ласились! Цена вашей глупости — опозоренное имя семьи, искалеченное будущее. Такие никогда не становятся на ноги вновь, не возвращаются к нормальной жизни.
Влас смотрел на следователя с ненавистью. А тот едва заметно усмехался:
— Хотели вернуться в свой город? Кто ж помешал?
— Я не один был. Стыдно стало бросать друзей.
— Это кого назвали друзьями? С чего считаете друзьями? Они о вас отзываются иначе: никто не признал даже приятелем, а вот обузой, глупцом и слабаком называют. Впрочем, в том убедитесь сами на очных ставках, — говорил Смирнов.
И убедился Влас. Обидно стало. Вот тогда он рассказал следователю все. Но и это не спасло от суда и срока. Правда, подельщикам суд определил наказание построже: по пятнадцать лет в зоне особого режима.
Влас долго думал ночами, как сократить срок заключения. И когда прошло четыре года, написал прошение о помиловании. В нем он ссылался на молодость, глупую и доверчивую, обещал не повторить случившегося. Так подсказали ему зэки барака: «Лей мокроту в ксиву, авось сработает! Ты ж первый раз судим. Может, клюнет удача?»
И повезло! Влас своим ушам не поверил, но его уже поздравляли.
— Секи, хмырь! Сама фортуна тебе улыбается. И за что? Почему везет таким? Слышь, Влас? Передай письмишко корефану. Лады? Он и тебе может сгодиться! — просил гнилозубый Петька. Он всю ночь писал письмо своему кенту на волю.
Влас вынес его, сунув в носок, чтобы охрана не нашла.
Он решил вернуться домой, хотя за все годы не получил от родителей ни единой посылки, ни одного письма.
Может, он изменил бы свое решение, но ему больше некуда было возвращаться. К тому же Влас верил, что в своей семье его, конечно, ждут. Ведь его там всегда любили. Что ж до прошлого, он достаточно выстрадал и был жестоко наказан за свою ошибку. «Да и кто о ней вспомнит? Главное, мы снова будем вместе, и никто нас больше не разлучит», — думал, поднимаясь по лестнице.
Все та же знакомая дверь, полосатый половик… Сколько раз во снах он приходил сюда, но что-то всегда мешало позвонить и войти. Зато теперь это не сон. Влас нажимает кнопку звонка, слышит торопливые шаги. Вот кто-то разглядывает его в глазок.
— Мам! Открой! Это я вернулся! — срывается голос, дрожит подбородок.
На очертенных холодах выдержал и выжил, выстоял без слез и жалоб, а тут колени дрожат, подкашиваются ноги. С чего бы так? Пытается сдержать себя, заслышав, как изнутри ключом торопливо открывают двери.
— Вернулся! — онемел Влас, увидев изменившуюся до неузнаваемости мать.
Седая, совсем старая, она смотрела на сына, вытирая слезы, катившиеся по щекам.
— А где отец? — спросил, оглядевшись.
— Умер он. Два года назад. Не выдержало сердце… Да оно и неудивительно. Сама едва выкарабкалась из больницы, а зачем выжила и не знаю. Уж лучше было б заодно…
— Прости ты меня, мам! — шагнул к ней.
Хотел обнять, но она отстранила его руки. Строго посмотрела в лицо:
— Совсем стариком стал. Вон как весь сморщился, износился, а ведь жил что сыр в масле. Все испортил и испоганил. Ничего уж не вернуть.
— Мам, я все исправлю.
— Да где уж тебе? — Отошла на кухню, не поверив в услышанное.
Влас понял, мать не простила ему ничего. Встретила холодно, без радости и надежды. Ему показалось, что она и не ждала его.
— Расскажи, как ты живешь? — спросил мать.
— Да что интересного? Со школы я ушла еще до суда, потом болезнь, инвалидность. Получаю пенсию. Копеечную. Видно, за то, что не сумела вырастить тебя человеком. Слишком баловала, передоверила самому себе. Вот и получила. Коли своего упустила, чужие тем более своих не доверят. Сейчас я получаю меньше уборщицы и не знаю, как жить станем.
— Не пропадем. Я на работу устроюсь.
— Да куда возьмут тебя? Ведь ничего не умеешь, а тюремное образование не для воли. — Поставила жидкий чай, достала пару сосисок. — Ешь вот, что имею. Другого ничего нет.
Влас к вечеру вспомнил о письме, какое его просили передать. Да и поднадоели ему упреки матери, жалобы на жизнь, откровенное пренебрежение к нему. Когда он, отыскав письмо, собрался выйти, мать, строго оглядев, сказала:
— Смотри помни, откуда вернулся. Не опозорься еще раз…
— Мам, остановись! Поимей жалость, вконец запилила. Пощади! Я не меньше тебя пережил и давно выскочил из пацанов! — поторопился закрыть за собой двери.
Письмо он передал лично в руки пышнотелому улыбчивому мужику, какой тут же позвал Власа в дом и, накрыв на стол, угощал как давнего знакомого, расспрашивал о кентах, о зоне. Потом спросил словно невзначай:
— Ты устроился где-нибудь?
— Собираюсь завтра что-нибудь найти.
— А куда лыжи востришь? Имеешь на примете клевое дельце?
— Откуда? Мне не до выбора! Пойду, где возьмут. Лишь бы башляли!
— Ох и тяжко тебе будет. Нынче у фраеров полный облом. За работу не платят. Да и где теперь клевое место сыщешь? Вышибалой в бардаке иль в личной охране у какого-нибудь козла? Так и там не обломится. Не уважают судимых, недавних зэков. Не берут таких. Даже на самую поганую работу не примут. Желающих полно стало. Врубился?
