Омито, оставив шлем в автомобиле, подошел и остановился перед девушкой безмолвно, как человек, ожидающий наказания. Девушку, казалось, тронула его беспомощная комичная поза.
— Простите, я виноват, — пробормотал наконец Омито.
Девушка рассмеялась:
— Во всем виновата я!
— Это не вина, а ошибка.
Голос ее напоминал журчанье фонтана. Он был ровен и звучен, как у мальчика. Вернувшись домой в тот вечер, Омито долго раздумывал: на что похож ее голос? В конце концов, он записал в своей книжечке: «Ее голос струится, как дым душистого табака из кальяна, смягченный водой, освобожденный от едкого привкуса никотина и приправленный тонким ароматом роз».
Девушка добавила, словно извиняясь:
— Я собиралась встретить друга, который должен приехать. Правда, скоро мой шофер сказал, что мы едем не по той дороге, но развернуться мы уже не могли, поехали дальше, и вот ваш автомобиль столкнулся с нашим.
— Нет, нет, машины здесь ни при чем! — сказал Омито. — Во всем виновата коварная злая звезда.
Тут шофер доложил, что серьезных повреждений нет, однако потребуется какое-то время, чтобы привести автомобиль в порядок.
— Если вы будете снисходительны к моей несчастной машине, — осмелился предложить Омито, — я с удовольствием отвезу вас куда угодно.
— Благодарю, но это вряд ли необходимо. Я привыкла ходить по горным дорогам.
— Это необходимо для меня — как доказательство, что вы меня простили.
Девушка молчала, колеблясь.
— Видите ли, — добавил Омито, — водить машину, конечно, не велика заслуга и этим не прославишься перед потомством. Однако при первом знакомстве я даже в этом выказал себя далеко не лучшим образом. Судьба несправедлива! Позвольте же мне доказать, что хотя бы как водитель я не уступаю вашему шоферу!
Страх перед неведомыми опасностями в таких случаях сковывает девушек, и они робеют при встрече с незнакомцем. Но сейчас испуг от недавнего столкновения оказался сильнее нерешительности. Нетерпеливая судьба свела их на безлюдной горной дороге, чтобы озарить их души внезапным светом откровения. Как вспышка молнии долго еще слепит глаза, вглядывающиеся во мрак ночи, так запечатлелась в их сознании эта яркая встреча, — словно новое солнце засияло в лазури небес в результате какой-то гигантской космической катастрофы.
Девушка села в автомобиль. Она сказала, куда ехать, а когда они добрались до ее дома, предложила Омито:
— Если у вас будет время, загляните завтра. Я познакомлю вас со своей хозяйкой.
Омито хотелось сказать: «Я могу зайти хоть сейчас, времени у меня достаточно!» Однако непривычная стеснительность удержала его.
Вернувшись домой, он записал в своей записной книжке:
«Что наделала сегодня дорога! Вырвала из разных мест двух незнакомых людей и направила их, может быть, с этого дня навсегда, по одному пути. Астрономы явно ошибаются. Месяц в небе вторгся в орбиту земли, их колесницы столкнулись, и с этого рокового мгновения они совершают свой путь вместе, век за веком, и свет одного отражается на лике другой, и теперь союз их нерасторжим. Сердце говорит мне, что отныне мы тоже пойдем рука об руку по одному пути и будем собирать по дороге золотые мгновения и вплетать их в гирлянду наших странствий. Нам уже не придется ожидать решения, стоя у порога судьбы. Отныне все будет приходить к нам неожиданно и мгновенно».
Лил дождь. Расхаживая по веранде, Омито мысленно взывал: «Где ты, Нибарон Чокроборти? Явись во мне, подскажи мне слова, дай мне голос!».
Омито вынул длинную тонкую записную книжку, и Нибарон Чокроборти продиктовал:
Нас дорога связала нерасторжимо,
И теперь мы порывами ветра гонимы.
Пестроцветных мгновений пыльца золотая
Закружила нас в танце, сердца опьяняя.
И танцует небесная дева над нами,
Тучи легкими взмахами рук разгоняя;
Низвергается свет золотыми снопами,
Наши души до самого дна озаряя.
Не в беседке, среди золотого чампака,
Не в саду я увидел тебя, и, однако,
Этот вечер, отмеченный встречей нежданной,
Нас пьянит ароматом цветов безымянных.
Размыкают деревья зеленые кроны,
И над нами горят облака, пламенея;
И вздымаются дерзкие рододендроны.
Цветом алым с закатом соперничать смея.
Нам с тобой не нужны золотые чертоги,
Дом, очаг и покой, — мы с тобою в дороге!
Что за радость для птиц в позолоченной клетке, —
Им звончей и привольней поется, на ветке;
Мы ведь сами счастливыми голосами
О любви и свободе воркуем беспечно,
И внезапная радость нам машет крылами,
Как лучи среди туч, и случайно, и вечно.
А теперь необходимо оглянуться назад. Трудно рассказывать дальше, не обратившись к прошлому.
IIIПЕРВОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
На первой стадии введения английского образования в Бенгалии разразилась общественная буря. Это произошло вследствие разницы давления между атмосферой новых английских школ и колледжей и центров обучения при индусских храмах. Эта буря подхватила Гянодашонкора. По возрасту он принадлежал к старшему поколению, но внезапно его вынесло далеко вперед. Опередив свое время, он ничем: ни образом мыслей, ни речью, ни манерами — не походил на своих современников. Ему, словно чайке, ныряющей в волнах, доставляло удовольствие грудью встречать бурю им же вызванного негодования.
Когда внуки таких дедушек пытаются исправить ошибки календаря, они обычно ударяются в другую крайность. Именно это и произошло с внуком Гянодашонкора, Бородашонкором. После смерти своего отца он ухитрился стать анахронизмом по сравнению даже с дедом. Он поклонялся Манасе[20], богине змей, просил защиты у Шитолы, богини черной оспы, называя ее своей матерью, пил наговоренную воду и каждое утро исписывал целые листы бумаги, выводя имя Дурги. До конца своей жизни он сражался против тех, кто, не будучи брахманом, осмеливался стремиться к знаниям, и с помощью всяких святых пандитов писал в защиту индуизма от скверны наук бесчисленные памфлеты, в которых обрушивал на головы современных вольнодумцев всю премудрость седой старины. Неуклонно выполняя все требования религии, он скоро окончательно замкнулся в неприступной крепости окостенелого благочестия. И когда в возрасте двадцати семи лет его душа отлетела в мир иной, ей сопутствовали радостные благословения многочисленных брахманов, получивших в дар коров, золото и землю во имя предков и потомков.
Бородашонкор был женат на Джогомайе, дочери Рамлочона Банерджи, лучшего друга его отца. Отцы учились в одном колледже и вместе лакомились запретными иноземными блюдами вроде говяжьих вырезок и котлет. До свадьбы Джогомайя не замечала разницы между обычаями, которые были в семье ее отца и в семье ее будущего мужа. В доме отца девушки учились, могли свободно выходить из дому, некоторые из них даже печатали в иллюстрированных журналах заметки о своих путешествиях. Но сразу же после свадьбы муж решил перевоспитать Джогомайю. Отныне ее поведение определялось строжайшими предписаниями, составленными по всем правилам традиционных таможенных и паспортных ограничений. На ее лицо накинули покрывало, на ее ум — тоже. Даже самой богине Сарасвати, покровительнице наук, приходилось подвергаться унизительному обыску, прежде чем ее допускали на женскую половину. Английские книги были сразу изъяты, а из бенгальских писателей до Джогомайи доходили лишь те, кто творил задолго до Бонкима, да и то не все. Зато прекрасное издание «Йогавасиштхи Рамаяны»[21], в переводе на бенгальский, долгое время стояло на ее полке. До последних дней жизни хозяин дома искренне надеялся, что когда-нибудь его жена выберет время и прочтет этот классический труд, хотя бы ради развлечения.
Джогомайе было нелегко в железных тисках древних правил, она чувствовала себя, точно вещь, положенная в сейф на хранение, однако умела обуздывать мятежную душу.
В этой духовной неволе единственным утешением для нее был их старый домашний жрец пандит Диншорон Беданторонто. Он высоко ценил ее ясный природный ум и говорил ей:
— Все эти обряды и ритуалы не для тебя, дочь моя. Глупцы не только сами обманывают себя, их обманывает весь мир. Ты думаешь, мы сами во все это верим? Разве ты не видишь, как мы без зазрения совести искажаем шастры, если нам это надо? Значит, мы не очень-то чтим всякие правила. Дураками мы прикидываемся только для дураков. И если ты сама не хочешь дурачить себя, то я и подавно не стану тебя обманывать. Когда захочешь, присылай за мной, дочь моя, я почитаю тебе шастры, в которые сам верю.
Он часто приходил и читал Джогомайе то «Гиту», то «Брахмабхашью»[22]. Джогомайя задавала вопросы, заставлявшие его удивляться ее уму, и ему никогда не надоедало беседовать с ней. Он глубоко презирал духовных наставников, которыми окружил себя Бородашонкор. Беданторонто признавался Джогомайе:
— Из всего города ты единственная, с кем мне приятно поговорить. Дочь моя, ты спасла меня от угрызений совести!
Так среди молитв и постов бесконечно тянулись дни. Ее жизнь была во всем «строго регламентирована», как говорят наши газетчики, но даже эта жизнь ее не сломила.
После смерти мужа Джогомайя зажила с сыном Джотишонкором и дочкой Шуромой. Зиму они проводили в Калькутте, лето — где-нибудь в горах. Джотишонкор посещал колледж, но ей не нравились учебные заведения для девочек, и для своей дочери Шуромы она после долгих поисков пригласила Лабонно. С ней-то и встретился Омито так неожиданно на дороге.
IVПРОШЛОЕ ЛАБОННО
Отец Лабонно, Обониш Дотто, был директором английского колледжа в Западной Индии. После смерти жены он воспитывал дочь так, что впоследствии даже бесконечные университетские экзамены не остановили ее развития. Как это ни удивительно, никакие академические премудрости не смогли отбить у нее тягу к знаниям.