— Гм, ты, пожалуй, права. Бонне!
— Что, Мита?
— Если я напишу поэму, знаешь, какую рифму я поставлю к твоему имени? Несравненная.
— Что это значит?
— А то, что ты такая, какая есть, — и больше никакая.
— В этом нет ничего удивительного.
— Как ты можешь так говорить! Наоборот, это очень удивительно. Волею судеб я встречаю человека и до того поражен, что не могу удержаться от крика: «Она похожа только на себя и ни на кого больше!» Знаешь, что я скажу в своей поэме?
О Бонне, твоя красота совершенна
Тем, что она ни с чем несравненна!
— Надеюсь, ты не собираешься писать стихи?
— А почему бы нет? Кто может мне помешать?
— Откуда такая отчаянная решимость?
— Сейчас объясню. Сегодня ночью я не мог уснуть до половины третьего, но вместо того, чтобы переворачиваться с боку на бок, я перелистывал страницы оксфордской книги. И я не нашел там стихов о любви, хотя раньше они попадались мне на каждом шагу, Тогда я понял, что мир ждет таких стихов от меня.
Он взял руку Лабонно в свои и продолжал:
— Мои руки заняты, как же я возьму карандаш? Лучшая рифма — прикосновение рук. Твои пальцы, — как они шепчутся с моими! Ни один поэт не может писать выразительнее и проще.
— Ох, Мита, ты так разборчив, так требователен, что я просто боюсь!
— Но подумай о том, что я говорю. Рама хотел испытать чистоту Ситы огнем[37], обыкновенным материальным огнем костра, и потерял ее. Чистота поэзии тоже испытывается огнем, но огнем души. Чем же будет испытывать стих тот, у кого в сердце нет огня? Ему придется довериться чужим словам, а они зачастую лживы. Сейчас в моем сердце горит огонь. При свете этого огня я перечитываю все, что читал раньше. Как же мало из этого остается. Почти все сгорает и превращается в пепел. Сегодня этой шумной толпе поэтов мне пришлось сказать: «Умолкните, не кричите! Тихо произнесите единственно правильные слова:
Ради бога, молчи и дозволь мне любить!»
Они долго сидели молча, потом Омито поднял руку Лабонно, тихонько провел ею по своему лицу.
— Подумай, Бонне, — заговорил он, — как много людей в это утро, в это самое мгновенье жаждут счастья и как немногие из них его получают. Я один из немногих. И на всей земле только ты одна видишь этого счастливца в горах Шиллонга под этим эвкалиптом. Самые удивительные вещи на земле застенчивы, они избегают попадаться людям на глаза. А вот когда какой-нибудь политикан где-нибудь, между Голдигхи[38] в Калькутте и Ноакхали в Читтагонге, с криком грозит кулаком в пространство и стреляет холостыми патронами, сообщения об этом разносятся по всей Бенгалии и считаются самыми интересными... Но кто знает, может быть, это и к лучшему!
— Что к лучшему?
— То, что прекрасное незримо бродит по дорогам жизни, а не увядает от докучного внимания толпы. Этой мудростью живет все мироздание. Но что с тобой? Я все болтаю, а ты молчишь и о чем-то думаешь. О чем?
Лабонно сидела, опустив голову, и ничего не отвечала.
— Мне кажется, ты даже не обратила внимания на мои слова, — сказал Омито.
Лабонно проговорила, не поднимая глаз:
— Когда я слушаю твои речи, Мита, мне делается страшно.
— Чего же ты боишься?
— Я не могу понять, чего ты хочешь от меня и что я могу дать тебе.
— Твой дар тем и ценен, что ты даешь, не размышляя.
— Когда ты сказал, что маши-ма дала согласие, меня охватил непреодолимый страх оказаться в плену, в ловушке.
— Ты и попадешь ко мне в плен!
— Мита, ты гораздо умнее меня, и вкус у тебя тоньше. Если я пойду одной дорогой с тобой, настанет время, когда я отстану от тебя, и ты не обернешься и не позовешь меня. Я не буду тогда винить тебя. Нет, не говори ничего, прежде выслушай! Я умоляю тебя, откажись от женитьбы. Если развязывать узел после свадьбы, он только туже затянется. Мне достаточно того, что я получила от тебя. Я пронесу это через всю жизнь. И сейчас прошу об одном: не обманывай сам себя!
— Бонне, зачем ты вносишь в щедрость сегодняшнего дня скаредность завтрашнего?
— Мита, ты дал мне силы говорить правду. Ты и сам в глубине души согласен с тем, что я говорю. Ты не хочешь признаться в этом, боишься, что даже тень сомнения омрачит твою радость. Но ты не из тех, кто удовлетворится семьей. Ты вечно ищешь чего-то нового, что может утолить жажду твоей души. Поэтому ты бросаешься от литературы одной страны к другой, поэтому ты пришел ко мне. Сказать тебе правду? В глубине души ты убежден, что брак, как ты бы сказал, «вульгарен». Он слишком добропорядочен, он для тех, кто бормочет священные заклинания, валяется на мягких подушках и считает жену своей собственностью, такой же, как мебель или домашний скот.
— Бонне, ты умеешь говорить самые жестокие вещи самым нежным голосом.
— Мита, я так люблю тебя, что скорее буду жестока, чем дам тебе ошибиться. Оставайся таким, каков ты есть, и люби меня так, как можешь, но не бери на себя никаких обязательств, — тогда и я буду счастлива.
— А теперь дай сказать мне! Как удивительно ты описала мой характер! Я не буду возражать. Но в одном ты ошиблась. Даже человеческий характер меняется. Как домашнее животное, он скован цепями и неподвижен. Но в один прекрасный день под напором нежданного счастья цепи рвутся, и он устремляется на свободу, в леса — тогда характер становится совсем иным.
