Михаил напряженно думал: возвращаться с пустыми руками сейчас уже нельзя. О захвате языка не может быть и речи: одному не справиться. Конечно, можно проникнуть в землянку, убить офицера и захватить документы, но все это не то. Михаил знал: командование интересует другое — данные о возможных передвижениях и концентрации новых сил, стратегические и тактические замыслы противника.
Бузуков очень рассчитывал здесь на брата хозяина землянки. Вилли — офицер, прибыл сюда с новым соединением, значит, что-то готовится. Новые, а может быть, и чрезвычайной важности данные, ради чего стоило рисковать, надеялся получить от него Бузуков. Как — об этом он пока не думал.
Прошел остаток дня, прошла ночь, и опять наступил день — серый и тихий. Михаил чутко прислушивался ко всему, что делалось вокруг, стараясь отогнать воспоминания и всевозможные предположения: что думают о нем теперь в полку. Особенно мучительна была своей неизвестностью судьба Кривчука.
Раза два начинался дождь, мелкий, частый, и, судя по облачности, должен был пойти еще, надолго.
Перед вечером стало слышно, как в землянке младшие чины готовили стол для офицерского ужина. Бузуков подполз поближе к трубе.
Гость прибыл засветло. Собрались офицеры. В землянке было шумно, весело. Часа через два все разошлись, братья остались вдвоем. По тому, что Генрих отослал часового, Михаил понял: братья хотят поговорить наедине. Разговор шел о родных, о знакомых, но среди этих разговоров были и такие фразы, которые проливали истинный свет на появление здесь Вилли. Танковое соединение, с которым он прибыл, должно продвинуться потом на другой участок. Передвижение это должно остаться незаметным, так что Вилли рано утром едет к новому месту. Очевидно, он показывал карту, потому что Бузуков слышал: «Вот сюда и сюда…».
Вилли назвал населенные пункты.
Уже одни эти данные были очень и очень важны, и Михаил ликовал.
Совсем стемнело, когда Вилли собрался уходить, Генрих вызвался проводить его до полкового штаба. Бузуков осторожно отполз метров пять к офицерскому ватерклозету, откуда, как он прикидывал еще днем, безопаснее всего можно будет перейти в ход сообщения. Он хотел уже спуститься, когда услышал разговор и догадался, Что это братья медленно идут в его сторону. Бузуков затаился. Они уже почти поравнялись с ним, когда Генриха окликнули: очевидно, ординарец, и он вернулся.
А Вилли зашел в тупичок, остановившись рядом с Бузуковым, стал справлять малую нужду. Он был совсем рядом, Бузуков видел внизу голову немца. Решение созрело молниеносно: не раздумывая, Михаил с силой ударил острием топорика по голове офицера. Тот издал было мычащий звук, но Бузуков кошкой прыгнул на него и, зажав рот, еще раза два ударил Вилли. Тот мешком сполз на дно углубления.
С поразительной быстротой Михаил обрезал сумку, обшаривал карманы убитого и слышал голос Генриха, который наказывал кому-то, чтобы к его приходу все было прибрано.
Бузуков оттащил труп убитого, набросил себе на плечи его плащ. Теперь был единственный выход. Ничего не подозревающий Генрих, приняв Бузукова за брата, продолжая прерванный разговор, остановился в метрах двух от него. Младший лейтенант сделал шаг и ударил офицера. Тот только слабо вскрикнул…
Тьма стояла кромешная. Накрапывал дождь. Разгоряченный происшедшим, Бузуков, пригибаясь, зашагал по ходу сообщения, который вел к передовой. Шел он быстро, не оглядываясь. Дождь усиливался, и Михаилу хотелось как можно быстрее перейти линию фронта, пока не раскисла почва.
Впереди замаячила фигура, скорее всего это был часовой, Бузуков вынул нож из-за голенища, приостановился. Часовой свернул.
Все так же пригибаясь почти к земле, Бузуков перешел в другой ход сообщения. Дождь лил уже вовсю. Однако вскоре пришлось опять затаиться: совсем недалеко послышался окрик часового, ему ответили — происходила смена.
По доносившемуся разговору, по окликам часовых Бузуков старался безошибочно выбрать дальнейшее направление.
Он уже полз, плотно прижимаясь к земле, и был, по его предположению, в районе минных заграждений, когда услышал сзади тревожные голоса. Справа и слева взлетели ракеты, при тусклом свете их Михаил понял, что идет правильно. Справа был овражек, и только Бузуков успел перевалиться в него, как над ним повисла «люстра».
Теперь он не сомневался — немцы нашли убитых и всполошились. Ракеты взлетали одна за другой, освещая передовую линию. До своих оставалось еще каких-нибудь метров 150—200. Михаил прижался к стене узкой сырой промоины. Поток вешней воды когда-то делал здесь поворот и вымыл углубление в той стороне, которая была «немецкой». Сверху нависал земляной навес.
Во время одной из вспышек Бузуков увидел совсем близко от себя, рукой достать, плоский круглый предмет — мину. Он даже оторопел от мысли, что пролез мимо нее невредимый. Ему везло.
Рассвет застал его в этом страшно сыром, опасном, пропахшем кислой погребной плесенью месте.
