Под дружные аплодисменты и одобрительные возгласы Фадин прошел на свое место.
Никто больше слова не просил. Горюхин понимал, что настаивать на отделении бессмысленно, собрание не поддержит, и он снял свое предложение. Да и сам он понимал, что зря затеял ненужное дело. Неожиданно встретился взглядом с непутевым Угодниковым, и тот, втянув голову в плечи, виновато отвернулся.
Павел Фомич слышал, как за окном разгуливалась метель и хлестала в окна снежной крупой. Сердце сдавливала противная боль, он еле сидел и глубоко сожалел, что не послушался жены, не лег в постель. Это было бы лучше во всех отношениях. Мельком взглянул на Бориса, который внимательно слушал подсевшего к нему Мызникова.
Ему надо было бы встать и уйти, а он, поговорив с Телковым, неожиданно для всех поднялся и начал говорить.
— Я должен уйти… — произнес он и остановился, чтобы перевести дыхание, а людям показалось, что он только это и хотел сказать. В зале сразу установилась напряженная тишина, и все смотрели на председателя.
— Я не очень здоров… Сами видите… — опять произнес Горюхин, и люди пока не могли понять, к чему он клонит. Он сделал долгую паузу и обратился к артемовским людям. — А вы не обижайтесь на меня. Так вот получилось, — он с сожалением развел руками. — Все бывает: и так и эдак бывает. Не легко, не сладко быть председателем. Тут ведь к власти-то еще и хомут в придачу, и всегда с натянутыми постромками…
Люди, все еще не понимая, к чему он заговорил об этом, слушали, потому что ценили, любили, а теперь еще и жалели его. За долгие годы к нему привыкли, сроднились с ним, и уважение к нему было почти такое же незаметное, но постоянное, какое бывает в хорошей семье к доброму, справедливому и строгому отцу. С ним было легко и надежно. Он хорошо знал, что надо делать, вечно был чем-то занят, что-то планировал, прикидывал и всегда был озабочен делами хозяйства.
Горюхин не был суетливым и мелочным, но, кажется, не было ни одного дела, к которому бы он не прикоснулся, прошел мимо. Он неожиданно, но всегда к месту появлялся то тут, то там, умел со всеми радоваться общим успехам, глубоко переживал промахи и неудачи, был отзывчив к чужому несчастью. И если он заходил к кому-нибудь в дом проведать больного, посоветоваться о чем-либо или кого-то посовестить с глазу на глаз, то это воспринималось людьми как должное, что он просто не мог не сделать этого.
Особенно ценили Павла Фомича женщины. Для них он всегда был не просто хороший и заботливый хозяин, но и такой человек, моральный авторитет которого настолько был высок, что с ним считались даже самые бесшабашно-отбойные мужики.
Горюхина смущало молчание зала, и ему хотелось во что бы то ни стало разрушить его, хоть на минутку вызвать одобрительную реакцию. Он хотел сказать пару слов, коротко, но коротко у него не получалось на этот раз. Он стал называть уже известные всем цифры, доказывая, что колхоз не стоял на месте и никакой «топотухи» не было, хотя об этом слова не было сказано. Вообще-то, он всегда и везде говорил мало, а в этот раз его было просто не узнать.
— Я вот что вам скажу. Посмотрите на нашу речку. Не больно она у нас большая, но и не маленькая, не стоячая, а течет себе круглый год в большую реку. Приглядитесь к ней и увидите: подует попутный ветер — и волны-то вроде вперегонки. И плыть легко под ветер-то. — Горюхину показалось, что он овладел вниманием зала, и тишина уже не пугала, а, пожалуй, вдохновляла его. — А бывает и так, что ничего не плеснется и не шелохнется, будто уснула речка-то. Но это только так кажется, а на самом деле она знай себе течет куда ей положено. А бывает и наоборот: налетит шальной встречный ветер, всю ее взъерошит, так и кажется, что она назад пошла. Оказывается, и тут не то, сунь поглубже руку-то и сразу поймешь: течет речка-то. Туда же течет. Кто спорит, когда ветер встречный — плыть труднее. А сколько, сколько их было этих всяких встречных-то ветров…
Горюхин устало вздохнул и, морщась, стал медленно выдыхать, придерживая грудь ладонью. Он был бледен, и в зале давно уже догадались, что он болен, сам не свой.
Осторожно поднялся Телков и, пользуясь тем, что Горюхин замолчал, с выражением озабоченности на лице, что-то тихо сказал ему, и тот, улыбнувшись, кивнул в знак согласия, сказал еще пару слов, устало опустился на стул.
В президиуме о чем-то советовались, а потом Телков поднялся и обратился к залу.
— У нас тут еще один вопрос: о плане капитального строительства на пятилетку. Такой план район требует. С Павлом Фомичом тут все согласовано. Он просит учесть все, что сказано было тут, особенно по Артемову, о чем говорил Кузьма Николаевич: теплицу, крупную ферму и мост. А Павлу Фомичу, сами видите, нездоровится и, я думаю, мы разрешим ему уйти домой.
В зале раздались одобрительные возгласы, и Горюхин неторопливо собрал со стола бумаги, что-то сказал Телкову, поднялся и вышел через дверь на сцене. Войдя в свой кабинет он торопливо вынул из ящика стола нитроглицерин, сунул таблетку под язык и опустился в кресло, закрыв глаза.