— Каков же твой характер сейчас?
— Сейчас я сам на себя не похож. Раньше мне приходилось встречаться со многими девушками — на гладко вымощенных перекрестках общественной жизни при изысканном свете полузатененных ламп, там, где люди знакомятся, но не узнают друг друга. Скажи сама, Бонне, разве наша встреча похожа на эти?
Лабонно не отвечала. Омито продолжал:
— Две звезды совершают свой путь, приветствуя друг друга с почтительного расстояния. Пристойный и безобидный закон, по которому между двумя звездами существует взаимное тяготение, но нет непреодолимого влечения. И вдруг на них обрушивается удар, и свет их меркнет, и они сливаются, чтобы вспыхнуть одним ярким пламенем! Вот такой огонь переплавил Омито Рая. Так происходит не только со звездами, но и с людьми. Кажется, что их жизнь — непрерывный поток, а на деле — это цепь случайностей. Созидание идет внезапными толчками, порывами, в быстром ритме, так одна эпоха сменяет другую. Бонне, ты нарушила ритм моей жизни, и в новом ритме твой голос и мой слились вместе!
Глаза Лабонно были влажны от слез. Но она не могла отделаться от мысли, что у Омито чисто литературный склад ума, что каждое впечатление вызывает в нем новый поток слов. Этот дар дала ему жизнь, и в нем он находит радость. «Поэтому-то я ему и нужна! Боже, дай мне тепла, чтобы растопить лед его застывших чувств!»— думала Лабонно.
Они долго сидели молча. Вдруг Лабонно спросила:
— Ты не думаешь, Мита, что когда был закончен Тадж Махал, в тот день Шах Джахан радовался смерти Мумтаз? Ведь ее смерть была необходима, чтобы увековечить его мечты! Ее смерть — самый великий дар любви Мумтаз. В Тадж Махале воплощено не горе, а радость Шаха Джахана.
— Ты все время меня удивляешь, — проговорил Омито. — Ты настоящая поэтесса.
— Поэтессой я не была и не буду.
— Почему?
— Не хочу огнем жизни зажигать светильники слов. Слова хороши для тех, кто получил приказ украсить зал празднеств жизни. Огонь моей жизни — для жизненных дел.
— Ты отвергаешь слова, Бонне? Разве ты не видишь, что твои слова пробудили меня? Ты сама не знаешь, какая сила в твоих словах! Я чувствую, мне снова придется призвать Нибарона Чокроборти. Тебя сердит частое повторение этого имени, но что делать? Этот человек — хранитель моих самых сокровенных мыслей! Нибарон еще не стар и еще не надоел самому себе. Каждый раз, как он пишет поэму, ему кажется, что это его первая поэма. На днях, роясь в его записных книжках, я нашел новые стихи. Это стихи о водопаде. И откуда он только узнал, что в горах Шиллонга я тоже нашел свой водопад? Вот слушай:
О Водопад, в прозрачных струях
Твоих кристальных вод
И солнце, и луна, ликуя,
Ведут свой хоровод.
Если бы я писал сам, то не смог бы описать тебя вернее. Твоя душа так прозрачна, что в ней отражается свет небес. Я вижу этот свет на твоем лице, в твоей улыбке, в твоих словах, в том, как покойно ты сидишь, и в твоей походке, когда ты идешь по дороге.
Дозволь и мне хотя бы тенью
Коснуться струй твоих,
Услышать вечные в движенье,
Твой голос, говор, смех и пенье
И захлебнуться в них!
Ты водопад. Ты не просто движешься в потоке жизни, ты поешь при движении. Даже тяжелые неподвижные камни подпевают тебе, когда ты прыгаешь по ним, касаясь их легкой стопой.
Пусть тень моя со дна потока,
Впитав твой смех и свет,
Воспрянет к небу так высо́ко,
Как может воспарить лишь сокол
Да пламенный поэт.
И с каждым мигом, с каждым часом
Светлей душа, яснее разум,
И я безмерно рад,
Что, в струях чистых утопая,
Я новый голос обретаю,
Что я в тебе себя познаю,
О Водопад!
Лабонно слабо улыбнулась:
— Тень — всего лишь тень, ни свет, ни музыка не в силах ее удержать.
— Может быть, когда все исчезнет, ты поймешь, что красота моих слов останется.
— Где? — рассмеялась Лабонно. — В тетрадях Нибарона Чокроборти?
— А почему бы и нет? Поток, который струится в глубине моей души, изливается в фонтане Нибарона.
— Значит, когда-нибудь я найду твою душу только в фонтане Нибарона, и больше нигде.
Подошел слуга и доложил, что завтрак готов.
По дороге к дому Омито размышлял: «Лабонно хочет ясности, ей нужно все осветить светом разума, и она не может обманывать себя даже там, где самообман так естествен! И я не могу опровергнуть ее слов. Люди ищут отдушину для выражения самого сокровенного. Одни находят ее в жизни, другие — в своих сочинениях, то прикасаясь к жизни, то отходя от нее, как река, которая то набегает волнами на берег, то откатывается. А я? Неужели поток моих творений пронесет меня стороной, — мимо жизни? Не в этом ли разница между мужчиной и женщиной? Мужчина созидает новое, отдавая ему все свои силы, а новое спешит опровергнуть само себя, чтобы развиваться дальше. Женщины, наоборот, берегут свои силы и препятствуют появлению нового ради сохранения старого. И новое безжалостно к старому, которое преграждает ему путь. Отчего так происходит? Ведь рано или поздно они неизбежно сталкиваются! И чем больше точек соприкосновения, тем непримиримей вражда. Наверно, и для нас наивысшее счастье не в соединении, а в свободе».