данные — первостепенной важности, но какие, никто об этом, естественно, еще не знает.
Гримаса боли исказила лицо Бузукова, и он опять впал в беспамятство. Но как только пришел в сознание, снова потребовал к себе Арбутова.
— Ты отдохни, потом все расскажешь. Тебе надо отдыхать, — успокаивал его подошедший Арбутов, страшно переживавший, ранение друга.
— Потом может и не быть… Я немного… ты посиди.
Говорил он медленно, с остановками, слабым голосом, и все больше о том, как он зарубил двух офицеров, как сидел в сыром овраге среди мин и часто называл овраг то погребом, то могилой. «Мины, как дыни, Сережа, рядом…»
Врач сердился, запрещал разговаривать, Бузуков тоже горячился, кричал даже и снова рассказывал, отрывочно, беспорядочно, повторяясь.
Однажды на две минуты заглянули Хребтов и Анисов. Бузуков, заросший, с темными впалыми щеками, узнал их, на губах его появилось подобие улыбки.
Из всего того, что он сумел рассказать, из его записки, пометок на бумагах и наспех начерченной схемы создавалась довольно ясная картина его действий в боевых порядках немцев.
Бузуков полз, первым и был убежден, что старшина Кривчук ползет следом.
Преодолев линию минных заграждений, на дне оврага, уже на немецкой стороне, он остановился и стал поджидать Кривчука. Ждал долго, старшины не было. «Что-то, видимо, случилось», — подумал с тревогой Бузуков. Однако возвращаться назад было неразумно: он был уже «у них», у цели.
Где-то справа, недалеко, слышна была приглушенная немецкая речь. Бузуков затаился. Он хорошо ориентировался на местности и сейчас точно представлял, где находится, знал, что через какую-нибудь полсотню метров будут кустики, а там уже немецкие ходы сообщения.
Небо по-прежнему было затянуто плотной низкой облачностью.
Дул порывистый встречный ветер. Бузуков пополз в сторону немецкой обороны и, к своему счастью, беспрепятственно и незаметно прошел по одному из ходов сообщения в глубину обороны, никого не встретив на своем пути.
В ходе сообщения, отрытом в полный профиль, по которому он шел, тут и там были сделаны многочисленные ответвления, ниши, небольшие тупички. В одном из таких тупиков Михаил задержался, долго прислушивался, присматривался, пока окончательно не убедился, что остался незамеченным. По соседнему ходу сообщения спокойно, не торопясь, шла смена караула на передовую линию. Где-то совсем недалеко, впереди, слышалась музыка, голоса и смех; видимо, рядом была офицерская землянка.
Бузуков долго, осторожно приближался к ней, подкараулив момент, вылез из хода сообщения и, перевалившись через бровку, заросшую старым бурьяном, затаился, замер, прислушиваясь. Он лежал с тыльной стороны землянки, в углублении, образованном земляными брустверами. Когда в землянке музыка, смех и голоса усиливались, Бузуков бесшумно подползал поближе к ней, осторожно прощупывая каждый сантиметр земли.
Под руки попадались ящики, пустые консервные банки, бутылки, другие предметы, которые выбрасывали сюда, видимо, как на свалку. Он почти вплотную подполз к землянке, и все, что там делалось, теперь было хорошо слышно.
Михаил догадался, что сюда, видимо, выходит вентиляционная отдушина. Это было с одной стороны удачей, и в то же время требовало величайшей осторожности: любые случайные шорохи могли проникнуть через нее в землянку.
Где-то недалеко ходил часовой; звук его размеренных шагов то приближался, то удалялся, по нему можно было догадаться, где он сейчас находится.
Офицеры разошлись поздно. Хозяин землянки, Генрих, как его называли офицеры, остался с кем-то вдвоем.
Из их разговора Бузуков понял, что Генрих ожидает завтра в гости брата, который прибыл с новым соединением и находится в десяти километрах отсюда. Это уже становилось интересно.
Когда все стихло, Бузуков отполз подальше от трубы, завернулся в плащ-палатку и решил ждать завтрашней встречи. Он все время думал о Кривчуке: что случилось с ним? Может быть, убит шальной пулей? При этой мысли Бузукову казалось, что ему следовало вернуться, когда он обнаружил, что остался один, но теперь думать об этом было бесполезно, дело сделано, и он как мог отгонял беспокойство, стараясь сосредоточиться на задании.
К утру Бузуков задремал, а когда очнулся, долго лежал, затаив дыхание, пытаясь понять: не выдал ли чем себя. Однако все было по-прежнему спокойно, тихо. Движение немцев усилилось, и по голосам Михаил понял, что от землянки вглубь обороны расходятся два глубоких хода сообщения.
Бузуков внимательно разглядел свое убежище. В сером утреннем свете оно действительно было совсем незаметным со стороны, но любое неосторожное движение, кашель, вздох могли выдать его. Было холодно. Хотелось есть. Бузуков вынул бутерброд и, накрыв голову мешком, стал жевать. Он старался не думать о том, как будет выбираться отсюда, отлично сознавал всю опасность своего положения, но верил в себя, немало надеялся и на счастливый случай. Однако готовил себя и к тому, что при безвыходном положении не дастся немцам живым.
День тянулся медленно. Но самое неприятное Бузукова ожидало во второй половине дня, когда он услышал телефонный разговор хозяина землянки и понял, что брат не придет сегодня, а будет только завтра к вечеру.