В кабинет вошла Васса Буренкова, уже немолодая женщина, много лет проработавшая вместе с Горюхиным учетчицей, трактористкой, а теперь — бухгалтер колхоза. Она была в полушубке и теплом пуховом платке.
— Павел Фомич, да на тебе лица нет. Что это ты: не из-за Артемова ли уж так расстроился?
— Нет, нет, не из-за этого, — он поморщился и со свистом втянул воздух через плотно сжатые зубы.
Налив воды в стакан и подав его Горюхину, опустилась на стул рядом с ним.
— Может, врача вызвать?
Горюхин, не открывая глаз, отрицательно покачал головой и сказал, что ему надо идти, болит сердце. Васса сказала, что проводит его.
Буренкова помогла ему одеться, и они вышли через другую дверь. На улице было уже темно. Метель разыгралась вовсю. Холодный ветер крутил жесткую снежную крупу, больно, бил им в лицо и валил с ног. Навстречу мужу бежала жена, которой, видимо, кто-то успел сообщить. Обе женщины ввели Горюхина под руки в дом, помогли ему раздеться и уложили в постель.
Через полчаса прибежал доктор вместе с сестрой, прослушал Горюхина и строго наказал не вставать. Сделали ему уколы, и он вскоре уснул.
На следующий день Горюхину лучше не стало. Везти его в районную больницу побоялись: метель не унималась, в степи все замело, а до райцентра как-никак десять километров.
Просмотрев утром электрокардиограмму, снова тщательно прослушав Горюхина, врач опустился на стул около кровати.
— Придется полежать, Павел Фомич. Наберитесь терпения и уж, пожалуйста, не думайте о делах-то.
Горюхин повернул лицо и посмотрел на молодого врача.
— Что же, Иван Николаевич, опять инфаркт, что ли? — спросил он с заметной обреченностью в голосе.
— Нет, нет. Я вас не обманываю, Павел Фомич. Может быть, это и от погоды, а может…
Горюхин не дал договорить врачу:
— Вы, врачи, как и агрономы, все неполадки на погоду сваливаете.
— Ничего не поделаешь, Павел Фомич, влияет погода-то, — улыбнулся доктор и развел руками. — Полежите недельки две, и все встанет на место. В такую погоду только и лежать. Лекарства у нас все есть, а Анна Владимировна обещала еще кое-что подослать из райбольницы.
6
На третий день Горюхин почувствовал себя лучше. Он лежал дома, в просторной и светлой комнате. За окном по-прежнему гудела метель, не унимавшаяся ни на один час; такого, кажется, и не бывало еще. Лицо у Горюхина осунулось, заросло седоватой щетиной, под глазами — большие темные круги.
Павел Фомич не умел днем спать и никогда не насиловал себя, а теперь тем более ему не спалось. Он часами лежал неподвижно с закрытыми глазами, беззвучно шевелил губами, словно разговаривая с кем-то, иногда произносил несколько слов вслух и тут же с тревогой открывал глаза, чтобы убедиться, не услышала ли жена.
Перед его мысленным взором все время возникали картины прожитой жизни, одни исчезали бесследно, другие вызывали раздумье, третьи подолгу мучили, терзая разум и совесть. Но Горюхин знал не только тяжелое детство, не только заботы о хозяйстве, требовавшие огромного напряжения сил и воли, но и светлую радость любви к жене, детям, к людям и к труду. Он всегда помнил тот радостный миг, когда впервые сел за руль трактора и оставил за собой глубокую, дымящуюся паром борозду.
Как никогда, ему было обидно сейчас, что никто из его детей не осел здесь, не прирос к земле. Старший, Константин, служил в армии и прошлым летом приезжал со всей семьей навестить родителей, получив перед самой поездкой звание генерала. Горюхин возил его с собой по полям и фермам, в соседние колхозы и чувствовал себя так, будто не Косте, а ему прицепили генеральские погоны.
Сын командовал крупным танковым соединением, и поэтому люди не удивлялись, когда он садился за руль трактора, автомашины или брал в руки штурвал комбайна. Он хвалил отца, радовался, что так много построено в Молчановке.
— Поработал, поработал на славу, папа. Думаю, что можно с чистой совестью и на отдых, — говорил он ему и приглашал к себе.
Второй сын, Анатолий, окончил институт инженеров сельского хозяйства и работал в Алешине, на машиноиспытательной станции. Младшая из детей, Зинаида, не очень блистала в учебе, но была удивительно красивой, в мать, к тому же боевая, рукодельная. Не успев закончить институт иностранных языков, она вышла замуж за научного работника, который был старше ее лет на семь, и укатила к нему в Новосибирск.
Единственное утешение Горюхину приносила сейчас мысль: уйти с работы, самому отказаться. Он и раньше об этом думал, говорил с женой не раз, и даже в райкоме, но все это было похоже на робкие намеки. На самим же деле он страшно боялся оставить свою должность, а с ней и постоянное напряжение, беспокойство, заполнявшие до предела его жизнь. И когда кто-нибудь из районного начальства говорил ему в ответ: «Что вы, Павел Фомич, какие ваши годы, поработаете еще!» — он охотно верил, продолжал работать и с улыбкой повторял где-то услышанную им поговорку, что конь должен умирать в борозде, а не в конюшне.