Сейчас он молча курит в двух шагах от меня и смотрит в ночную темь, но не на лежащий за кормой город, а вперед, в море.
Светает. Я взглянул на часы. Через пять минут пора давать на лодке звонки подъема. Из люка легко, одним движением поднялся Газиев.
— Спишь, комиссар? Почему не даете подъем?
Комиссаров уже несколько дней как нет, я — замполит, но Газиев упорно не хочет расставаться со словом, рожденным четверть века назад, в боях гражданской войны.
— Время не вышло, товарищ командир! — ответил вахтенный начальник, штурман Вихров.
Я показал Газиеву светящийся циферблат часов. Командир тихо рассмеялся.
— Не терпится мне. Все боюсь, вдруг какой-нибудь большой начальник отменит поход.
Шухов загасил папиросу и бесшумно скрылся в люке. Газиев проводил его взглядом, вопросительно посмотрел на меня.
— Выходил покурить.
— Значит, тоже не спал. — Газиев вздохнул. — Хотелось бы поговорить с ним по душам… Так не подпускает. Каменный, черт! — Командир снова взглянул на часы. — Ну, давай, вахтенный, подымай народ!
Через час к борту подошел катер. Командование бригады обходило подлодки, уходящие в поход.
В нашей крохотной кают-компании собрались командиры.
Старший помощник Нефедов, щеголеватый москвич штурман Саша Вихров, совсем юный, пришедший на лодку сразу после училища командир минеров Сердюк, немногословный, угрюмый инженер-механик Тимофей Иванович Богунов. Все такие разные, непохожие один на другого люди. Даже поднятый Газиевым тост каждый пьет по-своему. Вихров лихо опрокидывает свой стакан, старпом конфузливо крякает после стопки, Богунов равнодушно пьет пайковое вино, как воду, а лейтенант Сердюк, закашлявшись, тщетно пытается скрыть выступившие на глазах слезы…
Мы стоя выпили за Родину, за победу.
Газиев на секунду скрылся в своей каюте. Вернувшись, он поставил на стол большую темную бутылку.
— Последняя. Из довоенного отпуска привез. Берег для встречи жены.
Газиев разлил по стаканам густое темно-рубиновое вино.
— У нас в горах его называют «кровь земли»…
Поднял стакан.
— Теперь…
— Погодите, — остановил его комбриг. — Позвольте сегодня без тамады. — Он обвел нас взглядом. — Счастливого плавания, друзья!
— Удачи остающимся! — добавил я.
Комбриг кивнул.
Вино было терпким на вкус, чуть отдающим горечью осенних виноградников. Таким вином нас угощали крестьяне в Пиренеях.
Мы поставили на стол пустые стаканы.
— Присядем перед дорогой, — сказал полковой комиссар.
Мы сели вокруг стола. Минуту молчали. В глазах Газиева возбуждение сменилось тоской. Наверное, вспомнил жену.
Наконец комбриг поднялся. Встали и мы. Командир бригады обнял Газиева.
— Ну! Ждем вестей! Знаю, не подведете!
— Постараюсь. — Газиев поднял глаза, тихо произнес: — Товарищ адмирал, просьбу не забудьте.
— Не беспокойся, встретим, устроим, все будет как следует. Не бойся.
Газиев вскинул голову.
— Одного боюсь — вернуться без победы! А остальное все не страшно.
Комбриг шагнул ко мне.
— Ну, писатель…
Мы тоже обнялись.
— Завидую я вам, черти! — негромко сказал мне на ухо полковой комиссар.
Катер ушел.
На мачте флагмана взвился сигнал «С якоря сниматься».
Загремели цепи выбираемых якорей. За бухтой, в море, вставало солнце. Расходился туман, обнажая сопки. Осень — лучшее время в наших краях. Чистое, червонное золото окаймляет белый камень зданий. Таким и запомнится всем нам наш город…
В кильватерном строю отряд выходил из залива. Наша лодка поравнялась с последним маяком.
— На фалах! — командует Вихров. — Позывные поднять!
Моряки, как правило, не знают тех, кто зажигает маяк или подымает сигналы на наблюдательном посту. А между тем эти люди первыми встречают корабль, возвращающийся из плавания, и последними провожают уходящих в море. Вот и сейчас красный с белым кружком «ответный» вымпел, вздрогнув, поднялся под клотик мачты на острове у выхода из залива. А следом за ним взвился сигнал «Желаю счастливого плавания».
Спасибо, незнакомый друг!..
26 октября.
А волны и стонут, и плачут,
И бьются о борт корабля…
Растаял в тумане Рыбачий,
Родимая наша земля…
Это песня североморцев. Радио донесло ее до наших краснофлотцев. Песню часто пел под гитару сигнальщик Федя Бакланов. И она полюбилась ребятам. Сейчас чей-то печальный голос напевает ее в соседнем отсеке. Мне кажется, что, несмотря на грохот двигателей в кормовых и носовых отсеках, в лодке гнетуще тихо. Люди примолкли. Ни смеха, ни шуток, ни обычных розыгрышей. Ребят можно понять — первая потеря в начале похода, за тысячи миль от фронта.
А все началось вчера, казалось бы, со случая трагикомического.
Мы шли на небольшой глубине, когда вдруг раздался голос акустика:
— Скрежет по левому борту!
