— Так оно и есть. У них деньги-то на любой грядке торчат. А нас вот природа обделила. На ржи, овсе и картошке, Боря, не разбогатеешь.
— Правильно. Наши условия не сравнишь, но мы можем брать деньги за счет мяса, молока, масла, но только надо все по-другому перестраивать. Вот на этих артемовских лугах мы все и возьмем: корма, картошку — и все превратим в продукты животноводства.
Горюхин вздохнул и грустно улыбнулся.
— Вы не верите, Павел Фомич? Но ведь все мои расчеты проверили не только мелиораторы и агрономы, но и экономисты. Вот здесь, — он обвел место на карте, — почти сто гектаров торфяных выработок…
— Ямы одни там, — буркнул Горюхин.
— Верно, ямы… Торф-то брали варварским способом. Но осушить и выровнять их — пара пустяков, копеечные затраты. И эти сто гектаров нам окупят все дальнейшие работы. Я был на лугоболотной опытной станции и видел чудеса. Но наши торфяники богаче, здесь культуры в азоте будут купаться.
Синотов увлекся и говорил очень убедительно, ярко, приводил цифры, и Горюхин не мог не заметить, что Борис верит во все свои планы.
— Через пять-семь лет эту местность не узнать.
— Куда же болота-то денутся?
Борис не заметил горькой иронии в этих словах Горюхина.
— Вместо болот, Павел Фомич, останутся три озера: вот здесь два и вот это, — он показал эти места на карте: — И эти озера будут работать на нас: рыба, птица.
Горюхин испытывал чувство скрытой зависти к Борису, к его молодости, знаниям и напористости, и в то же время ему что-то мешало принять его слова, его идею. Он боялся этих болот. Сколько было за время его председательствования всевозможных проектов, систем, новшеств, на которые возлагали самые высокие надежды, но все они ушли куда-то бесследно.
Горюхин всю жизнь очень бережно, с умом расходовал колхозные деньги. Он был осторожный и, может быть, немного жадный хозяин и копил, копил деньги и теперь радовался, что на текущем счету колхоза лежит не один миллион. И эти деньги предназначались на строительство жилых домов, школ, новой больницы, детских и спортивных учреждений, чтобы и здесь, в их Молчановке, было все так же, как и в том кубанском колхозе, о котором вспомнил сейчас Борис.
Горюхин верил в свою мечту, считал, что и в Молчановке будут асфальтированные дорожки, цветники и фонтаны. И это было воплощено не только в генеральном плане застройки центральной усадьбы, но уже и построены красавица школа со спортивным залом, контора правления, заложены фундаменты Дома культуры и двух многоквартирных жилых домов, а на очереди больница и целая улица с асфальтом и скверами.
Горюхин боялся, если он уступит сейчас Борису, то все деньги ухлопают в болота, и это может оказаться неоплатной данью новой моде. Об этом он и сказал ему, добавив:
— Так-то все в город норовят, а свернем строительство — и на узде не удержишь.
— Что вы, Павел Фомич, строительство — это святая святых, неприкосновенные средства. Тут я с вами до конца. А молодежь все равно будет уходить, но сколько нам надо, всегда найдем.
Это были не пустые слова, Борис много уделял внимания школе. Это по его инициативе организовали лагерь, пошили красивую форму, и там ребята и девушки не только отдыхали, но и работали на машинах.
Когда Синотов ушел, Горюхин долго и мучительно раздумывал над его возражениями, верил, что это серьезно, но по какой-то бессознательной инерции сопротивлялся и был убежден, что собрание не поддержит Синотова.
4
Горюхину снился сон: спешил он куда-то по узкому длинному и глухому коридору, и только далеко впереди тускло маячил какой-то неясный дрожащий просвет. И было ему не по себе от унылого одиночества. Он торопился, переходил на бег, но это был бег на месте, а просвет все больше отдалялся.
Потом и его закрыло что-то темное, и вскоре Горюхин услышал глухой топот и какой-то шум, который, приближаясь, нарастал, и он увидел, что на него движется плотная масса людей. Он различал только передних, и все они будто неживые молча, глядя вдаль, шли прямо на него.
Он стал пятиться, и тут же, как это бывает только во сне, его прижали к холодной стене, из которой торчали острые граненые штыри, как концы пешни, что валяется у них в сарае.
Горюхин изворачивался, напрягая силы, отталкивал людей, что-то говорил им, но уже чувствовал, как вонзалось в спину острие холодного металла, слышал треск разрываемого тела и, ощутив острую боль, закричал и… проснулся.
Какое-то время он лежал с закрытыми глазами, все еще не освободившись от пережитого ужаса, пытался припомнить лица людей, но они сливались в общую серую массу. И только когда окончательно понял, что это был сон, — страшно обрадовался. Рядом слышалось спокойное, ровное дыхание спящей жены, и Горюхин облегченно вздохнул.
Он, неудобно завалившись в углубление между периной и стеной, хотел осторожно, чтобы не разбудить жену, повернуться на спину, но сразу же ощутил острую боль в том месте, куда вонзался штырь, и снова замер, догадавшись, что это колет сердце.
— Дуняша… — не сразу, тихо произнес он, но жена тут же повернулась к нему и, отбросив одеяло, поднялась.
