и достанет для нас это удивительное золотое мгновение сегодняшнего дня, а мы будем лишь в растерянности смотреть друг на друга. Что тогда?
— Тогда, — ответила Лили, слегка ударяя Омито веером, — золотое мгновение ускользнет и опять затеряется в океане и никогда больше не повторится. Ты упустил уже много таких мгновений, изготовленных безумным ювелиром. Их не счесть, потому что ты о них забыл.
Лили быстро встала и присоединилась к своим подругам.
Такие эпизоды в жизни Омито случались нередко.
— Оми, отчего ты не женишься? — приставали к нему сестры Сисси и Лисси.
— Первое, что необходимо для женитьбы, — отвечал Омито, — это невеста. Жених — фактор второстепенный.
— Ты меня удивляешь! — воскликнула Сисси. — Как будто мало на свете невест!
— Видишь ли, в старину выбирали невесту по гороскопу, моя же невеста должна быть хороша сама по себе, Она должна быть единственной, чтобы среди всех остальных ей не было равных.
— Но когда она войдет в твой дом, — упорствовала Сисси, — она все равно перестанет быть единственной: она будет носить твою фамилию и о ней будут судить по тебе.
— Девушка, к которой я тщетно стремлюсь, не имеет дома и никогда не переступала ничьего порога. Она сверкнула в моем сердце, как метеор, и исчезла в пространстве, не посетив ни одного земного жилища.
— Другими словами, она нисколько не похожа на твоих сестер, — нахмурившись, заметила Сисси.
— Другими словами, она не будет простым пополнением семьи, — подтвердил Омито.
— Кстати, — вставила Лисси, — разве мы не знаем, что Бимми Бос только и ждет, чтобы Оми сказал ей «да»? Стоит ему кивнуть, она сама прибежит! Чем она ему не нравится? Может быта, ей не хватает культуры? Она была первой на экзаменах по ботанике на степень магистра! Разве ученость не признак культуры?
— Ученость, — ответил Омито, — это кристалл алмаза, а культура — излучаемый алмазом свет. Камень обладает весом, а свет ярким сиянием.
— Послушайте его! — вспылила Лисси. — Ему не нравится Бимми Бос! Как будто он достоин ее! Ну, теперь я предупрежу Бимми Бос, чтобы она и не смотрела на него, даже если он с ума будет по ней сходить.
— Если и я захочу жениться на Бимми Бос, значит, я действительно сошел с ума. Только, бога ради, лечите, меня тогда лекарствами, а не женитьбой!
В конце концов, родные и знакомые Омито потеряли всякую надежду на то, что он когда-нибудь женится. Они решили, что он просто не способен нести ответственность, налагаемую семейной жизнью, и поэтому предается бесплодным мечтам и удивляет людей парадоксами. Его ум — как блуждающий огонек, который мерцает и заманивает, но который никогда нельзя поймать.
Меж тем Омито бросался от одного занятия к другому, угощал всяких случайных знакомых чаем в ресторане Фирпо[7], неизвестно зачем в любое время дня и ночи катал друзей на машине, приобретал повсюду разные вещи и беспечно раздавал их, покупал английские книги, чтобы тут же забыть их в каком-нибудь доме и никогда о них больше не вспоминать.
Сестер больше всего раздражала манера Омито говорить такое, от чего в любом приличном обществе люди буквально шарахались.
Однажды, когда какой-то политик восхвалял демократию, Омито оборвал его на полуслове:
— Когда Шива разъял мертвое тело Сати, везде и всюду, куда упали частицы ее тела, возникли сотни святых мест[8]. Наша демократия сегодня занимается поклонением разбросанным частицам старой мертвой аристократии. А мелкие аристократишки наводнили землю — они и в политике, и в литературе, и в общественной жизни. И все они отвратительны, потому что сами не верят в себя.
В другой раз, когда какой-то рьяный поборник социальных реформ и освобождения женщин порицал мужчин за то, что они угнетают женщин, Омито небрежно заметил, вынув сигару изо рта:
— Когда прекратится деспотизм мужчин, начнется деспотизм женщин. А деспотизм слабых поистине ужасен.
Все женщины и защитники женщин были возмущены.
— Что, вы хотите этим сказать? — послышались возгласы.
— А вот что, — ответил Омито. — Кто имеет клетки, сажает птиц в клетки, то есть совершает над ними насилие. А у кого нет клеток, тот опьяняет свою жертву опиумом, то есть одурманивает ее. Первые совершают насилие, но не одурманивают; вторые и совершают насилие и одурманивают. Сила женщин — дурман, и помогают им самые темные силы природы.
