Когда тень от кустов наполовину закрыла зеркальце воды, я спрятал в траве удочки, банку с червями и, держа в руках велосипед, выбрался по узкой тропинке из зарослей.
Мне не хотелось ехать по старой дороге, чтобы не взбираться в гору и, перенеся велосипед по двум жердочкам через узкое русло безымянного ручья, поехал через Родники мимо табора.
Спускаясь в маленький овражек, я притормозил велосипед и в этот миг услышал сзади, как кто-то окликнул меня:
— Эй!
Я остановился, спрыгнул с велосипеда и увидел слева от себя молодую девушку-цыганку, дочь хозяина табора.
Она была одна и стояла у кустов, спрятав руки за спину.
Я поздоровался с ней, но она не ответила и смотрела на меня настороженно, чуть-чуть склонив голову набок.
— Ты что здесь делаешь? — спросил я ее, но она промолчала, словно не поняла моего вопроса, а только еле заметно и неопределенно качнула головой.
— Ты, может быть, не понимаешь по-русски? — спросил я ее. Но она по-прежнему молча смотрела на меня, закусив нижнюю губу, а потом вдруг слегка улыбнулась. Заметив, видимо, что я собираюсь уходить, она тихо спросила:
— А ты куда ездил?
Вопрос ее прозвучал настолько естественно и просто, будто мы с ней век знакомы, и я тут же стал рассказывать, куда и зачем ездил, показал рукой в ту сторону, где скрыто в зарослях озерцо.
— А езжу я всегда вон там, по тому высокому берегу старицы. Видишь?
Она посмотрела в ту сторону, куда я показывал, и кивнула головой.
— Как тебя зовут? — спросил я ее.
— Меня? — переспросила она.
— Конечно же, тебя. Ты меня разве не узнала? Я вчера был у вас с председателем.
Она не ответила и, склонив голову, смотрела вниз, будто разглядывала свои босые ноги. Пальцами левой руки перебирала на груди бусы, а правую держала за спиной. Я уже хотел сказать, что я просто так спросил, но она в это время тихо произнесла:
— Катя.
— Катя? Это тебя зовут Катя? — и я от удивления, что у нее такое распространенное русское имя, засмеялся. Смех мой, видимо, обидел ее, и она посмотрела на меня уже сердито, исподлобья.
— Ты не обижайся на мой смех. Я думал, у тебя цыганское имя, а у тебя такое хорошее русское имя.
На вид ей можно было дать лет шестнадцать-семнадцать, была она рослая, сильная, стройная. Из-под синей косынки, низко опущенной на лоб, смотрели на меня живые, блестящие глаза. В волосах над левым ухом виднелись три василька. Правую руку она так и держала за спиной, что-то пряча.
Я спросил, что она тут делает, но Катя помотала головой, как это делают дети, когда не хотят в чем-то признаться.
Снова наступила неловкая пауза. Я не знал, о чем с ней говорить, и чтобы не показаться навязчивым, стал потихоньку поворачивать велосипед на дорогу, и в этот момент заметил, как она, не спуская с меня пристального взгляда, стала медленно и нерешительно отводить правую руку из-за спины. Я уже не сомневался, что у нее там действительно что-то есть.
— Что у тебя там, Катя? Ты чего-то хочешь показать?
Но она быстро спрятала обе руки за спину и попятилась. Я мог предполагать, что угодно, но только не то, что увидел, когда она отвела наконец руку и показала мне книжку. Собственно, это была даже и не книжка, а вырванные из книги и уже порядком потрепанные листы пушкинской поэмы «Цыганы».
— О-о, вон что у тебя. Ты читала ее? Да? — спросил я.
Лицо у Кати сразу стало грустным, печальным, и она невольно, уже одним своим видом выдала себя, а потом призналась, что книжку ей дал Колька, брат, что он читал ее когда-то в таборе, но это было уже давно. Сама она тоже умеет читать.
Взяв у нее эти грязные листы, я начал декламировать, не глядя в них:
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют…
Катя слушала молча. Возможно, то, что я эти стихи читаю на память, больше всего подействовало на нее, и она от волнения медленно опустилась на траву.
Я продолжал читать, иногда заглядывая в листки, которые держал в руках. И вот в тот момент, когда я, сам увлекшись чтением, уже забыл, где я нахожусь, Катя вдруг вскочила на ноги и чутко к чему-то стала прислушиваться. Я перестал читать, заметив, что она была охвачена какой-то настоящей тревогой. Я не успел спросить ее об этом, как она, не раздумывая и не обращая на меня никакого внимания, кинулась в кусты, и я только увидел, как ее цветистая фигурка стремительно и бесшумно нырнула под откос неглубокого заросшего оврага.
Почти тут же со стороны табора послышались мужские голоса и конский топот. Я вывел на дорогу велосипед и медленно вел его рядом. Топот и голоса приближались мне навстречу, и вскоре из-за кустов выехали два верховых цыгана.
Впереди ехал Юшка, что приставал к Кате в таборе. Он был в красной рубахе с расстегнутым воротом, без пояса и босиком, а сзади — нагловатый Кирька. Они узнали меня, остановили разгоряченных лошадей, поздоровались за руку, как со старым знакомым, но с лошадей не слезли. Попросили закурить, и я угостил их папиросами. Постояв немного и ни о чем не спросив, они подхлестнули лошадей, помчались дальше по дороге и громко, по-своему, кого-то звали.