— Что с тобой? Сердце?
— Немного колет… Помоги лечь на спину.
Она помогла ему повернуться, проверила пульс, встав, сходила на кухню, принесла сердечных капель из дала таблетку нитроглицерина.
— Я поставлю тебе горчичники.
— Да ведь ты вчера ставила.
— Я ставила на грудь, а сейчас поставлю под лопатку и ты уснешь, Паша.
Он, действительно, вскоре уснул и проснулся позже обычного, почувствовал себя легче, хотя сердечная боль и не исчезла совсем-то, а только стала тупее, приглушеннее.
После завтрака побрился и стал собираться.
— Ты что, аль на работу? — с тревогой спросила Евдокия Сергеевна.
— Партсобрание у нас, Дуняша, ноне. Я говорил уж. Важный вопрос.
— Важный. А здоровье — это не важно? Ничего не случится, без тебя проведут.
Горюхин улыбался, уверял, что все уже прошло, что он ненадолго, но она настаивала на своем, чтобы он полежал, а будет лучше, то можно пойти прямо на собрание.
— Позвони, скажи, что приболел.
— Не могут без меня-то, — ласково, просяще произнес он.
— Паша, был ведь у тебя уж один, — она горестно посмотрела на него, и во взгляде этом были и упрек, и мольба.
Года три назад Горюхин перенес тяжелый инфаркт, и он понял сейчас тревогу жены.
— Ну чего ты? — он подошел к жене.
— Опять что ли из-за Синотовых?
— Да нет. — Он прислушался к чему-то, потом, отвернув гардину, посмотрел в окно. — Метель, наверно, разыграется; от этого и боль. Погода.
Он все-таки согласился с женой, позвонил агроному Лапотникову и Борису, сказал, что прихватило сердце и подойдет к собранию.
Перед тем как лечь в постель, он поговорил по телефону с Параконовым. Тот был один в кабинете и уже по голосу, видимо, догадался, что Горюхин или болен, или чем-то сильно расстроен, и сразу спросил его об этом.
— И то и другое. Синотов сегодня на собрании выступит против отделения Артемова. Да. Вчера у нас с ним был разговор, — и Горюхин коротко передал его смысл. — Он чует, что мода на мелиорацию пошла. Что? А-а. Говоришь, это не мода? Ладно. Драться не будем. Нет, не надо никого присылать. А тут сердце что-то заныло. От перемены погоды. Полежу часика два и пройдет. Ну, не впервой, — засмеялся он и положил трубку.
5
Собрание проходило в новом зале заседании, которое только-только сдали строители. Здесь тоже все было новое: кресла, люстры, занавеси на высоких окнах, небольшая сцена и современная киноустановка для просмотра сельскохозяйственных фильмов.
Зал вмещал более двухсот человек и теперь был почти полностью заполнен.
Председательствовал на собрании Андрей Телков — председатель сельского Совета, временно замещавший секретаря парткома, который находился в областной больнице после тяжелой операции.
По первому вопросу, об отделении Артемова, сообщение делал Горюхин, полный, невысокий, с уставшим и постаревшим лицом.
Говорил он без энтузиазма, словно хотел подчеркнуть, что это не от него лично исходит, приводил обоснования, как и на парткоме: укрупнение было искусственное, по указанию сверху, что Артемово не под руками, и им, артемовским, выгоднее перейти вместе с Натальино в совхоз.
Несколько раз мельком оговорился, что никакого принуждения на этот раз не должно быть, что он уже привык к артемовским, хотя сказано это было скорее для отвода глаз, он не сомневался, что те уйдут с удовольствием.
Артемовские люди сидели кучкой, справа, у стены. В центре выделялась высокая фигура Кузьмы Фадина — председателя их сельского Совета, старого коммуниста.
Слушали они внимательно, спокойно, изредка шепотом переговаривались между собой. По виду трудно было определить их настроение. Одно только бросалось в глаза: их бригадир, или по-новому — заведующий производственным участком Тимофей Угодников сидел в стороне от них, в левой части зала, склонившись, делал какие-то пометки в блокноте и вроде с опаской поглядывал на своих.
Горюхин заметил это сразу, и в душе шевельнулось неприятное чувство.
— Чтобы зря, по-пустому не тратить время на прения, — заканчивал свою речь Павел Фомич, — надо-сразу же заслушать Бориса Егоровича, так как у него поэтому вопросу есть другое мнение, своя точка зрения.
Председательствующий, предоставляя слово Горюхину, об этом не говорил, и поэтому для многих это оказалось неожиданным, а Кузьма Николаевич Фадин, видимо, до поручению своих, крикнул с места густым басом: «Правильно!»
Все согласились с этим. Горюхин, сильно припадая на левую ногу, прошел в президиум и сел, а Борис поднялся из зала на сцену, держа в руках листы с диаграммами, таблицами и схемами.
Он неторопливо развесил их на специальной подставке, и уже одно это его приготовление вызвало повышенный интерес у людей.
Борис зашел на трибуну, посмотрел в зал, улыбнулся, и эта улыбка предназначалась всем сидящим в зале, которых он не видел больше месяца и соскучился по ним.