Когда рассвело, он разглядел мину, подмытую водой, висевшую, как дыня на плети, внимательно осмотрел небольшой участок возвышенности, где находилась наша оборона, стараясь понять, как безопаснее выбраться отсюда и в какой стороне искать проход. Где-то совсем рядом время от времени слышна была немецкая речь: значит, здесь пост, и выходить днем бессмысленно. Чтобы скоротать время, Михаил под своим навесом и под прикрытием плащ-накидки рассортировал бумаги. Наиболее важные спрятал в потайные карманы, сделал кое-какие пометки об обстоятельствах своего поиска, о данных, которые он услышал, об убитых офицерах, начертил схему.
В полевой сумке офицера оказались две довольно порядочные плитки шоколада и небольшой флакончик с виски. На плоской жестяной крышке бутылочки, на фоне черного квадрата, был виден кипенно-белый силуэт лошади. Михаил не ел уже почти три дня.
Иногда ему слышался топот, собачий лай, но все это, возможно, только казалось теперь. Здесь, на минном поле, он был, по существу, недосягаем, о его присутствии, судя по всему, немцы не догадывались, и вряд ли кому-нибудь из них могла прийти мысль искать его среди мин.
Прошла еще одна ночь, а Бузукову так и не удалось выбраться. Зато ночью он увидел линии трассирующих пуль: синюю, красную и еще раз красную после зеленой ракеты, которые шли с нашей стороны. О, как он был рад этому: трассирующие пули показывали направление, по которому они с Кривчуком должны были возвращаться. «Это Сергей», — с восторженной благодарностью думал Михаил о друге. Теперь он знал, где проход. Но почти до самого рассвета участок освещался, а сзади все время слышны были голоса. И несмотря на свое нетерпение, располагая такими ценными данными, рисковать Бузуков не имел права. Но и находиться дольше в этой могиле он тоже не мог: вдруг добытые им сведения устареют, окажутся опоздавшими.
Прошел еще один день. Михаил готовился к выходу. И вдруг часов в двенадцать ночи на рубеже соседнего полка, что справа от них, завязалась сильная перестрелка. Слышалась пулеметная стрельба, минометные разрывы; огонь велся с той и другой стороны. Участок же, где находился Бузуков, стал освещаться с большими интервалами, и он решил немедленно выбираться. Полз Михаил осторожно, плотно прижимаясь к земле, ощупывая местность, чтобы не взорваться на мине. Сколько полз, не знает и все-таки нашел проход. Позади осталось минное поле, он был уже на своей стороне. Теперь осталось только проползти вверх всего лишь метров пятьдесят-семьдесят, затем поворот влево, а там, в глубокой впадине, должен быть наш передовой пост-секрет.
В этот миг участок осветили так ярко, что стала видна как днем каждая травинка. Свет не гас. Ракеты, как огромные люстры, неподвижно висели низко над землей. Стреляли из минометов, мины рвались вблизи — сзади, впереди, справа.
Бузуков решил, что он обнаружен, или просто сдали нервы, только он, собрав последние силы, вскочил и, пригибаясь, побежал вверх. Он уже слышал, как кто-то кричит: «Ложись», когда разорвалась мина.
Это было в пяти метрах от углубления, где находился наш секрет.
Документы и сведения, добытые Бузуковым, как выяснилось позднее, оказались очень ценными: они подтверждали важные предположения нашего командования. Пленные, захваченные разведчиками из соседнего полка в ту ночь, когда возвратился Бузуков, показали, что за два дня до их пленения в соседней с ними части были зарублены ночью два офицера — родные братья, один из которых был капитаном или майором, и что виновники этого террористического акта не были тогда пойманы.
На другую ночь после возвращения Бузукова отправили на специальном самолете в тыловой госпиталь.
Наутро Хребтов зашел к Анисову, положил на стол заполненные бланки наградных листов.
— Что это, Павел Сергеевич?
— Комдив приказал срочно представить Бузукова к ордену Красного Знамени за эту операцию и одновременно выслать и предыдущий наградной материал.
Анисов сел к столу, а Хребтов молча расхаживал по землянке. Был он непривычно тих и задумчив.
Они подписали наградные листы, письмо к матери Бузукова с благодарностью за подвиг сына.
— Жалко парня. А вот наш командарм говорит, что солдат надо не жалеть, а беречь. Прав, конечно. Но тут уж мы ничего заранее рассчитать не могли. Хоть бы выкарабкался…
Анисов угадывал душевное состояние Хребтова, понимал, что его мучают угрызения совести за недавнее сомнение в надежности Бузукова, но успокаивать его Анисову не хотелось.
— Наверно, Павел Сергеевич, надо уметь делать и то и другое, а главное — ценить солдат. — Он пошевелил толстыми губами, помолчал. — А жалость — человеческое свойство, его стыдиться не надо. Я вот ложусь и встаю с мыслью о сыне. Двадцать три года парню, горел уже в воздухе, три боевых ордена имеет. А я вот жалею его как маленького, иным вроде бы и не представляю. А Бузуков крепкий парень, поправится…
— А вы знаете, Константин Михайлович, почему еще жалко мне его?
Хребтов посмотрел на Анисова, и все лицо его — глаза, опущенные книзу уголки губ плотно сжатого рта выражали горечь.