— Да я без претензий, — не поверил Влас.
— Теперь всем не до выбора. Недавние интеллигенты в лоточники да в челноки смылись. Там сытнее, а тебе и вовсе не обломится ни хрена. Давай к нам. Так и быть, возьмем в угонщики, если не разучился с колесами кентоваться, — улыбнулся весело.
Сашка, так представился новый знакомый, не торопил Власа с решением, не говорил о своих условиях. Сделав предложение, ни на чем не настаивал. Добавил лишь между прочим, что нынче с ним «пашут» не только бывшие зэки, но даже менты и гаишники. Никто не в обиде, «хавать все хотят», вот и крутятся кто как может. На зарплату не только прожить, сдохнуть страшно, хоронить не на что будет.
— Я еще подумаю, — глухо отозвался Влас, ничего не пообещав.
Ушел он от Саньки, когда на улице совсем стемнело. Брел знакомыми проулками, опустив голову, думал о своем. Если верно то, что узнал, как жить дальше?
Влас уже сворачивал к дому, когда услышал за спиной быстрые шаги и отскочил в сторону. Ох и вовремя! Кирпич раскололся у самых ног. Не отскочи, получил бы по голове, а вот встать после того сумел бы или нет — это вопрос.
Влас рванулся за убегавшим пацаном. Нагнал его в сквере. Вмазал по подбородку — тот в кусты улетел с воем. Влас хотел добавить, но перед ним внезапно выросли двое.
— Чего прикипаешься к пацану? — подошли вплотную.
— Он на меня с кирпичом наехал.
— Как же ты на мослах стоишь? — ухмыльнулся коренастый, коротко постриженный парень и стал оттеснять Власа в темноту кустов.
Тот все понял: надо защищаться от сообщников. Влас дрался свирепо. Ему вдруг стало обидно, что такая долгожданная воля оказалась хуже зоны. Здесь могли убить ни за что, и это его — недавнего зэка. Особенно взбесил его нож в руках одного из парней. Его Влас не пощадил, вломил так, как тот получил бы в зоне. Второй, увидев расправу, вскоре сам исчез.
Влас пришел домой весь в пыли, потрепанный, рассказал матери, но та не поверила:
— Нападают на богатых, а с тебя что взять? Наверное, за старое взялся или с бывшими дружками встретился?
— Я правду сказал, — ответил устало.
На другой день Влас пошел искать работу, но ему все казалось, что за каждым его шагом кто-то следит. Оглядывался, но за спиной никого не было. «Чертовщина какая-то, своей тени стал бояться», — злился Влас и заставлял себя забыть вчерашнее. Он обошел несколько заводов, но ему везде говорили о сокращениях, отсутствии заказов, сетовали на предстоящее неминуемое банкротство и… отказывали.
Только в двух местах спросили, кто он такой. В остальных даже не поинтересовались.
— Своим уже жрать нечего. Сворачиваем производство. Куда там чужих брать, наших поддержать бы хоть как-то.
«А я чужой… Всюду. И дома… Даже в зоне такого не слышал, не получал в зубы ни за что. Там умели делиться всем, а здесь озверели вконец. Как жить дальше?» — обхватил руками голову и сел на первую попавшуюся скамью.
Домой идти не хотелось. Что скажет матери? Чем успокоить? Она еще вчера сетовала: мол, теперь до пенсии не дожить, а о лекарствах совсем забыть придется, квартплата за двоих увеличилась. Вот только пенсии не повышают. Как дальше быть? Хоть живьем к мужу под бок беги, только там ничего не нужно.
Влас пытался пресечь стенания и жалобы, но бесполезно. Мать не знала иной темы. Ее ничто другое не интересовало.
«Куда ж податься?» — мучительно думал он.
И вдруг услышал:
— Вот и встретились! Что? Не узнал? — присел на скамейку парень с синюшным подбитым глазом и распухшим лицом.
Влас напрягся, огляделся по сторонам. Мимо шли люди, не обращавшие на них никакого внимания.
— Да ты не дергайся! Не хочу наезжать, хотя нас тут много. Стоит только захотеть, разнесем в клочья. Но зачем без понту? К тому ж, видать, ты из своих: лягавым не высветил. Значит, договоримся, — подвинулся ближе. — Ты кто? Тот самый Влас, который тряхнул банк вместе с кодлой?
— Тебе-то что с того? — оглядел парня.
Тот заговорил тише:
— Слышал я, ты в зоне отбывал, теперь на волю вышел.
Со своими корефанами дышать станешь иль сам по себе фартовать будешь?
— С ними пока не виделся. Как стану канать, еще не определился. Но никак не врублюсь, тебе что за дело до меня?
— Я не сам по себе к тебе подвалил. Шевели мозгами. Разговор имею. Если фартовать станешь, секи, ты в городе не один. Всякий дом своих хозяев знает, все на пределы поделено. Сунешься — накроем. Разборки не миновать. Либо с нами, либо лежи на дне тихо. Дошло? С тобой, когда надумаешь, можем потрехать.
— Оглядеться надо. Я из-под запретки только вышел. По новой влипать туда не хочу. — Власу вспомнилась зона.
— Короче, покуда не дергаешься — дыши, а сунешься в наши пределы — не взыщи. На сход загремишь. Забьют тебе стрелку, включат счетчик. Не отбашляешь — снимут кентель. Так мне велено передать, я тоже не сам по себе и не с жиру…