Все замерли. И тут же услышали зловещий звук. Он возник за бортом и слышался позади, над нашей боевой рубкой. Казалось, какое-то гигантское, покрытое чешуей чудовище со скрежетом трется о борт корабля.
— Скрежет по правому борту!
У меня по спине побежали мурашки. Забилось сердце. Я уже слышал когда-то этот скрежет: так трется о борт подводной лодки минреп — стальной трос, на котором укреплена мина.
Прежде чем я успел что-нибудь сказать, раздалась команда вахтенного командира:
— Стоп моторы!
Лодка замерла. Мы затихли, невольно сдерживая дыхание, ожидая взрыва. Прошла секунда, другая… пятая…
Взрыва не было. Но пронзительный скрежет об оба борта не давал спокойно перевести дыхание. Лодка не двигалась, как будто наткнувшись на какую-то преграду.
В центральном посту появился Газиев. Выслушав доклад вахтенного начальника, быстро спросил:
— Эхолот?
— Работает.
— Сколько под килем?
Короткая пауза. И неожиданный ответ:
— Под килем семь метров.
Газиев резко повернулся к штурману:
— Где мы?
— Тут, конечно, не Тускарора, — побледнел штурман. — Но за шесть тысяч метров ручаюсь! Карта английская… Ллойд…
— Тогда вы уже покойник! — налился гневом Газиев. — Сколько под килем?
— Пятнадцать метров!
— Всплываем?! Глубина?
Все повернулись к глубиномеру. Глубина прежняя, лодка не погружается и не всплывает. Все это похоже на страшный сон.
— Разрешите, товарищ капитан-лейтенант? — слышится глуховатый голос Шухова.
Он стоит тут же, у горизонтальных рулей.
— Говорите.
— Скрежет слишком громкий…
— Что это не минрепы, мне ясно! — прерывает Газиев. — Но тогда что же? Сеть? Гигантский спрут? Морской змей?!
— Вероятно, затонувший корабль, — спокойно продолжает Шухов. — Случай редкий, но возможный. Мы застряли между его мачтой и вантами.
Командиры, собравшиеся в центральном посту, недоверчиво переглядываются. Газиев, нахмурив брови, молчит.
— Похоже, — произносит он наконец. — Спасибо, Константин Петрович.
Шухов сухо наклоняет голову. Он снова рулевой, и не больше.
Все облегченно вздыхают. Старпом вытирает платком липкий пот. Все-таки не мины.
Но освободиться из объятий утопленника не так просто. Нельзя вырваться, дав полный ход, — можно повредить винты и тогда вообще потерять способность к передвижению. Старпом предлагает продуть балласт и попробовать оторваться от затонувшего корабля. Но Газиев отвергает и этот план — лодка накренилась, стремясь резко всплыть, она может еще плотней прижаться к вантам утопленника и сорвать антенну.
Командир принимает неожиданное решение: принять балласт, утяжелить лодку и, раскачав ее, «сползти» с затонувшего судна.
Краем глаза наблюдаю за Шуховым. Он молчит, не вступая в спор, но, судя по всему, решение командира устраивает и его.
Цистерны приняли воду. Балласт перекачивается с кормы в нос и обратно. Постепенно удается раскачать лодку. Медленно сползаем вниз. Даем малый ход одним электромотором. Ни с места. Снова скрежет по обоим бортам. Рули не проворачиваются. Утопленник цепко держит свою добычу.
— Оба — средний назад! — командует Газиев.
Оглушительный треск. Лодка свободна.
И все-таки нам не удалось вырваться из объятий затонувшего судна без потерь. Повреждены горизонтальные рули. Отремонтировать их за ночь не успели.
А наутро нас настигло крыло тайфуна, пронесшегося над Тихим океаном. По радио приняли сообщение, что тайфун получил название «Джейн». И кто это только издевательски придумал называть нежными женскими именами эти страшные, несущие гибель ветры?
Всем своим правым флангом тайфун обрушился на Алеутскую гряду. Мы никак не могли пробиться в Датч-Харбор.
Волны ударялись о лодку с такой силой, что казалось, еще мгновенье, и лопнет стальная обшивка корпуса. Корабль опрокидывало, кидало, вдавливало в море. И нельзя было уйти, спрятаться, нырнуть в спасительную глубину.
Была секунда, когда мне показалось: конец — такой немыслимой высоты вал шел на лодку. До боли вцепившись в поручни, мы вжались в сталь под защиту козырька. В следующий миг над нами потемнело небо… Невероятный удар вбил нас в сталь обшивки, страшная тяжесть навалилась на грудь, закостенели стиснутые у поручней ладони…
Когда схлынул вал и мы, не веря в свое спасение, выпрямились и поняли, что лодка продолжает мерно идти вперед, а догоняющие ее валы как будто не так уж и страшны, тут оказалось, что на мостике нет сигнальщика Феди Бакланова, весельчака, гитариста, лучшего запевалы нашего скромного хора…
Вот потому так мрачны сейчас лица ребят. Эта смерть вдали от войны потрясла их. Они не могут примириться с нелепой гибелью товарища.
Необычно тих, сумрачен неутомимый остряк, уральский паренек, сигнальщик Гена Блинов. В соседнем отсеке плачет, не скрывая слез, молодой комендор Чугунов. Они с Федей были из одного рязанского села. Море свело их вместе на борту нашей подлодки и вот — разлучило навсегда. В кубрике на койке Бакланова лежит его гитара. Никто не смеет тронуть ее струны.