Я подумал, что они ищут Катю, так как мне послышалось, что они называли ее имя.
3
Через день я поехал по той же дороге на рыбалку, но на этот раз уже с тайной надеждой, что мне вновь удастся увидеть Катю. Я все время вспоминал ее, и мне казалось, что это была не случайная встреча, что Катя каким-то образом узнала, что я езжу здесь; может быть, видела в прошлый раз, как я проехал на велосипеде, и поэтому специально дожидалась меня на этой дороге.
Катя на этот раз мне не встретилась. Я проехал до самой реки и вновь возвратился к тому месту, где вчера ее встретил. Потом уехал на степной берег старицы, что против табора, и долго торчал там на высоком обрыве, надеясь, что Катя увидит меня. И на следующий день я ездил туда, и опять маячил на бугре, но все это было бесполезным и глупым занятием.
А через день я неожиданно увидел ее в селе. Утром шел к школе, и на мосту мне встретились взрослые цыганки, а за ними шла Катя. Мы поравнялись, я улыбнулся, сделал шаг в ее сторону, но она только посторонилась и ничем не выдала, что знает меня, словно мы никогда не встречались.
И от всего того, что возбуждало в эти дни мое любопытство, рисовало в воображении романтическую встречу с влюбившейся в меня молодой красивой цыганкой, осталось только неприятное чувство стыда.
Хозяйка моя в то утро еще посмеялась над моими пустыми поездками на рыбалку, и я ей пообещал во что бы то ни стало привезти рыбу. После обеда я и в самом деле уехал к своему омутку. Рыба ловилась до того хорошо, что я очень быстро наловил полкорзинки.
Оставив удочки в кустах, стал выбираться по узкой тропинке. Выбравшись на лужок и не успев поставить велосипед на землю, я услышал знакомый оклик: «Эй!» Оглянувшись, увидел Катю, шедшую мне навстречу.
Все это было настолько неожиданно, что я растерялся и в то же время обрадовался.
— А, Катя, здравствуй! Как это ты сюда попала? — спросил я ее с подчеркнутым безразличием.
Катя же, не дойдя до меня метров пяти, не обращая внимания на суховатый тон, остановилась и сердито смотрела на меня из-под нахмуренных бровей.
— Ты почему не ловил рыбу?
— Как не ловил? А это что? — показал я ей корзинку с рыбой.
— А вчера ты доехал до мостика и уехал назад, а я тебя тут ждала.
Я действительно сюда не доезжал вчера, а вернулся на бугор.
— А ты разве была здесь? Как я мог знать? Ты же убежала тогда и ничего не сказала.
— Идем туда. Там сухо, — позвала меня Катя, показав рукой на видневшиеся вдали кусты на невысокой приречной террасе и, резко повернувшись, пошла прямиком по высокой траве и кочкам. Шла она быстро, и только широкая и длинная цветная юбка, задевая за травы, прыгала из стороны в сторону и создавалось впечатление, что Катя слегка приплясывает.
Решительный тон и ее уверенность, что я непременно пойду за ней, задели мое самолюбие, насторожили, и я даже подумал, не остановиться ли, не повернуть ли назад. Кто-нибудь из сельских жителей мог увидеть меня сейчас с ней в этом глухом месте, и тогда не миновать нежелательных разговоров на селе, что могло неблагоприятно отразиться на моем учительском авторитете.
Но все эти предостерегающие чувства были слишком слабы, чтобы остановить меня, и я молча шел за ней, неся в руках велосипед и корзину. Я был старше ее, наверно, всего лишь года на два, и меня влекли присущее этому возрасту любопытство и таинственность самой встречи.
На возвышенности, куда мы пришли, были кусты, защищавшие от посторонних взглядов, и если бы кто-нибудь прошел совсем близко, то вряд ли заметил бы нас. В то же время отсюда хорошо просматривался луг и все подходы. Катя, по всей видимости, уже побывала здесь и не случайно облюбовала это место.
— Садись, — бесцеремонно произнесла она и сама первой опустилась на траву, подобрав под себя ноги.
Я не сразу послушался ее, а вначале положил велосипед, закурил и, все еще не понимая, к чему вся эта встреча и как вести себя с ней, уселся нехотя против нее. Некоторое время мы оба молчали, не глядя друг на друга. А когда я посмотрел на нее, то совершенно не увидел на ее лице прежней развязности. Катя сидела теперь, втянув голову в плечи, и весь ее вид выражал стеснение и робость. Это поразило меня.
— Что же ты мне хотела сказать, Катя?
Она взглянула на меня и затем тихо спросила:
— Ты учитель?
— Да. Ты же ведь знаешь.
Она мотнула головой и замолкла. Только после долгой паузы она наконец сказала то, ради чего пришла сюда.
— Научи писать…
— Что писать? Чего? — не понимая, спросил я ее.
— Писать… Ну, карандашом на бумаге. Письмо на бумаге…
— Писать? Ты никогда не ходила в школу? — Я посмотрел на нее и увидел, что передо мной сидит совсем другой человек, стеснительно-робкая девочка, готовая вот-вот расплакаться.