Как-то раз в их баллиганджском[9] литературном кружке решили обсудить поэзию Рабиндраната Тагора. Первый раз в жизни Омито согласился занять председательское место и отправился на собрание кружка, приготовившись в битве. Оратор, безобидный представитель старого направления, старался доказать, что поэзия Тагора — настоящая поэзия. За исключением двух профессоров колледжа, все, видимо, соглашались с тем, что его доводы достаточно убедительны. Но вот поднялся председатель и сказал:
— Поэт должен писать стихи не более пяти лет, от двадцати пяти до тридцати. От его последователей мы должны требовать произведений пусть не лучше, чем у него, но своих, непохожих. Когда проходит сезон манго, мы не требуем манго, тогда мы спрашиваем ата[10]. Зеленые кокосовые орехи долго не держатся, изобилие утоляющего жажду сока в них кратковременно, гораздо дольше сохраняются спелые кокосовые орехи. Так и поэты кратковременны, в то время как философы вечны... Главным недостатком Рабиндраната Тагора является то, что этот господин, подражающий старому Вордсворту, настойчиво продолжает писать стихи. Много раз Яма, бог смерти, посылал гонца погасить светильник его жизни, но этот человек все еще цепляется за свой трон. Если он не может удалиться сам, наш долг уйти и оставить его в одиночестве. Его последователи будут звонить и кричать, что его царствование не кончилось, что сами бессмертные прикованы к решетке его гробницы. Некоторое время его поклонники будут превозносить и восхвалять его, но затем настанет священный день жертвоприношения. Тогда его приверженцы будут шумно требовать освобождения от оков преданности. Именно так почитают в Африке четвероногого бога. Так же следует почитать двух-, трех-, четырех- и четырнадцатистопных богов стихотворных размеров. Не может быть худшего осквернения религии, чем то, когда почитаемое божество свергают одним ударом. Поклонение также имеет свою эволюцию. Если тот, кому мы поклонялись в течение пяти лет, все еще цепляется за свой пьедестал, ясно, что несчастный не понимает, что жизнь в нем уже угасла. Нужен легкий толчок извне, чтобы доказать, что сентиментальные родственники чересчур затянули похоронный обряд, очевидно, стремясь обмануть законных наследников. Я поклялся разоблачить этот недостойный сговор защитников Тагора.
Тут наш Монибхушон перебил его, сверкая очками:
— Значит, вы хотите изгнать лояльность из литературы?
— Совершенно верно! Культ литературного диктаторства быстро выходит из моды. Мое второе обвинение против Рабиндраната Тагора заключается в том, что его литературные произведения завершены, закруглены, как его почерк, и напоминают о розах, о луне и женских личиках. Это примитивно. Он копирует природу. От нового вождя литературы мы ожидаем произведений резких, острых, как шипы, как стрелы, как наконечник копья: не таких, как цветы, а подобных вспышке молнии, слепящей боли при невралгии, — угловатых и заостренных, как готическая церковь, а не округлых, как портик храма. Не беда, даже если они будут сходны с джутовой фабрикой или правительственным зданием... Пора покончить с оковами ритма, которые лишь усыпляют душу и затуманивают разум. Освободим свой разум, разбудим душу и похитим их, как Равана похитил Ситу! Даже если ваш ум будет рваться, рыдать и стонать, все равно ему придется смириться! Даже если старый Джатаю[11] бросится на помощь, пусть встретит свою смерть! Ведь скоро уже проснется обезьяний народ Кишкиндхъи[12]. Хануман[13] прыгнет на-Ланку, подожжет город и вернет разум в его старое жилище. Тогда мы будем приветствовать наше воссоединение с Теннисоном, проливать потоки слез на груди Байрона и просить прощения у Диккенса, оправдываясь тем, что мы отвергли их на время, дабы излечиться от собственных заблуждений... Если бы очарованные красотой Тадж Махала[14] архитекторы возводили по всей Индии только пузыри мраморных куполов, то всякому порядочному человеку пришлось бы бежать в леса от этого ужаса. Чтобы суметь оценить Тадж Махал, надо освободиться от его очарования!
Тут надо заметить, что от столь бурного натиска путаных аргументов голова корреспондента пошла кругом, и потому его отчет оказался еще менее понятным, чем доклад Омито, ибо я воспроизвел здесь лишь то, что мне удалось с трудом уловить.
При упоминании о Тадж Махале, один из поклонников Тагора вскочил и возбужденно крикнул:
— Чем больше мы имеем хорошего, тем лучше для нас!
— Как раз наоборот, — отпарировал Омито. — Чем меньше хороших вещей создает природа, тем лучше, так как излишество низводит их до уровня посредственностей... Поэты, которые не стыдятся жить по шестьдесят-семьдесят лет, сами себя наказывают, снижая себе цену, В конце концов, их окружают подражатели, которые начинают с ними соперничать. Творения таких долгопишущих поэтов утрачивают всякое своеобразие. Воруя у своего собственного прошлого, эти поэты скатываются до положения тех, кто скупает краденое. В таких случаях обязанность читающей публики ради блага человечества — не позволить этим престарелым ничтожествам влачить свое жалкое существование, — я, конечно, имею в виду поэтическое существование, а не физическое. Пусть они существуют как старые опытные профессора, искусные политики, умелые критики.